Наконец, если отбросить представление о закономерном изменении от определённого начала формообразования к определённому завершению, получается просто древовидная система неопределённо-ветвящихся форм. Представление о ступенях здесь присутствует в виде воспоминания. Потом теряется и представление о прогрессе. Его легко заменить поступательным ходом времени. Раз у нас есть анизотропный фактор, который всё равно организует все формы в определённом направлении, – время, то представление о прогрессе, о закономерном усложнении, оказывается лишним. Теперь мы можем строить ветвящиеся системы форм, упорядоченных по происхождению, отображенных на ось времени. Лестница преобразуется в дерево.
И наоборот, как только возникает желание углубиться именно в изучение форм – сразу возникает этот образ ступеней, как это видно у А. Н. Северцова. Сравнительная анатомия при любом применении тут же начинает организовывать беспорядочную метлу, сделанную филогенетиками, в набор ступеней – возникают представления об уровнях организации, через которые проходят, закономерно изменяясь, разные монофилетические линии, начинаются разговоры о маммализации, орнитизации, артроподизации, брахиоподизации и т. п. То есть внимание к строению форм начинает создавать из метлы лестницу, пока ещё очень слабо оформленную, а самые первые неудачи в работе с формами приводят к дезорганизации лестницы Устери в неопределённую лестницу Боннэ.
Так выглядит взаимоотношение концептов «лестницы» и «дерева», «метлы». Конечно, в истории Боннэ предшествует Устери, но тщательное расплетение всех нюансов отношений «лестничников» и «метельщиков» в истории систематики выходит за рамки данной работы.
Можно обратить внимание и на ещё один аспект дела. Лестница существ – это много более общий концепт, чем система живого. Она начинается в неорганическом и следует выше живого, описывая, скажем, и ступени психического развития. Это имеет очень практически-видимый результат – в лестницах минералы упоминаются рядоположенным образом вместе с растениями, животными и т. п. Минералы – такая огромная ступень на этой лестнице. Когда лестница вырождается в неопределённое по числу степеней стремление к прогрессу – минералы в общей форме остаются на ней, не указывается точное их соотношение с растениями, но остаётся сознание – вот эта вот лестница растительных форм где-то внизу, через какие-то переходные формы, связана с минералами. И наоборот: как только концепт лестницы разрушается и ему на смену приходит система «метла», минералы становятся неуместны. У них нет с растениями содержательных общих признаков, они не могут быть встроены в ту же систему – они составляют предмет иной описательной науки и являются основанием особенного, отдельного опыта. Резче проводится грань между живым и неживым – они расходятся в разные системы.
Итак, хотя у ятрохимиков не было системы живых существ и мы не можем точно знать, в каком бы направлении они двигались, и сопоставить развитие этой ятрохимической по исходному пункту науки – с нашей наукой, мы, тем не менее, можем составить представление об этом, сопоставив систему Устери с современной системой растений. Конечно, и в понимании современной системы Plantae много трудностей. В ней более десятка типов, и покрытосемянные Angiospermae – лишь один из них. Говорится, что растения – вообще бессмысленный термин с точки зрения таксономии. Это скорее высокий разряд жизненных форм. А так – произвольный набор типов, столь далеких, как синезеленые Cyanophyta, диатомовые Bacillariophyta, эвгленовые Euglenophyta, зелёные водоросли Chlorophyta, водоросли харовые Charophyta, пирофитовые Pyrrophyta, бурые Phaeophyta, красные Rhodophyta, а также многие другие. И высшие растения: мхи Bryophyta, папоротниковидные Pteridophyta, голосеменные Gymnospermae. Это очень, очень неблизкие организмы. Собственно цветковые Angiospermae включают около 400 семейств, разделение их на подклассы и порядки всё ещё не до конца устоялось (см. систему А. Шипунова [Шипунов 1991; 2003]). Но, конечно, это совсем не похоже на систему Устери.
Мы в общих чертах представили, как бы выглядела система растений Парацельса, если бы он её создал, если бы ятрохимики стали доминирующим направлением в науке и занялись классифицированием в собственной развитой научной традиции. Мы видели, из каких воззрений, с каких мировоззренческих позиций и какими путями могла бы создаваться парацельсианская систематика. И мы легко можем рядом с ней, с этой алхимической системой, поместить готовую современную систему, которая разработана всей мощью научной традиции.
Однако такое внешнее сопоставление систем даёт немногое. Каким образом «из ничего», из народной традиции называния трав и старых аристотелевских представлений родилась система Линнея, с которой и двинулась вперед новоевропейская систематика? Подобно тому, как мы реконструировали систему растений Парацельса, нам надо произвести реконструкцию Линнея. Но тут совершенно иные трудности – саму систему Линнея незачем реконструировать, она прекрасно известна, есть множество работ, посвящённых трудам его предшественников. Требуется нечто иное – понимание, каким образом сложилась эта линнеевская система.
История систематики растений
Народная биология и локальная биота
Чрезвычайное влияние на представления об истории таксономии оказали работы, которые по формальным признакам следует отнести к этнографии. До сих пор историки смотрели на тексты – Аристотеля и Теофраста, Плиния и Диоскорида, немецких травников и французских классиков – и пытались понять, как менялись знания о растениях. Этнографические исследования подложили под все эти изыскания совершенно новый фундамент, так что и все прежде собранные сведения предстали в особенном освещении.
В рамках психологии говорят о рошианской революции в 1970–1980-х гг. В 1970-х гг. Элеанор Рош изучала категоризацию мира в разных культурах, изучала и культуры Новой Гвинеи, и студентов американских кампусов. Выяснилось, что люди везде не только строят иерархии, но и столь же охотно говорят, какие объекты являются лучшими и худшими в данном классе. То есть могут не просто сказать, что нечто «рыба», но и – хорошая рыба или плохая рыба, хорошо принадлежит к классу рыб или плохой его представитель. Тем самым классы в значительной степени характеризуются не только «критериями», но и «типами». Конкретные представители «лучших» птиц различаются в разных культурах, то есть «самая типичная птица» у них разная – но само выделение типичных и нетипичных универсально [Rosch 1973; 1975; Rosch et al. 1976].
Последователи и ученики Э. Рош доказывают, что имеется определённая структура ступеней (град, уровней) и на уровне ощущений, и на уровне семантическом. При этом оказалось, что лучшие образцы, более типичные, люди классифицируют быстрее, чем плохие, менее типичные [Barsalou 1992; 1999]. В целом это рассматривается как подтверждение концепции фамильного сходства Л. Витгенштейна. То, как в рамках народной таксономии выделяют виды в природе, оказывается особенным случаем категоризации, виды – не концепты в современном понимании, это – нормы. Различие между народными видами – это не различие между понятиями, основанное на сходствах и на различиях, на дифференциальных признаках, а скорее различие в уровнях сходства. Можно сказать иначе: есть разные типы концептов, одни указывают на явление, на совокупность «штук», другие указывают на определение, четко сообщают признаки, разграничивающие явления. Кеплеровы орбиты – не предмет, это норма, в том смысле, в каком сила – тоже не предмет, как и ускорение. А вот понятия Ньютона указывают не на явление, а на определение. Или можно взять другой пример. Выше говорилось о том, как выглядит система растений в традиционной культуре Китая. Нумерологическая система работает, конечно, с такими вот «типовыми множествами», с группами символически обозначенных объектов, которые можно представить каким-то образцом, «хорошим представителем». В Китае существует очень развитая и последовательно продуманная система символических соответствий, это не просто «народная таксономия», но понять общий принцип на её примере можно.
