Все услышали резкую команду внезапно поднявшегося немецкого офицера. И сразу же — треск выстрелов, вспышки огня во ржи. Немецкие автоматчики с криками поднялись и, стреляя на ходу, кинулись к заводу.
Выстрелы своих бойцов из засады у дороги и короткие очереди Юсупова возникли тут же. От пушки было видно, как падают убитые и раненые немцы. Движение их приостановилось, стрельба почти затихла. И сразу же от сожженного у перекрестка танка выделилась длинная «своя» автоматная очередь.
— Вот дурень! — сказал Снегур. — Так сгоряча может весь диск высадить! Палеев! Давай скорей осколочный.
Немецкие автоматчики оказались зажатыми с трех сторон. Атака их сорвалась, огонь окончательно смолк. Даже появившиеся для их поддержки танки не остановили отступавших.
Лещенко снова удалось отбиться. Танки открыли огонь, но так и не пошли на пушку, а повернули назад и ушли по лощине.
3
После ухода танков можно было думать, что немцы отказались от попытки уничтожить группу русских артиллеристов: все затихло. Даже в траншеях у города прекратилось всякое движение. Ходившие с Кучеровым вернулись запаренные, пропыленные насквозь, зато все до одного. Не было раненых и у орудия.
Лещенко стоял у сарая, немного наклонив голову.
— Ты ничего не слышишь, — спросил он Кучерова, — в той стороне, откуда мы ждем своих, вдали глухие выстрелы? Да ты прислушайся! Это наши дерутся… Понимаешь, какая штука! Может быть, нам придется отсюда уходить самим.
— Да, ночевать здесь не стоит. — Фраза эта как будто не заключала никакого другого смысла, кроме простого совета товарищу. — Там, — Кучеров указал влево в сторону шоссе, — лощина каверзная. Во-он та, между дорогами, она за шоссе поворачивает и выходит таким раструбом слева от нас. Скопится туда пехота, и веселое дело может получиться.
— Нет, ты скажи: почему наших не видно? По времени они давно бы должны обозначиться на дороге справа от нас.
— И машина не возвращается… А пора бы.
— Да, если она с ними встретилась.
— Ты что же? Думаешь, они могли не встретиться?
— Кто их знает… Возможно, и там немцы устроили засаду.
— А как мы будем выбираться отсюда?
— Дотемна побудем, а там станем отыскивать своих.
…В пяти шагах от Кучерова и Лещенко бойцы орудийного расчета, кроме Юсупова, который находился все еще на правом фланге, собирались заняться едой. Достав из колодца котелками воду, они открыли большую банку тушеного мяса и, усевшись в кружок, размачивали сухари и галеты. Рублев достал из вещевого мешка завернутые в тряпицу хлеб, консервы, кусок сала и разложил все это на полотенце. Одернув привычным жестом гимнастерку, он пригласил офицеров закусить. Когда Лещенко и Кучеров подошли, сказал:
— Товарищ лейтенант, разрешите доложить! Я осмотрел сараи: там хомуты есть. Если пушку тянуть…
— А кого ты будешь в эти хомуты заводить? — поинтересовался Кучеров.
— К хомутам можно и коней подобрать. Тут километрах в двух полный тыл. Поймаем пару коней и уедем.
— Без передков как ты уедешь? — спросил Лещенко. — Надо что-нибудь придумать для передков.
— Придумаем, товарищ лейтенант. Разрешите нам с Атмашкиным заняться?
Лещенко разрешил. Через сорок минут были приведены две крупные сытые лошади. Позади Атмашкина верхом, держась за его поясной ремень, обхватив широкие лошадиные бока маленькими босыми ногами, сидел парнишка лет десяти. Рублев и Атмашкин спешились.
— Парнишку-то зачем привез? — спросил Кучеров.
— Да пусть коней назад отведет, — ответил Рублев. — Чего нам с ними потом делать? А бросить — так жителей обижать неохота.
Парнишка смотрел несмело серыми грустными глазами, на носу у него густо высыпали веснушки. Лицо было бледное, худенькое.
— Ну, слезай, — сказал Рублев. — Колбасы хочешь?
Парнишка кивнул головой и, навалившись животом на конскую спину, слез на землю.
— Я вас видел давеча, как вы ехали по дороге, — сказал он. — Мать рожь жала, говорит: «Гляди-ко, сынок, это ведь наши едут!» Я было побег, да испугался: ну-ко немцы!.. — И он бережно взял ломоть хлеба с колбасой.
…Третья атака танков противника налетела с такой быстротой, которую позднее никто из бойцов не мог определить иначе, чем словами: «как вихрь». А Палеев говорил: «Как гром и молния!»
Внезапно среди предвечернего спокойствия, охватившего и поле, и дальнюю кромку леса, и людей, все услышали напротив в лощине урчание танков. На быстром ходу немецкие танки друг за другом вырывались из посадки и, не стреляя, проносились мимо завода по дальней дороге. Проскочило сразу два. Потом три. Еще два… Вдали у Несвижа на дороге появились бронетранспортеры. Что-то тормозящее волю, как ни противься, было в этом стремительном движении грозной управляемой силы тяжелых машин мимо насыпи, мимо восьми человек, стоявших у одной семидесятишестимиллиметровой пушки. Лейтенанта на миг обволокло оцепенение. «Что же это! Мы так и пропускаем их?» — мелькнуло у него. Вражеские машины мчались, не стреляя; уже три из них проскочили насыпь, где дорога, поднимаясь, пересекала шоссе, и за перекрестком стали спускаться в лощину, ту самую, о которой говорил Кучеров.
