И Палеев вдруг запел громко, так, как — рассказывали ему — пели на Курской дуге под Понырями обожженные Орлов и Семковский:
— «Врагу мы скажем: «Нашу Родину не тронь!»
…И тут случилось совсем удивительное. Снегур обернулся к Палееву, поправляя на голове пилотку, пошарил в кармане, извлек оттуда кисет и сказал:
— Теперь можно и перекурить. Хочешь?
— Почему перекурить? — Палеев широко раскрыл глаза.
— Драпают! — спокойно сказал Снегур. — Сколько у тебя чего осталось?
— Осколочных девять штук… — И тут Палеев вдруг понял, что происходившее сейчас напряжение всех чувств, страшное их обострение, чтобы все сделать точно, как надо, не прозевать, не опоздать, не дать преимущества врагу, — это соревнование на быстроту и смелость, ум, сообразительность, выдержку кончилось. Только сейчас прошумело над его головой железное веяние смерти и славы, и как же хочется не отдыха, не безопасности, а еще такого же!
— Товарищ лейтенант, — обратился Снегур, — если еще раз они на нас кинутся, нечем будет отбиваться.
— Надо бы ехать, — ответил Лещенко, — за передками дело.
— А это ничего не составляет, — сказал Снегур, — ребята давеча нашли передки и сбрую. Кони тоже есть.
Вернувшийся с автоматчиками Рублев уже докладывал:
— Тут водовозная бочка, самое подходящее…
Пока стреляли беглым огнем по уходящим к Несвижу танкам, у Рублева кони были подведены к бочке и запряжены. Подцепили пушку к передку повозки и, укрываясь за строениями, быстро выехали на дорогу к лесу. От стоящего вдали на склоне холма подбитого танка немцы открыли пулеметный огонь. Но Рублев схватил под уздцы лошадей и побежал вперед. Парнишка, увидев, перепугался, закричал и кинулся за конями. Кучеров сказал ему:
— Ты не беспокойся, мы коней у тебя не отымем. А так не беги, попадешь под пулю.
Когда выбрались из зоны обстрела и убедились, что немцы не собираются их преследовать, Лещенко послал Глазырина и Палеева с автоматами вперед для охранения и разведки пути, а Кучерову приказал с Юсуповым и еще тремя бойцами прикрывать отход. Так прошли около десяти километров, никого не встретив.
— Знаешь, Снегур, — сказал Лещенко, — я думаю, нашей дивизии дали другое направление. И полк наш повернули перед нами, далеко не доходя до Несвижа! Вот увидишь, так и окажется.
Когда дорога, по которой двигался Лещенко со своим расчетом и пушкой, вышла на шоссе, ведущее к городу Столбцы, была уже звездная, тихая ночь. Посланные вперед в разведку Глазырин и Палеев заметили впереди конную повозку. Они притаились у обочины и услышали тихий говор. Похоже, ехали два русских бойца по направлению на Столбцы.
— Куда едете? — спросил, внезапно подойдя, Глазырин.
— Э, батькови вашему сто чертив, як вас нанесло, шо мы и не чулы, — сказал спокойно густой хрипловатый голос.
Глазырин посветил фонариком: сухое, немолодое лицо с обкуренными черными усами на мгновение появилось перед ним, и другое — молодое, бритое.
— Больно спокойно ездишь, отец. Ну, как бы это не мы, а немцы были?
— А чего немцу ночью по дорогам ходить? — усмехнулся встречный. — Он ночью по хатам ночует. А хоть бы и немец, от нас бы не утек.
— Да-а? — с сомнением протянул Глазырин.
— А гляди! — Встречный внезапно выхватил шашку и со свистом рассек ею воздух над головой разведчика. — Удобная штука.
Все становилось на место.
— Из какой же вы части, отец? — с хитрецой спросил Глазырин.
Из названия части, о которой «говорить не полагается», оказалось, что все они «одного батька сыны», и дивизия их не какая иная, а именно девятая.
— Когда так, мы, выходит, с тобой с одной части, — сказал казак.
— Я же так и признал. Куда это вы запропали? Мы с немецкими танками бьемся, до черта их, однако, набили… — Глазырин чувствовал, что перехватывает лишнего, но не мог удержаться: уж очень хорошо было это ощущение так удивительно окончившегося боя! — Вас обороняли с фланга, а вас-то нет и нет!
— Нас к северу завернули; як его… город-то называется? — спросил усатый своего спутника.
— Столбцы.
— Ну вот, так воно и есть: Столбцы. А я отстал, починялся в дорози…
— Вот оно как! — протянули одновременно Глазырин и Палеев. — Ну ладно, значит, все в порядке.
А по лесной дороге шел остальной расчет пушки около своего орудия. На конях сидели Атмашкин и парнишка. Лейтенант шел рядом, дыша лесной свежестью. Все в душе его открывалось навстречу тому родному и спокойному, что было еще не близко, но наступит. Будет продолжаться жизнь, в которой, он помнит, как совсем маленький сидел перед фотоаппаратом, обняв любимого щенка, и улыбался. Карточка и сейчас, наверное, стоит у матери на комоде. Помнит, как он входил в светлый класс и лица ребят оборачивались ему навстречу. И тот день, когда в железнодорожном клубе своего города — отец его был машинистом! — вышел на сцену и пел: «Скажите, девушки, подружке вашей…», и сам услышал, как верно и прекрасно зазвучал его голос. И все окружили его, и он, уже кончавший школу мальчик, с серыми ясными глазами и светлыми волосами, радовался, что вот так хорошо получилось. Потом — на второй год войны — краткосрочные арткурсы и… напряженный, опасный боевой труд на фронте.