Народной таксономией в приложении к истории систематики занимается, в частности, канадский исследователь Скотт Этрен [Atran 1990; 1998]. Этрен – антрополог, социолог, разрабатывает очень разные проблемы примитивных и современных обществ, в частности – когнитивные основания естественной истории, это направление работ называется фолкбиологией, то есть народной биологией. С появлением концепции народной биологии более невозможно излагать историю систематики как раньше – требуется совсем иной рассказ.
В науке о народной биологии утверждается, что существует транстеоретический базис биологии – об общих видах и общих органических процессах [Wallace 1889; Atran 1999]. В самых разных племенах и на разных языках люди называют окружающие их растения и животных. Эти таксономические массивы содержат информацию о свойствах и органических категориях [Atran 1990]. Однако эти группировки меняются от культуры к культуре, зависят от космологии, мировоззрения, окружающего культурного контекста, социальной группы, способа хозяйствования, типа проживания [Berlin 1992]. С другой стороны, у структур народной биологии своя устойчивость, они могут переживать социальные катаклизмы и смены мировоззрений. Сущности народной биологии устойчивы, поскольку (и – насколько) нелокальны. Существует поддерживаемая устройством языка (кванторы, обозначающие категории, счётные слова, способы обозначения) традиции называния природных объектов, и это не мелкие точечные диалектные особенности, а напротив, крупные системы, действующие на площадях с разнообразной экологией и над локальными диалектными границами.
Это положение – противоположный полюс к гипотезе языковой относительности Сепира-Уорфа. В концепции фолк-таксономии утверждается, что существуют универсалии, распространённые у всего человечества, независимые от различия культур – вопреки мнению, что здравый смысл, безотчетные интуиции красоты, стройности, правильности теории и т. п. – зависят от культуры [Dear 2006]. Что это за универсалии, будет сказано дальше.
Лингвокультурные универсалии
Одно из важных различений между народной таксономией и наукой – разный способ выделения предмета знания. Для народной таксономии мир членится на естественные сгустки, которые на языке науки можно описать как экологические целостности. Для фолктаксономии мир разрезается на объекты по экологическим признакам, это некоторые «ядра, сгущения смысла» с размытой периферией, а в науке предпочтение отдаётся объектам, «вырезанным по краю» – изолированным от окружающей среды и рассмотренным в их генеалогической последовательности. Благодаря такому способу выделения у науки получается мыслить вид как устойчивый узел в сети генеалогических связей и организовывать виды в некую истинную (отвечающую реальному происхождению) систему, а не видеть его как текучий и изменчивый элемент в общей связи природы.
В пределе для народного знания предмет может представлять собой как бы продолжение человеческого тела или хозяйственно-значимого объекта. В этом смысле, с такой позиции должны появляться системы болезней, упорядоченных, скажем, по органам тела или по особенностям этиологии, системы лекарственных трав, упорядоченных по медицинским свойствам, системы животных, взятых по их значимости для человека (ядовитые, кусачие, лекарственные, съедобные и т. п.). С другой стороны, совместная встречаемость и тесная экологическая связь могут создавать предмет, состоящий из удаленных (с научной точки зрения) отдельностей, скажем, бабочки и цветы или пчелы и цветы составляют в некотором смысле один объект, потому что они естественно «берутся вместе».
В народной таксономии выделяется несколько иерархических рангов для обозначения живых существ. Причём эти ранги постоянно присутствуют у самых разных этнических и языковых групп: народные царства (растения, животные), жизненные формы (букашки, птицы, рыбы), родовиды (акула, собака, дуб), народные виды (белый дуб) и народные вариететы (пятнистый белый дуб). Иногда выделяют ещё одну ступень – промежуточную, между жизненными формами и родовидами [Berlin 1992]. Этнографы делали когнитивные карты, изучали расположение и взаимосвязи наименований. Оказалось, эти названия уровней народных таксонов описывают совершенно разные уровни когнитивной реальности. Таксоны народной таксономии не гомогенны, они отличаются лингвистически, психологически и биологически – внутри ранга. Ранги, а не таксоны, являются универсалиями.
Универсалии, о которых шла речь несколько выше, те смыслы, которые проходят насквозь все общества и все языки, оказались непредметными. Это не названия «обычных» растений и не ещё что-то «материальное», это сама система уровней, на которые каждый язык раскладывает наблюдаемое разнообразие реальности.
Оказывается, сама форма системы задается лингвокультурными универсалиями. Тезис об «открытии» Линнеем биномиальных названий звучит иначе, когда осознаётся, что обычная структура наименования на множестве языков самым естественным образом образует сочетание существительного с уточняющим прилагательным, причём бинарные названия обнаруживаются даже в таких удаленных от индоевропейской семьи языках, как китайский. Тезис о форме системы, иерархической и с использованием рангов, смотрится иначе, когда выясняется, что все системы именований природного разнообразия в народной таксономии сделаны иерархически, с использованием нескольких рангов.
Важно внимательнее рассмотреть эти кросскультурные универсалии, являющиеся рангами народно-таксономического деления живого мира. Итак, по Этрену, картина универсалий этнобиологических таксономических категорий выглядит так: 1) исходное начало, общий корень живого; 2) жизненные формы; 3) моногенетические жизненные формы и родовиды; 4) народные виды; 5) народные вариететы.
Народные царства и жизненные формы. Эти очень высокие деления соответствуют онтологическим категориям в философии [Donnellan 1966; 1970] и психологии [Keil 1979]. Другие онтологические категории такого уровня – персона, субстанция, артефакт. Народные таксоны такого высокого уровня, как жизненные формы, именуются неанализируемыми именами, первичными лексемами (дерево, птица). Классификация по жизненным формам появляется в детстве относительно рано.
Родовиды. Следующий уровень ранга – родовиды. Не все, но большинство культур имеют жизненные формы, но все культуры имеют родовиды – это универсальнейшая категория, ядро народной таксономии. Различение рода и вида не является необходимым, но в некоторых случаях родовиды проявляют свою дуальность. Обычно родовид указывает на обычный таксономический вид и обычно не распространяется на таксономический род крупных позвоночных или цветковых растений. Ранг родовида присваивается уровню, на котором морфологические, поведенческие и экологические отношения между организмами максимально сходны. Родовид может быть моно-и политипичным.
Народные виды и вариететы. Народные виды обычно называются биномиально, двумя лексемами. Эти сложные имена обеспечивают прозрачность отношений между родовидом и народным видом. Но могут быть и народные виды из одной лексемы. В некоторых случаях – у изучаемых в работе [Atran 1999] индейцев – большинство отличаемых народных видов различались цветовыми признаками. Видимо, привязка этого уровня к цветовым различиям имеет место не всегда, но сравнительно часто. Народные виды обычно называются по имени родовида с добавлением отличающего качества (белый дуб).
