Именно создание представления о монофилетическом таксоне раскололо эту универсальность. Появилась возможность отдельно мыслить идею таксономической (монофилетической) системы (выстроенную по некоторому концепту, называемому идеей происхождения) и отдельно – систему жизненных форм, которая учитывает экологические свойства (и выстроена довольно странным образом, когда вычитается совокупность родственных сходств).
Чем сильнее формализация системы, тем больше усилий требуется для её интерпретации и понимания. То, что мы выигрываем на экономичности формальных процедур, мы теряем в понятности. Как только создается формальная система, возникают неучитываемые ею аспекты реальности, с которыми эту систему требуется сложным образом соотносить (или забывать об этих «неудобных» реалиях). Чем более строго мы выделяем монофилетические таксоны – тем больше появляется неучтённого разнообразия, требующего оформления в виде жизненных форм.
Исходно таксоны выделялись как некие единства, в значительной степени вбирающие биоморфные и таксономические сходства. Именно по этой причине то, что является клеточкой в системе Устери (и должно быть названо таксоном) – в то же время является и биоморфой, недаром периодически изменяются прежде всего экологически означенные факторы. Со временем развивающаяся филогенетика всё более формально определяла свои понятия – и этот формализм не замедлил сказаться. Формальное выделение таксонов строгим монофилетическим способом приводит ко всё более широкому появлению жизненных форм.
Тут, конечно, надо помнить, что наши знания являются единством того, что есть в природе, и того, что мы мыслим. Чтобы настроить на нужную стилистику мысли, я напомню несколько фактов. В случае с лишайниками мы имеем таксоны, входящие в рамках организма в столь тесное единство, что их межтаксономические отношения приходится также обозначать как таксоны. Выделением лишайников ограничиться не удается – многие морские водоросли существуют только в симбиотических отношениях с грибами, хотя они не классифицируются в рамках отдельной системы. Другой пример. Рыжие лесные муравьи в силу различных экологических нарушений регулярно образуют семьи, муравейники, в которых разные виды являются внутрисемейными группировками неясного статуса. В одном муравейнике живет по два, три, четыре вида – не в отношениях хозяин-паразит или рабовладельцы и рабы, а именно в рамках единой семьи. Муравейник для муравьев – это целое очень значительной интегративной силы, и вот в рамках этого целого довольно длительное время существуют разные виды.
Нашими понятиями мы расплетаем наблюдаемое феноменологическое единство природы на логически увязанные схемы. Мы создаём понятие таксона и (часто) требуем определённого уровня монофилии. Это по типу конструкционное требование – мы именно конструируем, создаём таксоны в природе, а не только находим их там. Потому что сразу в дополнение к таким образом выделенным таксонам нам приходится вспоминать о лишайниках, о муравьях – или, к примеру, о горизонтальном переносе генетического материала. Эти примеры (и множество других) не надо было бы полагать экзотическими и не было бы смысла приводить, если бы наши понятия нарезали природу как-то иначе. Так что строгим и формальным выделением монофилетических таксонов мы усиливаем познавательное давление, которое неминуемо должно приводить ко всё более чётко выделяемым системам биоморф – уже не как подвидовых группировок, а как многоэтажной системы, со своими классами, семействами и родами.
По этой причине при рассмотрении системы Линнея – или Феофраста, или Устери – бессмысленно спрашивать, таксоны у них там или биоморфы. Для них это деление ещё не означено. По традиции говорится, что это у них – таксоны, потому что наши таксоны исторически восходят к такой-то системе (линнеевской). Только это будут «плохие» таксоны, потому что ещё перепутанные разнообразным образом с биоморфами. Биоморфами теперь оказываются и растения в целом, а не только кусты и деревья, как у Феофраста.
Так что приходится отвечать, что первые системы строились из групп, некоторых множеств, которые по совпадению называются «таксонами», что означает несколько не то, что теперь под таксонами понимаем мы (хотя единой трактовки понятия «таксон» нет и сейчас). Тогда не было наличных на сегодня ограничений и противопоставлений. Созданную (Линнеем и его последователями) систему множество раз видоизменяли – не только при добавлении новых фактов, но и при изменении мыслей о том, чем она является. В результате возникло современное представление о таксоне (филогенетическое представление) и в «уравнение системы» были подставлены эти заново определённые элементы.
