— Видишь, Рябков, тут у нас санинструктор ходит? Подкопай-ка отдельную земляночку.
И тот немедленно принялся за работу.
«Почему я их прямо не спрошу, — думала Лиза, — как мне принять участие в общей работе? Выкопала бы себе ровик, прикрыла сверху плащ-палаткой, и у меня было бы свое место. Все устроятся, а я буду ждать, кто в гости пригласит?»
Она подошла к Шошину.
— Где бы мне взять лопатку? Я выкопаю себе ровик.
— Ровик? — спросил Шошин. — Хорошо. Рябков, дай-ка лопатку санинструктору, пускай она там себе и выкопает, где ты начал.
Рябков выпрямился и передал Лизе лопатку:
— Здесь и копай, я уже много сделал, — и выскочил, стряхивая с себя землю.
Так началась жизнь Лизы в «непобедимой батарее», совсем иная, чем в медсанбате. Батарея, как и весь легкий артиллерийский полк, продолжала участвовать в напряженных боях, преграждая путь прорывавшемуся врагу. Для Лизы это было началом ее работы на передовой, а для батареи — продолжением обычной боевой жизни. Сколько раз орудия батареи стояли на прямой наводке непосредственно в боевых порядках пехоты! Сколько раз приходилось менять позиции под таким огнем, когда, казалось, невозможно уцелеть ни одному живому существу. Бои сменялись короткими переходами, и Лиза не заметила, как побежало время.
В одном из таких боев, когда противник накрыл батарею особенно плотным огневым налетом и снаряды рвались около самых орудий, Лиза стала перевязывать раненого наводчика Петрусенко тут же под огнем. Командир орудия Шошин закричал на нее:
— Уходи, уходи скорей!
— Оставьте, товарищ Шошин, это дело мое, — отозвалась Лиза и, только подбинтовав раненую ногу бойца, оттащила его в укрытие.
— Как это ты подняла его, такого здорового? — уже после боя спросил ее высокий румяный сержант Краев, наводчик второго орудия.
— Очень боялась, хотелось скорей укрыться и его укрыть, — просто сказала Лиза.
— Спряталась бы, тебя ведь убить могло.
— Нет, как же, раз надо…
Она сама не понимала, боится или нет? Ей все время хотелось, чтобы обстрела не было: хорошо бы так, чтобы их батарея била по немцам, а они по нашей батарее не били. Она вспомнила (это было в первом бою), когда снаряд внезапно разорвался у орудийного окопа, она подумала: «Ну, все!» — и выскочила из землянки посмотреть, что случилось. Разорвавшийся вблизи от пушки снаряд никого не ранил. Это ее ободрило: орудийные окопы были надежным укрытием. Но Петрусенко тогда показал ей на стальной щит орудия, пробитый против прицела чем-то узким и длинным с такой силой, что сталь на краях отверстия выгнулась, как проткнутый карандашом картон. Лиза приложила руку — рваные края пробоины, отливавшие тусклым серым цветом, были еще горячие. «Вот с какой силой все это обрушивается на человека!» — подумала она. А вслух сказала:
— Как это спасается на войне человек?
— Земля спасает, — ответил ей наводчик, — и не стойте вы тут, когда не надо. Вон, слышите выстрел? Это немцы выстрелили. Сейчас… — но уже свистел снаряд, — будет разрыв…
Направо в лесу послышался разрыв.
— Это бьет не по нас. А когда по нас — надо в ровик вскакивать. И тут вы не зевайте.
Как давно это было, казалось теперь Лизе! Но хотя сержант Краев так заботливо учил ее, как спастись, она с первых же дней не могла усидеть в укрытии одна во время обстрела. Она все помнила ту пробоину в металле, боялась за людей и за их орудия. Ей хотелось быть ближе к людям, и с дрогнувшим сердцем она бежала туда, где только что был разрыв, чувствуя, как сыплется от очередного попадания земля.
Сначала Лиза часто вспоминала свой медсанбат, расспрашивала о нем. Она сразу же послала письмо командиру медсанбата, написала, как они трое потеряли свою часть, и сообщила номер новой своей полевой почты. Она все ждала, что их вызовут обратно. Потом ей стало казаться, что она навсегда останется в батарее, и считала это правильным: она чувствовала, что нужна здесь, знала всех артиллеристов и привыкла к ним. Ей ведь и раньше хотелось на передовую. Вот только письмо из дома может прийти в медсанбат…
А за это время и к Лизе складывалось отношение ее товарищей. Появление Лизы на батарее лейтенант Арзамасцев принял сначала как очередную неприятность, к которой надо притерпеться, чтобы меньше замечать ее. Увидев Лизу, он подумал, что с «такой» хлопот будет много, подразумевая романтические истории, по-видимому, неизбежные у такой красивой девушки.
Но, присмотревшись к ней, он неожиданно для себя довольно скоро убедился, что с «такой» хлопот никаких не будет. Что означало это слово «такая», он сам не отдавал себе отчета, хотя и понимал, что вкладывает в одно и то же слово совершенно разные понятия.
Он не мог не замечать Лизы, смотреть на нее было очень приятно, особенно потому, что она не принесла с собой на батарею ничего назойливого, каким, по его мнению, являлось стремление иных девушек любыми средствами обратить на себя внимание. И кажется, она на самом деле предпочитала со всем справляться сама.