В основном в народной таксономии внимания и именования заслуживают те живые формы, которые как-то связаны с человеком, могут быть полезными или вредными. В этом тоже наблюдается существенное отличие научной точки зрения от преднаучной, народно-таксономической. Линней (и его предшественники) давали развёрнутый список видов, предъявляли систему в целом. Бюффон считал, что предметы естественной истории должны быть точно и полностью описаны. Это новая точка зрения: до того более обычным полагалось иное, так что древние и средневековые мудрецы не делали многих описаний по той причине, что они не верили, что вещи, которые не используются, достойны изучения. С другой стороны, это, конечно, не абсолютное правило – среди списков известных ацтекам и майя растений не более трети имело известные и принятые в обществе способы использования. И, конечно, не имеющие культурного значения виды тоже группировались согласно общему внешнему сходству.
Выделение частей реальности в разных культурах в значительной степени сходно – по крайней мере, можно проследить, как природные феномены обобщаются сходным образом, поверх культурных границ. Имеется значительная общность в списках, оставленных гербалистами античной древности, а также их средневековыми и ренессансными последователями, – и гербалистами Мезоамерики, Среднего Востока, Китая и Индии. Этрен [Atran 1990] приводит пример Euphorbiaceae – эту группу выделяли в Греции, и ацтеки сближали эти растения по признаку наличия млечного сока.
Народно-таксономические универсалии. Можно констатировать, что существует значительное сходство в выделении частей биологической реальности между европейской цивилизацией и прочими великими цивилизациями. Собственно, это и доказывает, что выделенные черты являются универсалиями, а не частными особенностями какой-то культуры или группы культур. Несмотря на огромное многообразие языков и культур, во всех регионах в качестве «вещей» выбирают: 1) биологические виды, 2) последовательную модель наименования (дуб – белый дуб – белый пятнистый дуб), 3) таксоны конструируют через общий паттерн морфологии (габитус, облик и пр.), 4) верхние деления «жизненных форм» для животных примерно соответствуют классам современной науки (птицы, рыбы), 5) верхние деления «жизненных форм» для растений не имеют соответствия в современной систематике, но экологически означены (травы, кусты, деревья и пр.).
Можно провести транскультурные сравнения, и тогда видно, как сохраняется ранговая структура иерархий народной таксономии. Этрен высказывает гипотезу, что дети быстро фиксируют морфотипы, опознают характерные облики, а это и есть определённый ранг выделов народной таксономии. Разумеется, это лишь самое приблизительное объяснение, за границей которого остается множество частностей. Например, отдельные теории приходится формулировать для подведения личинок (гусениц, головастиков) под непохожие на них морфотипы взрослых особей. Ориентация на общий габитус создаёт многие парадоксы при столкновении с гигантским многообразием живых форм. Решение таких парадоксов и проблем задается традицией, и обычно вопросов в данной культуре не возникает («так принято», «так говорят»). Однако, когда в «механизм» такой традиционной системы регулярно попадают экзотические виды, встает проблема встроить их в народную классификацию, не разрушив её [Atran 1990].
Граница народно-таксономического универсума. Этрен [Ibid.] считает, что решительным моментом при переходе от реалий народной таксономии к системной концепции живого является переход от локальной фауны или флоры – к мировой. Научная таксономия возникла из неинтуитивных способов исследования и наблюдения. Иерархия категорий здравого смысла, создававшего народную таксономию, разрушилась под напором множества экзотических форм, которые следовало поместить в эту таксономию. Здравый смысл имеет критический объём, связанный с памятью человека. Этрен сообщает, что все народно-таксономические системы примерно равнообъёмны – они включают несколько сотен видов, обычно – первые сотни. Самые крупные, исключительные системы содержат видов 700–800. Это и есть «здравосмысленный» объём воспринимаемого и запоминаемого разнообразия. Если требуется запоминать многие тысячи обликов и признаков – народно-таксономические методы перестают работать.
Заметим, что здесь Этрен придерживается обычной точки зрения, излагаемой во множестве работ, только в данном случае это воззрение выражено с большей определённостью и решительностью. Если обычно пишут, что вместе с операциями европейских торговцев в Европе появилось множество образцов экзотической фауны и флоры и это накопление материала привело к обострённому интересу к систематике – Этрен пишет определённей: никакая работа внутри локальной фауны, флоры, культуры не может привести к системному взгляду, необходим выход к мировому биоразнообразию. Это принципиально иной уровень работы, требующий иных понятийных инструментов – и такой уровень порождает научную систематику. Этрен считает, что простое количественное увеличение числа народных видов приводит к их необозримости в рамках понятийного инструментария народной таксономии. Почему это так – понять довольно сложно. Может быть, это намёк на ограниченность памяти индивида – но ведь в книжной культуре списки, запомненные разными людьми, могут быть размещены вместе. То, что не может запомнить один, может быть сложено в библиотеке рядом и последовательно, вот и будет «большая система». Не говоря о том, что память человека менялась на протяжении веков, многие вещи запоминаются теперь тяжелее, другие – легче.
В качестве подтверждающего примера Этрен использует Китай. Путь развития естественной истории в Европе после Ренессанса был детерминирован новыми эмпирическими проблемами, накоплением материала со всего мира, которые требовали составления системы из единичных видов – в рамках механической рациональности. Но, например, концептуальный аппарат, необходимый для работы с непрекращающимся потоком всё новых источников информации, не возник в Китае. И потому в Китае использовался только аппарат понятий народной таксономии, народно-биологические работы не могли насчитывать более определённого числа видов (примерно тысячи) – как и во всех других регионах, хоть в южной Америке, хоть на Среднем Востоке. Китайская империя охватывала несколько разных субкультур, в каждой из которых могло возникать отдельное хранилище сведений о растениях – но не было способов объединить эти данные.
Надо сказать, это мнение Этрена кажется не слишком обоснованным. Не высказано прямо, какой же техники не хватало для объединения локальных собраний сведений о местных флорах. Мы сталкиваемся с тем, что локальные «списки» флор не объединялись вместе – и Этрен объясняет это отсутствием некого категориального аппарата. Но вот интересный пример из истории китайской натуралистической живописи. Уже в VII–IX вв. в Китае достигнута очень натуралистическая техника изображения цветными чернилами и шёлком [Виноградова 1962; Завадская 1969; 1975; Yu Zhizhen 1989; Barnhart et al. 1997; Liu Yang, Capon 2000; Кравцова 2003; Liu Fengwen 2007]. Сделанные таким образом изображения соперничали с живописью Боттичелли и Дюрера. Более того, в Китае в это время использовалась техника ксилографии для печати изображений. В результате получались очень реалистические картины растений и животных. Итак, воспроизводились натуралистические изображения – но связь с морфологическими описаниями у этой живописи была слабая.
В то же время в северном Китае имелась богатая традиция составления аналитических морфологических описаний растений. Это работы от Ли-Ди (Синь-Сю-Бэн-Цао, VII в.) до Ли Ши-чжэня (Бэнцао-ган-му, XVI в., описано 1892 лекарственных средства) – [Цзинь Синь-чжун 1959; Алексеенко 1959; Duke, Ayensu 1985; Упур, Начатой 1992]. Такие описания появлялись в местной культуре вплоть до XIX в., и в конце XVI в. составлялись довольно богатые морфологические описания, но иллюстрации к ним были очень бедны – особенно в сравнении с тем, что можно видеть в европейской традиции, например, у Фукса и Бока. Странным образом реалистические изображения живых существ и реалистические описания не находили друг друга в рамках одной культуры. Интересно, что и в культуре Византии отмечают лишь очень слабую связь между стилем литературы и техникой экфразиса, то есть описания изображения (картин, икон – [Бычков 1991]). Литература работала в рамках далеких от реализма стилей, а рядом существовал стиль описания икон и картин, поражающий детальной, аналитической реалистичностью. Видимо, по крайней мере в некоторых культурах описание изображений или предметов – особый жанр описания – развивается достаточно изолированно и с трудом взаимодействует с другими элементами культуры.