Лещенко поймал взгляд Снегура, устремленный влево, к лощине, очнулся и дал команду стрелять бронебойным. Он уже услышал звук открываемого орудийного замка, как вдруг — молниеносная догадка! — все понял:
— Отставить! Поворачивай пушку на сто восемьдесят градусов! Направление…
Снегур схватился за станину.
Лещенко подбежал сам к пушке и, чувствуя, что со Снегуром их объединяет совместное понимание маневра врага, стал поворачивать орудие на ожидаемую цель.
— Бронебойных давай, бронебойных! — крикнул он.
И Палеев быстро стал подавать бронебойные…
Кучеров вместе с Глазыриным доворачивал правую станину. Он выпрямился, вглядываясь в движение танков.
— А ты знаешь…
— Они хотят по той лощине, — перебил Лещенко, — где ты был с автоматчиками. Давай снова туда! Возьми с собой…
И не докончил. Танк, мчавшийся к перекрестку, выскочил на шоссе, на миг показался весь целиком за обгорелым танком, что был подбит утром, и ушел в лощину влево от завода. Тотчас же метрах в четырехстах впереди него из раструба лощины над травой показалась башня танка. Он помчался прямо на пушку. Выдвигаясь почти рядом, его догонял второй.
— По первому танку… Бронебойным! — крикнул Лещенко.
…Посланный первым танком снаряд разорвался, пробив крышу сарая. Снегур наклонился к прицелу, лицо его стало сосредоточенным, строгим.
Дальше все приняло невообразимо быстрый, тревожный темп. Лещенко слышал собственные команды: «Еще бронебойным! О-гонь!» — выстрелы своей пушки, возникавшие с короткими промежутками, частый стук осколков и пуль о щит, мельком ловил ощущение разорвавшегося близко вражеского снаряда, и то, что это, кажется, уже не первый, и что опять никого не задело. Он вдруг почувствовал, что бой он ведет с танками врага на равных, и то, что происходит сейчас, — это его особенная минута, когда, несмотря на численное превосходство противника, он может навязать ему свою волю. Все шло на большом душевном подъеме, когда человек поверил в себя.
От близких попаданий загорелась крыша сарая, с насыпи сыпалась земля. Почему около пушки нет Кучерова, Рублева, Атмашкина? Ах да, он же сам их послал к лощине. А Глазырин? Ар баев? Они залегли впереди ворот завода с противотанковыми гранатами.
Третьим выстрелом Снегур остановил танки. Атака их была верно рассчитана противником: гусеницы машин были скрыты до самого выхода их из лощины. Когда до пушки оставалось всего метров триста, Снегур попал в гусеницу первого танка. Круто повернувшись, он стал. Еще два снаряда, и Снегур зажег его.
Второй танк, обходя первый, как градом, посыпал крупнокалиберными пулями по огневой позиции. Палеев удивленно провел у себя по волосам: ему показалось, будто над его головой кто-то махнул железным лезвием, — и не нашел пилотки. Некогда было искать. Второй танк вспыхнул на ходу; с оглушительным взрывом у него отлетела башня, и оба они загородили собой выход из лощины. Третий был зажжен сразу с одного выстрела; пытаясь обойти два первых, он подставил Снегуру левый борт. На секунду-другую как будто наступило затишье. Лещенко и Снегур выпрямились, Палеев поднял свою пилотку. Она была прострелена в двух местах.
Палеев вдруг сообразил, что за это время горячей работы он не думал, что его могло убить, и, поднимая снаряд за снарядом, заряжая, нагибаясь и снова выпрямляясь, когда близко летели осколки, чувствовал, что вот и он держит себя в бою, как надо! И тут он, сам худенький, узкоплечий, в мокрой от пота гимнастерке, увидел бледное, испуганное лицо парнишки, приехавшего с лошадьми. Он не успел уйти и теперь, боязливо скорчившись и прижавшись к крутой стенке ровика, смотрел с выражением страха и любопытства, вздрагивал и мигал ресницами при каждом выстреле.
— Не бойся, — сказал Палеев, — оно — ничего! Не высовывайся только поверх земли, тогда не тронет… — И, услышав снова команду: «Бронебойным!», кинулся за снарядом.
На том месте, где у него были разложены снаряды, кругло и гладко лежали три «востроносые» — бронебойные… Подальше лежала «грудочка», как называл Палеев, осколочных.
— Товарищ сержант, — крикнул он, — бронебойные на исходе!
— Сколько осталось? — услышал и спросил лейтенант.
— Три штуки…
— Чередуй с осколочными!
И Палеев стал чередовать. Странное чувство наполнило его сердце. Снаряды кончались, танков в лощину прошло много, а горело из них только три. Значит, отбиваться будет нечем… Подходило что-то неизведанное, Палеев знал, что оно называется смертью, и все же чувствовал не страх, не ужас, а расширяющую сердце веселость. Это он, молоденький комсомолец, артиллерист, истребитель танков, стоит рядом со Снегуром и лейтенантом Лещенко у пушки; их мало, но они до сих пор выстаивают против железного, тяжелого, скрежещущего — того, что вот-вот ринется и раздавит и пушку, и их всех… И он не дрожит, не спасается сам, не вскакивает, чтобы убежать, а вместе со всеми выполняет боевую задачу.