Полк наконец получил приказ двигаться вперед. Батареи снялись и выступили все вместе, но на марше первая батарея оторвалась от полка и почти сутки догоняла его. За эти сутки Лиза измучилась, ей так и не пришлось заснуть ночью. На остановке в хуторе Первомайском, когда батарея наконец догнала своих, мокрые, усталые бойцы легли в натопленной избе прямо на полу и крепко заснули. Лиза лежала на низеньком сундуке, прислушиваясь к храпу и трудному дыханию людей, и думала, как далеко она ушла от спокойной, удобной жизни. Чья-то рука протянулась к ней и провела по ее плечу и руке. Она резко отодвинулась, и лежавший на полу около нее сержант, тот высокий и румяный Краев, который спрашивал ее, как она смогла вытащить наводчика Петрусенко, как будто заснул. Но Лиза не могла уже спать. Она думала о том, что ей не трудно спать одетой, жить среди бойцов. Но вот то, что было сейчас, — самое трудное из того, что ей встретилось на батарее, тут не знаешь, как вести себя.
Ласковое прикосновение мужской руки ее не обидело, но этого нельзя было показывать. За последние дни она увидела, как близко около смерти живут здесь люди, и стала уважать их, а сержанта Краева особенно: смелый и самоотверженный был человек. Из этого никак не вытекало, что Лизе можно было спокойно отнестись к такому случаю. Но, испытывая уважение к человеку, трудно было и обидеть его резким замечанием.
Она повернулась и села, поджав ноги, вглядываясь в серые, едва заметные прямоугольники окон, в очертания большой белой печи, занимающей чуть ли не пол-избы, в спящих на полу бойцов, и стараясь сообразить, как быть. Постепенно глаза привыкли, и она уже различала на полу за сержантом босые ноги бойца, уснувшего навзничь, с полуоткрытым ртом.
В это время на улице, где все время слышался шум моторов, по шоссе за домом шли и, буксуя, останавливались машины, и снова шли… Ярко блеснул свет включенной на минуту фары и осветил в окно всю внутренность избы. Широкий пучок света успел обойти слева направо комнату от одной стены до другой, выхватил раскинутые тела людей, лица, осунувшиеся во время марша, захваченные сном, тяжелым, без сновидений. За окном крикнули: «Свет!» — и фары погасли.
«Неужели мне так необходимо было попасть именно сюда, быть одной среди них, слушать, как они ругаются, иногда не замечая сами, что ругаются, видеть их мокрыми, грязными, с босыми этими ногами, от которых и сейчас в избе стоит тяжелый запах, а главное, самой быть среди них в совершенно таких же условиях, трудной, неопрятной жизни? И теперь еще «это»!..»
Она ответила себе, что тут уж ничего не поделаешь: она хотела не наполовину, а целиком быть с бойцами, быть их товарищем и помогать им выполнять их трудную солдатскую работу. Лиза вспомнила тот первый день на батарее, когда она не знала, за что взяться, и все ей виделось как бы через пространство, со стороны; и, конечно, она сама тоже виделась бойцам со стороны. За недолгое время, какое она провела в батарее, Лиза ясно почувствовала, что это видение «со стороны» уже исчезло, она живет и думает не вне всей дружной солдатской семьи, а изнутри…
Неожиданно приподнялся спавший около окна старший сержант Шошин.
— Ты чего не спишь, девушка? — спросил он. — Я не сплю — так ведь у меня ноги тоскуют, ревматизм, что ли…
— Я так, товарищ Шошин.
— Смотрю я на тебя, девушка, трудно тебе будет, если над каждым пустяком задумываться. Ты, главное, не стесняйся, проще будь.
— Вы про что? — спросила Лиза.
— А про то самое, — сказал Шошин. — Я видел, как Лешка Краев тебя побеспокоил, понимаю, о чем ты думаешь: выругать будто не за что, а и хвалить резону нет, да и самой накладно.
— Верно, товарищ Шошин.
— А если верно, так… Леша, а Леша! — Он потолкал Краева рукой. — Ты же не спишь.
— Ну зачем вы, зачем?.. — тихо сказала Лиза.
— Леша, вон она сидит, думает, как бы тебе сказать, да чтобы не обидеть. Так ты не обижайся, а девушку не тронь! Нас много, а она одна.
— Да разве я… — смущенно отозвался Краев, — обидеть хотел?
— Не то чтобы обидеть, а, видишь, девушка-то задумывается, как ей с нами жить.
И вдруг такой душевный, ласковый голос Краева:
— Ты не сердись, сестрица, я ведь не думал…
— Ну и хорошо, товарищ Краев, — обрадовалась Лиза, — хорошо вы это сказали.
— Вот и ладно, — утвердил Шошин.
Подождав, пока соседи заснули, Лиза тихонько пробралась к двери и вышла на улицу.
В темноте смутно выделялась косо стоящая, съехавшая в кювет тяжелая трехосная машина; несколько бойцов толкали ее, когда шофер включал скорость и давал газ; то и дело слышалось: «Давай, давай!» — и снова попытка сдвинуть машину.
— Кто тут? — спросили ее из темноты.
Лиза сразу, по голосу, почувствовала, что человек очень устал. Она отозвалась.
— А, это с первой батареи санинструктор! Коль подошла, помогай! — Голос звучал бодрее.
Присмотревшись, Лиза узнала артиллеристов пар-нового взвода, не раз привозивших на батарею снаряды.