Так что при анализе возникновения биологических описаний мы сталкиваемся со странным явлением: в культуре может не возникать сцепки между натуралистическим рисунком и аналитическим описанием растения. В Китае не возникло объективированного представления, представления о природе «как таковой», помимо и вне взгляда человека, чтобы такие сведения о природе можно было излагать нейтральным, незаинтересованным тоном. То есть такое совмещение – не тривиально. Видимо, составление «обычного» (для нас) описания растения требует определённого теоретического, мировоззренческого сдвига. Самая обычная (на наш взгляд) вещь – совмещение рисунка растения и перечисление его признаков – не возникает за сотни лет одновременного сосуществования рисунков и описаний. В Китае не возник тот особенный безличный взгляд, без которого трудно представить современную науку. Если мы попытаемся коротко высказать, что это за взгляд, мы придем к очень простому положению: это отличие антропоцентричной точки зрения от безличной, космической, объективной, которая помещает наблюдателя везде, лишая его тела.
Антропоцентризм и искусственность народных «таксонов»
Для научной революции, для появления науки в современном смысле чрезвычайно важным был отказ от антропоцентризма, хотя понимают этот тезис обычно в пропагандистских целях нарочито-глупо. Мол, не весь мир крутится вокруг человека – а древние думали именно так. На деле антропоцентризм есть человеческий взгляд на познание, он признаёт простую данность: познающим субъектом является человек, и потому – хочется или нет – наше знание выстроено, в первую очередь, для нас.
Этрен говорит, что народно-биологические жизненные формы (деревья, кусты, травы, звери, рыбы, птицы) являются результатами холистического осмысления локальной биоты, отражением общих морфологических паттернов. Эти жизненные формы филогенетически не осмысленны. Они не естественны, а искусственны, сделаны со специальной целью – в значительно большей степени, чем научно осмысленные таксоны. Они антропоцентричны. Народно-биологические жизненные формы – части повседневного мира человеческого опыта относительно локальных флоры и фауны, выделенные естественным человеческим разумом. Человек создаёт родовиды в соответствии со своей биологической природой и по причине своих антропологических и социальных потребностей.
Чтобы говорить о происхождении науки в целом – и биологии, и биологической систематики – нам надо попробовать взглянуть на этот с трудом представимый сейчас мир антропоцентричного знания. Сейчас привычно полагать ценным знание объективное и второсортным – субъективное. В это деление на знание правильное и неправильное легко вписывают антропоцентричное знание – относя к неправильному. Однако надо понять, что тысячи лет, и в том числе на всём протяжении становления науки, антропоцентричное знание было единственным, которое развивалось – и именно оно было правильным.
В самом деле, наука Бэкона, Декарта, Лейбница, Гарвея – не антропоцентрична. А наука Парацельса – антропоцентрична. Возможно ли антропоцентричное «правильное» знание? Можно показать отличия в методологии – «опытность» Парацельса против эксперимента «настоящей науки», наблюдение природы всем телом и душой – против построения мысленной экспериментальной установки, запускания туда гипотез и достижение состояния, когда некие природные процессы трактуются как ответы «да» или «нет». У Парацельса природа говорит свободным голосом – и многозначно. Современная наука боится многозначности, подозревая за ней ложь – и добивается однозначности. Любыми средствами. А возможно ли эффективное антропоцентричное познание?
Это будет необъективно? Но ведь тут можно ответить: это не более чем готтентотская мораль. Средства познания, которые разработаны в неантропоцентрических концепциях, объявляются объективными. Хотя всё, что можно о них сказать, – что они не антропоцентричны. Но из неантропоцентричности не следует объективность.
Сейчас повсеместно утверждается, что наука должна быть экономически эффективной. Почему это положение не рассматривается как крайний антропоцентризм, губящий всякую возможность научного познания? Потому что мыслится следующая ситуация: наука некоторым правильным научным образом объективно изучает природу, но усилия следует тратить на получение не всяких результатов, а только тех, которые способны принести ощутимую понятную пользу, могут быть использованы для улучшения жизни и экономичности производства и т. п. То есть крайне антропоцентрическая и прагматическая цель вполне совместима с наукой, если она накладывается на нее внешним образом, отсекая лишние – с её точки зрения – научные результаты, но не искажая самого метода получения результатов.
Насколько такая крайняя антропоцентричность безобидна для науки – это отдельный вопрос, но по крайней мере можно сказать, что антропоцентризм и практические цели ничуть не делают науку ненаучной. Если под антропоцентризмом иметь в виду утверждения вроде «арбуз полосатый, чтобы главе семейства удобнее было его делить на всех членов семьи» – то это пример не столько антропоцентризма, сколько глупости. Если не приписывать заранее всем иным типам науки врождённое качество недостатка интеллекта, то, наверное, следует понимать антропоцентризм как мировоззрение, вполне пригодное для организации познания. Наличие у познания особого внимания к полезным и важным для человека вещам не мешает познанию. Мы могли бы утверждать ненадёжность только у такого познания, которое по самому методу получения результатов дисквалифицируется нами по тем или иным причинам, но не познание в связи с его целями – просто потому, что и цели современной науки не кристальны, весьма тесно связаны с некоторой специальной пользой. У антропоцентрического мировоззрения хотя бы понятно, как задаются цели. В то же время с неантропоцентризмом – дело очень тёмное.
Достаточно спросить: а кто же ставит цели? Понятно, что нечеловек, но тогда кому принадлежат цели? И в ответ на такой вопрос вместо соответствующего положению дел «не знаю» обычно изливается поток благоглупостей про объективность. При том, что в иных контекстах претензия на объективность весьма критикуется, но именно при противопоставлении антропоцентризму этот аргумент, оказывается, можно высказывать. В результате не доказано, что антропоцентрическое познание каким-то специальным образом ущербно, не доказано это и про не-антропоцентрическое познание. Почти всё, что мы знаем, добыто неантропоцентрическим знанием, оно доказало себя – если не методологически, обосновав свою возможность против всех прочих, то – эмпирически: неантропоцентристским знанием современной науки добыто (почти) всё, что у нас есть.
Но всё же можно поинтересоваться – как могло бы быть устроено антропоцентрическое знание, чем бы оно характеризовалось и каким был бы путь науки, если бы она не изобрела этот безличный и внечеловеческий взгляд на вещи, о котором пока мы можем сказать только то, что он значительно уже, чем понятие «наука». Сейчас это метод естественных наук, таким образом можно описать экспериментальный метод.