Можно обратить внимание на параллель. Напомню: наука Нового времени, наука Ньютона, начинается не с практики, не с эксперимента и даже не с математики. Она начинается с замены, которую называют «идеацией», «абстракцией». Учёный создаёт идеальный (математический) образ некоего объекта (модель), выводит законы её функционирования – а затем помещает этот идеальный, сконструированный им образ в природу на место реальной вещи. Эта совершенно магическая операция может показаться выдумкой – однако каждый, кто размышлял над тезисом о непостижимой эффективности математики, согласится: это так. В природе выделяют, обращают внимание, рассматривают как значимые только те синдромы качеств, которые позволяют мыслить такие вот идеальные объекты. А то, что так себя мыслить не позволяет – считается неважным и на это ученый внимания не обращает, полагая в природе случайным или субъективным. Так появляются первичные и вторичные качества: масса и расстояние оказываются важными и они есть «на самом деле», цвет и вкус – не важными, и их в сконструированном «на самом деле» нет.
С этой точки зрения вся деятельность систематика, конечно же, является деятельностью учёного Нового времени. Современный систематик ничуть не менее современен, чем квантовый физик. Он просто работает с иными объектами с помощью тех же по типу операций мышления, которые свойственны современной науке. Те направления современной систематики, которые выделяют в природе монофилетические таксоны, приписывают им определённые (необходимые по определению) свойства и создают некую систему таких таксонов. Это – набор конструктивных операций, их оказывается возможным произвести именно потому, что элементы, которые классифицирует систематик – не найдены «такими» в природе, а сконструированы мыслью.
Систематик знает, на что не надо обращать внимания, что надо выбросить из синдрома качеств (например, экологические свойства – это ведомство иной науки), чтобы получить нормальный таксон. Из таких таксонов шьётся сама собой, объективными методами система определённого типа – и никакого другого типа система из таким образом сконструированных элементов не получится. Создавая предмет науки, тем самым совершают совсем не теоретико-нейтральную операцию. Свойства этого сконструированного предмета потом определяют, каким образом он позволяет теоретически с собой обходиться, а каким теориям противится. Другими словами: то, что мы называем фактами, во многом создается тем, как мы выделяем систему, как конструируем предмет исследования.
А Устери и ятрохимическая традиция конструировали элементы иначе. Конечно, каждая сторона считала, что она мыслит сообразно природе вещей и призводимые ею конструкционные акты совершенно естественны. Спорить о том, кто более прав из правых здесь, наверное, не стоит, я только хочу обратить внимание на одно впечатление. Как современному систематику безумно и дико смотреть на формы и свойства системы Устери – точно так же выглядит любая современная система живого для человека, мыслящего вне стандартов формального мыслеобразования, принятого в науке Нового времени. Научный мир создаётся в том числе мыслями – это очень тривиально. Вне мыслей и в этом смысле «объективно» таксоны не существуют.
Лестница и метла
История развития систематики может быть представлена как противостояние двух типов систем – лестниц существ и древовидных систем. Лестницы обычно возводят к Шарлю Боннэ (Charles Bonnet, 1720–1793), такие лестничные элементы можно отыскать в том, как мыслили систему Бюффон и Ламарк. Древовидные системы появляются как графическое изображение «дерева Порфирия», они использовались для составления определительных ключей, для изображения систем растений и животных [Павлинов, Любарский 2011]. Такие деревья стали во множестве появляться с начала XIX в. как развитие системы Линнея [Dunal 1817], их число ещё умножилось, когда им был придан филогенетический смысл после победы теории Дарвина. Можно видеть, что они даже графически наследуют генеалогическим схемам знатных родов – то есть древовидные графические схемы появились задолго до Геккеля. Иногда деревья, изображенные как сильно ветвящиеся у «корня», приобретают вид «метлы».
Если мы попытаемся понять, что же отличает лестницу от древа, то отличия будут не так уж тривиальны. Можно обратиться к тому, как мыслил себе ситуацию Ламарк (Жан Батист Пьер Антуан де-Моне, шевалье де Ламарк, Jean-Baptiste Pierre Antoine de Monet, Chevalier de Lamarck; 1744–1829) [Ламарк 1935; Шаталкин 2009; Павлинов, Любарский 2011]. С его точки зрения, в некое время возникали живые существа, и начинали совершенствоваться. Возникала некая градация качеств, одни существа оставались и дальше примитивными, как были, другие сильно изменялись и прогрессировали. Потом происходило новое творение, новое возникновение примитивных существ. Они тоже начинали совершенствоваться, с отставанием, проходя те же ступени совершенства, что существа первого творения. Таких творений было несколько, живое возникало, по Ламарку, в виде последовательных волн творения, которые все одна за другой шли по одним и тем же ступеням лестницы прогресса. При этом в каждой волне творения были существа «ленивые», которые так и оставались примитивными, и были продвигающиеся по лестнице, и среди тех, кто дошел до определённой ступени, были отстающие, в то время как их «одновременники» по творению уже на, к примеру, пятой ступени, а они отстают и всё ещё на четвертой. Так на каждой ступени прогрессивного развития собирались существа разных волн творения.