Сейчас, отдыхая на ходу после трудного дня, он думал, как случилось, что их батарея оказалась одна против танкового заслона немцев под Несвижем. Он догадывался, что после их отъезда из Траянова шедшая впереди 9-я кавалерийская дивизия на марше получила новую задачу и повернула куда-то в другом направлении. Лейтенант не мог знать, что машина, посланная им с приказанием сдать раненых, выехала к развилку дорог, когда конники уже повернули к Столбцам, о чем шофер Беляев догадался по следам, оставленным копытами коней и колесами обоза. Беляев поехал туда, где оставалась третья машина их батареи, и нашел ее на месте. Оттуда раненых направили в лес на медпункт 2-й зенитной дивизии, а машину он повел обратно, как оказалось, навстречу своему лейтенанту и всему уцелевшему в неравном бою расчету орудия. Лещенко не знал, как произойдет их встреча, но ему были известны сметливость и точность Беляева в выполнении полученных приказаний. На это Лещенко мог надеяться.
Ему и в голову не приходило, что за этот бой с сильным танковым заслоном, оставленным под Несвижем 4-й танковой дивизией немцев, его представят к званию Героя Советского Союза. Они делали все, как полагается. Как же иначе? Не глядя, он видел всех своих дорогих ему людей, слышал их шаги, чувствовал, как надежно и легко шагает позади своей пушки Снегур, как тихонько поскрипывают под тяжестью станин маленькие деревянные колеса передков водовозки. Они тарахтели сначала, и Снегур распорядился обернуть их тряпьем. Глазырин и Рублев уверяли, что теперь они скрипят совсем, как у них в деревне. И лейтенант сказал, что это ничего, это мирный звук, простой, и даже лучше, что он сопровождает орудие, бывшее уже много раз грозным для врагов этой прекрасной мирной жизни, которая непременно наступит.
● Москва
1965 г.
ТАКАЯ ДЕВУШКА
Медсанбат Н-ской стрелковой дивизии, где Лиза работала сестрой, разбомбили вражеские самолеты. Случилось это во время весеннего прорыва немцев на Лозовую — Барвенково в 42-м году. Одни наши части вынуждены были спешно отходить, другие оставались прикрывать их. Движение на дорогах смешалось, у мостов скоплялись машины, немецкие самолеты бомбили переправы.
Лиза, посланная на полковой медпункт с санитарной машиной, забрав раненых, возвращалась к себе в лес, где был расположен их медсанбат. Они с шофером едва узнали свое место. Сосны, перебитые осколками, склоняли к мокрой земле зеленые свежие вершины; на поляне где раньше стояла большая палатка, что-то дымилось и пахло гарью, тут же лежало четверо раненых и среди них врач Шкляев на носилках, с забинтованной грудью. Две сестры медсанбата, Наташа и Оля, сидели около них, кутаясь в ватные куртки: ожидали последнюю машину, ту, на которой приехала Лиза.
Взглянув на куски обгоревшей парусины, пятна крови на затоптанной траве, на свою машину, полную раненых, где уже не было места даже стоять и куда все-таки в кабине с шофером устроили Шкляева, Лиза и обе девушки пошли на Алексеевку через хутор Песчаный. По этому направлению, узнали они, двинулись машины медсанбата, туда повезли раненых. У девушек было немного хлеба, и, взяв вещевые мешки, они отправились догонять свою часть. Было два часа дня; бой на передовых ни на минуту не затихал.
Лиза пошла вперед, и девушки двинулись за ней. Она казалась им старшей, может быть потому, что у нее, веселой и живой, нередко бывали дни глубокой задумчивости. Чем-то она отличалась от них. Они рассматривали ее с наивным простодушием молодых девушек, желающих убедиться, что они красивее подруги. Они почти успокаивались на этот счет, пока какое-то особое выражение лица Лизы не повергало их снова в сомнение.
— Что в тебе мне очень нравится, — говорила Оля, маленькая, с совершенно итальянским, мягко очерченным лицом, любившая часто смотреться в зеркальце и сравнивать себя с другими девушками, — это глаза. Они у тебя очень хорошие — по-твоему, лучше моих или нет? Движение губ у тебя красивое, вот что! Но смеешься ты, как парнишка какой-нибудь. Ты же хохочешь, а не смеешься. — И, взглянув на смеющуюся Лизу, прибавляла: — Отдай мне что-то такое, чего я в себе не вижу, но что тебя очень красит.
В выражении лица, куда, как на поверхность, выносилось то, что складывало внутреннюю жизнь девушки, и была его особенность, в юношеской прелестной линии губ и в легкой усмешке их, чуть-чуть лукавой. В ее лице ничего не хотелось назвать уменьшительным именем: глазки, щечки, бровки… Русые волосы свои Лиза туго заплетала и укладывала вокруг головы, не поддаваясь на уговоры подруг подрезать и завивать. Лиза считала это слишком хлопотным делом.
В тот день, когда девушки пошли догонять свой медсанбат, в воздухе стояла густая мгла, над широким пространством грязной, раскисшей земли лежал туман. На лице, волосах, одежде оседали мельчайшие капельки, и сырость добиралась до тела. Ватные куртки на плечах намокли и потемнели, сапоги стали тяжелыми от непрерывно прилипавшей к ним грязи. Словно назло, не было ни одной попутной машины, хотя встречный шофер с боеприпасами пообещал на обратном пути подвезти девушек.