Единое слово «наука» оказывается неправомерным – мы называем этим словом более не существующее единство. Множество наук, в том числе и весьма почтенных, обходятся иными методами познания: они сравнивают объекты, наблюдают их взаимодействия, строят и проверяют гипотезы относительно свойств и поведения объектов – но у них нет экспериментов в том жёстком смысле, который создан естественными науками. Это очень важно запомнить. Мы говорим, что в XVII в. возникла европейская наука, уникальная система познания, которой цивилизация обязана потрясающими успехами. Мы пытаемся сравнить эту систему экспериментальной науки с тем, что было ещё в XVI в. и что – может быть – могло бы существовать и дальше, пытаемся понять, было ли возможно какое-то иное научное познание. И в то же время в той же самой европейской цивилизации имеется огромное количество познавательных систем, дающих результаты, проверяющих свои результаты, критичных – «хороших» – но не-экспериментальных. И постепенно растёт осознание, что одинаково называть наукой физику и филологию – неверно. Это совсем разные системы познания, и принципиальным отличием европейской цивилизации является именно выработка экспериментального метода естественных наук – без которого, оказывается, можно обходиться… если считать гуманитарные и общественные науки состоявшимися системами познания. Но можно ведь и не считать – и многие полагают, что это сплошная болтовня и куча недоказанных «грязных» фактов. Тогда у нас есть только одна наука – естественная – и множество лженаук: естественная наука в кольце фронтов… и прочая боевая символика. Ну что же, посмотрим.
Первая научная программа Аристотеля
Этрен [Atran 1990] предлагает новое прочтение Аристотеля. Это тема очень и очень громоздкая: за истекшие века накопилась многообразная традиция интерпретации Аристотеля, Аристотель «свой» почти в каждой крупной философской школе, и потому каждый новый вариант интерпретации надо сравнивать со всем, сделанным ранее, на предмет противоречий и сходств. Это очень большая работа, и мы сейчас не будем этим заниматься, а только по возможности просто выстроим те оппозиции, которые важны Этрену и по причине которых он вообще упоминает Аристотеля.
Итак, Этрен отталкивается от такого обычного взгляда, что Аристотель был великий систематизатор и предложил первую в европейском регионе систему живых существ. Этрен утверждает: это не так, если мы свежим взглядом посмотрим на «Историю животных» – впечатление будет иное, чтобы увидеть эту готовую систему, надо смотреть сегодняшними нашими глазами, анахронично.
Согласно Этрену, основной задачей Аристотеля было объединить наличное разнообразие феноменологически упорядоченных типов. Он имел дело не с таксонами в современном понимании, а – разумеется, ничего другого в культурной традиции Греции не было – с подразделениями народной таксономии. И потому система Аристотеля – средство систематически выводить каждый родовид (atomon eidos) из жизненной формы (megiston genos). Это не перечисление таксонов, а способ вывода более низких рангов из более высоких. После того, как это было сделано, Аристотель соединил жизненные формы по аналогии в интегрированную концепцию жизни. Тем самым это было некое описание эманации (порождения высшими таксонами низших), а не эволюции.
При выделении жизненных форм Аристотель ориентируется на несколько основных функций (локомоция, пищеварение, репродукция, дыхание). Каждая такая функция задает устройство организма в связи с его функционированием в определённой среде, получается ряд существенных (essential) органов – существенных именно потому, что они служат в данной внешней среде. И далее включаются обычные для народной таксономии алгоритмы классификации по различию и сходству (diaresis – synagoge). То, как выстроено это понятие – вид функции, обеспечивающей существование в данной среде, – порождает определения живых существ, относящиеся не к абстрактному изолированному виду, какому-то генеалогическому единству, а к единству «организм-в-его-среде-обитания».
Как отмечает Этрен, порождённая Аристотелем первая известная нам научная программа отличалась от современной науки тем, что стремилась объяснить близкое и известное, а не изучала неизвестное ради него самого. Аристотель считал, что объяснения следует начинать с простого – ближайшего к человеку и более ему понятного. И завершать сложным – от человека удалённым и непонятным. Это была антропоцентрическая теория познания – в том простом смысле, что познающий по умолчанию является человеком, кем же ещё. С появлением концепции внешнего наблюдателя и объективной природы ситуация изменилась. Начиная с XVII в. и далее, проникая во всё новые области знания, возобладала иная точка зрения – имеется нечто простое само по себе, элементарное, с чего и надо начинать познание, а то, что сложено из таких элементарных кубиков, будет сложным. И потому близкое и как бы очевидное для человека может быть (и обычно является) крайне сложным и непонятным, а очень далёкое от человека является наипростейшим. Тем самым древняя точка зрения предлагала упорядочивать материал от простого = близкого человеку к сложному = далекому от человека, а научная точка зрения начинает с простого = далекого от человека и движется к всё более сложному (в частности, человеческому).
Этой познавательной позиции соответствует – что редко замечают – противоположный характер представлений об эволюции. Понятие об изменении живых форм достаточно древнее, его можно отыскать во многих мифологических и философских системах. Однако концепция, которая выражена в принципе организации знания у Аристотеля, где говорится, что начинать надо с близкого и понятного, а потом переходить к далекому и непонятному – ведёт к представлению об эманации, о нисходящем развитии. А обратная концепция (от простого и элементарного к сложному и составному) – приводит к концепции эволюции как прогрессивного (восходящего) изменения. Замечательную параллель этому составляет тот факт, что примерно до Ш. Боннэ (лестничные) системы были по виду нисходящими, «аристотелевскими», и стали они прогрессивными и восходящими примерно начиная с Боннэ (который был корпускуляристом) и Ламарка.
Этрен считает, что аристотелева программа рухнула ещё в античные времена, поскольку порождала фундаментальное противоречие – наиболее эффективными для познания оказывались как раз не самые близкие к человеку и не самые очевидные средства. Система познания Аристотеля стремилась иметь дело с видимым, исходить из ближайшего к человеку и следовать за внешними, открытыми, феноменологически очевидными фактами. А при решении задач эффективными оказывались методы, обращающиеся вовсе не к феноменологически очевидному, а внутреннему, скрытому от внешнего наблюдателя.
Это общая причина падения аристотелевской научной программы, считает Этрен, а конкретная программа описания животных провалилась по причине опоры на народную таксономию. Как и все авторы, принадлежащие к традиции народной таксономии, Аристотель исходил из внутреннего представления о разнообразии – лишь в пределах локальной фауны. То есть он работал средствами, которые способны справиться с разнообразием в 500–600 видов. Он не думал, что между мировой фауной и локальной имеются принципиальные различия. Как и любой начинающий кодификатор известного в рамках народной традиции, он полагал известных ему животных практически полным списком имеющегося в мире. Каждый раз эта история начинается одинаково: собирают все наименования живых существ из локальной флоры и фауны и считают возможным просто, механически добавить туда немногие заморские и экзотические названия, о которых слышали от торговцев и путешественников – полагая, что тогда задача будет решена.
Отдельная причина неудачи программы Аристотеля, по мнению Этрена – отсутствие точной терминологии. Вместо терминов использовались метафоры с открытым значением. Причина – в том, что обыденное сознание не понимает сложные системы терминов, указывающих на внутренне-логичные, но ненаблюдаемые причины. Когда метафоры уступили место терминам, а склонность к феноменологическим наблюдениям – вниманию к внутренним причинам, тогда и закончился этап дотеоретической народной биологии и начался первый этап развития научного знания.
На основе концепции Этрена и отчасти Пеллегрина [Pellegrin 1987; 1990] А. В. Куприянов [Куприянов 2005] следующим образом проводит различие работ Аристотеля и тех, что получили начало в Возрождение: греки – говоря нашим, современным языком – больше занимались морфологией, а систематикой стали заниматься европейцы только в Новое время. «Это утвердило исследователей в мысли, что “биологические” работы Аристотеля надо понимать не как “таксономические”, а скорее как “морфологические”, а основной задачей, которую решал Аристотель, – не классификацию одушевленных существ, а разработку и применение метода дефиниций (diaresis – определение путём деления понятий). Не указать место в системе, а дать определение данному роду одушевлённых существ и объяснить, почему существа данного рода устроены так, а не иначе, – вот результат, к которому должен стремиться натурфилософ “аристотелевского” типа» [Там же: 29]. «Таким образом, становится очевидным важное отличие сочинений Аристотеля и Феофраста от “травников” и “историй” животных эпохи Возрождения. Греческие мыслители стремились дать дефиниции известным им родо-видам, не поступаясь принципами логики, и объяснить, почему существа данного родо-вида устроены так, а не иначе, в то время как перед авторами XVI – начала XVII в. стояла иная задача – описать все родо-виды по очереди, по возможности включая и описания новых форм» [Куприянов 2005: 31].
Тем самым выделяется особая системная задача. Греки занимались анатомией и определениями, на основе строения существ строили правильные суждения, которые выделяли главные признаки устройства данного существа. А сведение всех этих определений в единое, в систему – такой познавательный интерес возник много позже. Терминологически это обозначается следующим образом: Аристотель и множество других авторов текстов, с точки зрения школы Этрена, работали на дотеоретическом этапе, на этапе народной таксономии. Их концепции – это некая мудрость, являющаяся производной от народной таксономии.
Как же, с точки зрения Этрена, выглядел этот дотеоретический уровень? Для Аристотеля виды являются универсалиями, которые представлены в мире возможными траекториями индивидуального развития. Строго говоря, в мире нет универсалий, существуют только индивидуумы. Но, к сожалению, индивиды не могут быть познаны как индивиды, но только с точки зрения sub specie universalitates. Природа индивидуального существования может быть понята только как реализация глобального правила, принципа природы, через причины появления, развития и продолжающегося существования неопределяемой формы. Каждое индивидуальное воплощение универсальной формы есть в большей или меньшей степени сокращение, лишённость, steresis чего-то идеального. С точки зрения цели, оптимальной видовой формы, не существует совершенной актуализации, существует только частично нереализованная материальная возможность. Но универсалии, как они существуют абстрактно в разуме, не полностью соответствуют тому, как они существуют в материальном мире. Согласно Аристотелю, человек имеет дело не только с чувственным впечатлением или образом, но с идеей как таковой [Atran 1990].
Качественно иная ситуация возникла в XVIII в., с появлением естественной истории. Естественная история, как считает Этрен, откололась от народной биологии в конце XVIII в., с рождением современной систематики, с появлением системы Линнея. Одновременно с этим происходит расцвет и падение связанных с этими теоретическими комплексами идей. Например, с комплексом народной таксономии связано представление о Scala Naturae, лестнице существ. Как установили этнографы, в самых разных культурах прослеживается довольно устойчивый комплекс представлений, связанный с идеей постепенного изменения живых форм. Причина появления такой идеи – видимо, необходимость объяснения взаимоотношений между видами, в центре круга которых стоит человек, и тем самым – это народное знание базируется на человеке и человеческой активности. То есть антропоцентрическое сознание легко приходит к идее о человеке, стоящем в кругу животных форм, более или менее на него похожих. Этот образ порождает представление о лестнице существ – от человека к определённым животным формам, от одних животных форм – к другим.
Эта оригинальная трактовка школы Этрена, основанная на сопоставлении текстов Аристотеля и наблюдаемого в различных народных традициях, в основном – бесписьменных традициях Океании и Южной Америки. Конечно, не все исследователи Аристотеля согласны с такой трактовкой, и сейчас можно встретить многообразные иные взгляды в рамках прежней, филологической позиции [Balme 1987; Pellegrin 1987; Орлов 2006]. Обычно считается, что роды и виды уже вполне осознанно выделялись Аристотелем, что Аристотель строил именно систему живого. Это – давняя традиция чтения Аристотеля, но без специального внимания к вопросам биологической систематики.
Трактовка Аристотеля – место давней конфронтации многих научных школ. Например, существует авторитетная традиция в истории биологии – эссенциализм объявляется причиной застоя в биологии и главным грехом «старой систематики». Э. Майр отнес Аристотеля и Платона к эссенциалистам, мешающим развитию науки, игнорирующим вариации для открытия скрытых существенных форм вещей. Этрен же полагает, что такая позиция не соответствует реальности, это не относится к Чезальпино, Рэю, Туренефору, Линнею, А. Л. Жюссьё, Кювье. Это не старые авторы забыли об изменчивости, напротив, именно работы фенетиков и филогенетиков ХХ в. в своём теоретическом багаже содержат статично понимаемые типы и искусственно фиксированный порядок. Современная наука создаёт свои фильтры юридизированных положений, установлений и пр. и помнит только то, что прошло через эти формальные фильтры. История биологии полна анахроничных забвений, это прокрустов взгляд на историю.
Этрен считает, что принципиальная оценка философии Аристотеля как эссенциализма – правильна, это определение сущностей в природе онтологии обыденного мира. Аристотелевы рассуждения идут от простого здравого смысла и обыденного языка. Это необходимо, но недостаточно для понимания конструкции мира. Проблема Аристотеля – унификация и упорядочение видимых феноменов. Эта проблема не может быть решена только с помощью здравого смысла. Проникнуть в откровение природы можно, если мешанину явлений природных видов, видимых здравому смыслу, перевести в упорядоченную совокупность настоящих «природных видов». Таксономия, иерархически упорядоченное подразделение (diaeresis) является инструментом (organon), который делает явления рациональными (logos) в процессе придания порядка и красоты. Это показывает процесс классифицирования как систему определений ближайшего рода и отличия, которая начинается с высшего рода Genus summum и заканчивается последними видами Species infmae.
Надо заметить, что тут с Этреном трудно согласиться. Такое сложное познание природы никак нельзя назвать обыденным здравым смыслом, эти процедуры демонстративно профессиональны. Мало того, что необходимо знать все эти виды и роды, надо знать не только что вещь такова, но и почему она такова – не только факт, но и значение, понимание факта. Знать не только «что это», но и откуда и как приходит это, почему что-то приходит и т. п.
Далее у Этрена идёт анализ понимания Аристотеля и выясняется, что источник ошибок в интерпретации естественной истории – ошибочный анализ аристотелевой логики под влиянием идеализма оксфордских схоластов, таких как Г. Джозеф (H. W. D. Joseph, 1867–1943). На деле – по Аристотелю виды не необходимо вечны и неизменны, они могут определяться в их росте и развитии. Можно даже говорить о присутствии у Аристотеля концепции естественного отбора, но он не считал, что виды в природе материально приспосабливаются к среде.
Та точка зрения на роль эссенциализма в биологии, которую высказал Этрен – критика взглядов Поппера и Майра, новая трактовка системологии Аристотеля, – сейчас аргументированно излагается и другими исследователями [Winsor 2003; Breidbach, Ghiselin 2000; 2006]. В свете современных интерпретаций дело выглядит так.
Аристотель создал науку естественную историю. Для Аристотеля инструментом познания была логика, а не классификационная система. Его «История животных» организована как множество линий, состоящих из примеров физиологических рассуждений. Аристотель обсуждает группы животных, но берёт их из народной таксономии и обыденного языка. Для разных целей Аристотель различным образом упорядочивает материал в разных работах, у него не существует экспликации системы животных как целого. Когда кажется, что Аристотель обсуждает систему живого – на деле он говорит о том, как надо расположить излагаемый материал для лучшего следования цели рассуждения. Сама система как таковая им не исследуется.
Аристотель дал цепочки рассуждений, нацеленные на предмет исследования, но система живого в целом не становилась у него предметом исследования. Аристотель не был сторонником «внутренней классификации» в смысле Майра – группировка по эмпирическому сходству в малые группы, а затем во всё большие. Платон и Аристотель были риториками, риторика позволяла упорядочить материал для использования в обсуждениях. Знания были структурированы, но не так, как материал для научного исследования. Основанием, из которого исходил Аристотель, был естественный язык. Натура классифицировалась согласно филологическим принципам – потом это унаследовали опиравшиеся на Аристотеля схоласты [Breidbach, Ghiselin 2006].
В дотеоретической таксономии каждый ранг соответствует фиксированному уровню реальности. Разделение идёт по системам органов (репродукция, питание, локомоция и т. п.) и их функциональным частям. Каждой функциональной части органа (признака) может быть поставлен в соответствие таксон (вид). Основной тенденцией народной таксономии Этрен считает постижение локальных флоры и фауны через взаимно исключающие основные типы. Каждый тип распознаётся среди других благодаря уникальному образу, гештальту. Живой мир является интегрированным целым взаимодействующих частей. Таков, по мнению Этрена, ключ к аристотелевской биологии. Всю эту сложную систему взаимодействующих понятий Этрен называет дотеоретической таксономией [Atran 1990].
Недостаточность концепции о народной таксономии
Взглянув на этот разбор системы Аристотеля, мы можем понять шаг мысли Этрена, масштаб его концепции. Для Этрена существует народная биология, в том числе народная таксономия, иногда в рамках каких-то локальных традиций излагаемая мудрецами вроде Аристотеля. И следующим шагом будет научная революция и система Линнея. Всё развитие длиной почти в 2000 лет умещается внутри одного деления на шкале Этрена – то есть цена деления той линейки, с которой он подходит к изучению истории, очень велика. И потому взгляд из концепции Этрена оказывается очень неисторичным – при таком масштабе почти неразличимы различия и этапы становления знания. Например, при изложении того, что полагал Аристотель, Этрен спокойно домешал туда и Окена – и этот разрыв в 2000 лет не смущает его. То, что думал Окен, для Этрена есть всего лишь проговорённый аристотелизм. Причём тут же Этрен договаривается уже и до концепции экологической ниши и принципа разделения ниш – и всё это при изложении Аристотеля; не только Окен, но и Гаузе относится тем самым к дотеоретическому этапу. Характерно, что Этрен никак не обосновывает термин «дотеоретический» и не пытается обсудить эту стадию развития знаний. Это просто так называется, подряд излагаются этнографические данные по названиям животных и растений и взгляды Аристотеля – и называется всё это pretheoretical.
Тем самым Этрен даёт объяснение научной революции, этой давней темы многих историков науки. В данном случае выстраивается оппозиция. С одной стороны – народное знание, основанное на здравом смысле (с точки зрения антропологической школы Этрена), пользующееся открытыми метафорами, работающее с живым языком, с перечнем сходств и различий, обладающее антропоцентрическим мировоззрением. С другой стороны, имеется наука, которая опирается не на здравый смысл, а на внутренние причинные связи, обозначаемые точной терминологией, отвергающей антропоцентризм и т. п. Это красиво выстроенное противостояние относит Аристотеля и многих, многих других учёных древности на этап дотеоретического познания и формулирует следующий за ним этап новой европейской науки, свершившейся научной революции, обозначаемой именами Линнея и Гарвея для живой природы – и именами Коперника, Галилея и Ньютона для других областей знания.
Концепция Этрена основана на новых эмпирических знаниях и чрезвычайно остроумна. Её критика – отдельное занятие, здесь же надо сказать только то, что позволило бы нам продолжить рассмотрение того, как развивалось знание о живом, не останавливаясь вместе с ответами, данными Этреном. По сути, его ответы закрывают некоторое количество вопросов, с ними становится «всё ясно», и именно с этим следует справиться. Тут не надо детальной критики понятий, можно ограничиться самыми общими чертами концепции.
Выводы Этрена в значительной степени определяются теми данными, с которыми он подошёл к оценке Аристотеля и дальнейшей традиции естественной истории. Он основывается на результатах, полученных у бесписьменных культур Океании и Южной Америки – и противопоставляет этим данным развитую, готовую научную традицию Европы Нового времени. Из каменного века – шаг к Ньютону. Этот потрясающе огромный, широчайший шаг представляет собой элементарный шаг концепции Этрена. Он всё, встречаемое в культуре по данной теме – классификации и распознавания живых организмов, – относит либо к тому берегу, либо к этому. Потому и Аристотель у него относится к стадии дотеоретического знания, и множество других авторов, и все схоласты оказываются там же – потому что у него просто нет понятийного аппарата для работы с чем-то промежуточным.
Можно сказать и так: Этрен прав в своих выводах, но эта правота имеет слишком большой масштаб и потому не способна ответить на наши вопросы. Если нас интересует научная революция, Этрену нечего ответить, у него этот крошечный шажок от Раймунда Луллия или Николая Орема к Галилею не вызывает интереса – всё объясняется в терминах двух готовых состояний: дотеоретической народной традиции, которую так и сяк оформляют и формализуют древние мудрецы – или готовой научной традиции, которая сразу так удачно появилась, что остановила свой взгляд на внутренних причинах, заменила метафоры терминами и дальше продолжила восхождение от славы к славе.
Если же нас интересует именно то, каким способом произошло это изменение, у нас будет выстраиваться длинная-длинная лестница несколько эшеровских очертаний (потому что неоднозначно восходящая), и на этой лестнице Аристотель, конечно, будет не на дотеоретической стадии. И Аристотель, и Аквинат с Альбертом Великим, и Парацельс, и Гёте с Океном, да и многие ещё и в ХХ в.
Концепция Этрена дополнительна к тем старым, конца XIX и начала XX вв. теориям науки, которые утверждали, что всё основное было уже сделано в древней Греции Эвклидом и Архимедом [Duhem 1902; 1913–1959; Martin, Duhem 1991]. Греки открыли математику с физикой, и потом надо было только развивать открытое – к сожалению, видимая история плетётся самым пьяным образом, часто забывая пройденное, потому история наук очень запутана. Но по существу Эвклид уже всё открыл, и оставалось только прилагать полученный идеал математического знания ко всем явлением природы. Так выглядела очень влиятельная в начале ХХ в. историконаучная концепция Дюгема, и весь ХХ век для истории науки состоял в постепенном отходе от таких представлений – прежде всего, формулировкой понятия о научной революции.
Обе эти широкошагающие концепции не видят развития. Всё равно, сдвигать начало науки во времена античности или передвигать в XIX в. – остаётся вопрос: каким образом это было сделано, отчего возникла наука. И вот, чтобы представить себе это медленное передвижение, нам надо сделать множество маленьких шажков внутри того гигантского шага, который так легко совершает Этрен.
В самом деле, и у Аристотеля, и у Парацельса, и у других можно отыскать некоторые сходства. Например, по сравнению с системой монофилетических таксонов все они ошибаются, включая в систему паратаксоны и жизненные формы. В этом смысле можно провести границу – вот те, кто считают естественными группировками жизненные формы и строго не отличают их от таксонов, а вот те, кто отличает. Однако такое сопоставление имело бы смысл, если бы мы последовательно просматривали проблему выделения жизненных форм. Но Этрен, в общем-то, не обращает внимания на то, каким образом в биологической науке решается проблема биоморф (а она решается, в самом деле, пока очень недостаточным образом, не хватает ни теорий среднего уровня, описывающих биоморфы в разных группах, ни теоретических работ с обсуждением понятий). То есть Этрен берёт готовое мейстримное знание о таксонах и биоморфах (мы довольно хорошо знаем, как должна выглядеть система монофилетических таксонов), а остальное его метод сгребает в одну общую кучу, называя дотеоретическим. Таким образом разобраться не удастся, такое различение работает лишь для немногих задач – и надо было бы специально исследованию Этрена сопоставить те задачи, на которые оно отвечает – потому что Этрен, кроме прочего, пытается описать научную революцию и говорить о проблемах демаркации научного системного знания и других видов рациональности, а всего этого ему материал делать отнюдь не дозволяет.
Концепция Этрена самым ясным и доказательным образом показывает, каким является мир народной таксономии (до работ Этрена, а также Берлина, школы Рош и других исследователей столь ясного представления не было), что именно является межкультурными универсалиями (не названия таксонов, а ранги фолк-таксономической системы) – и отчётливо указывает, в чём различия народной таксономии и развитой современной науки, каковые различения следует использовать только для разъяснения понятий, чтобы не путать их и не называть выделяемые народной таксономией отдельности таксонами. А для представлений о развитии научного знания эта концепция Этрена значительно менее полезна, именно в силу чрезмерно большого масштаба, задаваемого исходными её понятиями: говорить о развитии научного знания теории Этрена мешает малая разрешающая способность её понятийного аппарата.
Потому что, следуя Этрену, вся категорийная система Аристотеля, архей и Илиастр Парацельса и иерархия археев у Ван-Гельмонта, соотношение органологии и таксономии у Окена и схема архетипа Оуэна – всё это вместе окажется неразличимым единством, называемым «дотеоретические остатки» народной таксономии, не заменённые пока ясными понятиями научной систематики. Между тем, можно многое сказать о специфике понятийной системы каждого из этих исследователей. Раз уж мы ранее говорили о Парацельсе, то следует напомнить – ему в заслугу ставится, что он, в отличие от гуморальной медицины с её общим балансом жидкостей, перешёл к индивидуальным причинам для каждой болезни и к специальным объяснениям. Концепция специальных объяснений, особенной причинности именно через него проникла в биологическое знание – это ли не этап развития знаний.
Однако, даже приняв, что позиция Этрена внутренне непротиворечива, мы можем удивляться – отчего столько всего смешано вместе и так грубо разделено, но противоречия тут нет – всё равно останутся «складки», которые в рамках его понятийной схемы не удаётся понять и проговорить. Ведь можно обратить внимание, что современной систематики как единства – нет, фенетические и кладистические концепции уже более полувека ведут непримиримую борьбу, недавно ещё доминирующие системы компьютерной кладистики сейчас заменяются неофенетикой молекулярной систематики, и конца этим спорам не видно, причём в процессе споров противники вынуждены критически осмысливать предыдущие этапы развития систематики. И это развитие видится вовсе не так однозначно [Wheeler 2008].
Но, как легко заметить, эти аргументы совершенно не уничтожают значения концепции Этрена. Ими лишь защищены тезисы, нападать на которые Этрен не может, поскольку его данные не относятся к ним. В целом же мы имеем в ряде работ Этрена одну из самых новых и красивых концепций современной истории естествознания, с обязательным в каждом таком случае революционным перехлёстом – со времён Французской революции устоялось мнение, что революционные преобразования в момент своего совершения дают неоправданный перехлёст, от которого потом приходится отказываться. Так и в данном случае: Этрен привлёк к изучению становления естественной истории много новых данных, в результате весь рельеф знаний в этой области сильно поменялся.
Утверждается, что имеются познавательные средства обыденного языка, здравого смысла, способные связать в иерархическую систему примерно тысячу видов, неких отдельностей. Для локальных нужд этого хватает. Но если надо делать универсальную систему таксономии для всего мира, познавательных средств не хватает. Приходится переходить на те, которые сделали современную науку – и которые созданы современной наукой. Это рассуждение Этрена упускает иные возможности. Оно основано на невысказанном положении, что никаких иных средств, кроме науки современного типа, нет. В определённой мере это так – кроме науки, никаких развитых форм экспериментального познания в самом деле сейчас не существует. Но тут наличное принимается за единственно возможное. Если же мы зададимся вопросом, могли ли возникнуть иные системы упорядоченного экспериментального знания, как бы они выглядели и т. п. – мы получим совершенно иные ответы. Из того, что средств обыденного языка и народной таксономии не хватит для описания мировой фауны, не вытекает, что возникшая система единственно возможна.
Есть и ещё одно уязвимое место у этой замечательной и обширной концепции развития биологического знания. Как некритически и без особенных разъяснений вводится понятие дотеоретического уровня, так же некритично входит в тест понятие здравого смысла. О нём говорится, что вот он есть такой в человеке – такая вот способность, которая может порождать систему Аристотеля, например. Ведь Этрен считает, что всё, чего достигает народная таксономия – это работа здравого смысла. Здравый смысл берётся как некая данная и нерасчленяемая душевная способность, часть человеческой натуры, которая порождает такие вот особенные формы знания – как у Аристотеля и у всех до Линнея, а в некоторых отношениях – и до Дарвина. Всё, что по этому поводу сказано у Этрена – что знание это, здравосмысленное, родственно мифическому знанию, здравый смысл передаётся и создаётся примерно как миф. И – вот с таким понятием нам надо пытаться объяснить развитие науки?
Это неоперациональное понятие. Мы можем выяснить, является ли такое-то положение аристотелевским или демокритовским, или что входит в концепцию Дарвина, а что – Ламарка. Но не существует способа обосновать, что нечто – здравый смысл, а вот это – уже нет. Если такие развитые теоретические конструкты, как вся аристотелева метафизика, относятся к здравому смыслу – туда может быть погружена (и оттуда отнята) совершенно любая идея. То есть автор, возможно, прав, и он нарисовал очень красивую и убедительную картину – но работать с ней невозможно. Определение того, что является интуитивным, а что контринтуитивным, что входит в здравый смысл, а что – нет, зависит от очень прихотливой и субъективной логики автора, разработать признаки отнесения концепции к «только здравому смыслу» или «к настоящей науке» – не удаётся. К тому же здравый смысл, по крайней мере в той форме, в которой он внешне выражен, зависит от конкретного состояния данной культуры, а не является универсалией – а Этрен хотел бы мыслить здравый смысл именно как универсалию, применимую к любым культурам и как часть человеческой природы. Для описания этой части слишком мало сделано, она получилась слишком неопределённой – и пока это понятие не может быть рабочим, мы не можем нагрузить его функцией объяснения происходящего.