История естественной истории
Итак, начать с самого начала никак не получится. Самое начало теряется в глубине бесписьменной культуры – в народной таксономии того или иного региона, в обычаях племён, выделяющих в мире некие растения и животных и их специально именующих, включающих в группы более общие. Это начало мы можем в большинстве случаев только предполагать. Но нам надо выбрать какое-нибудь начало – и к нашей теме очень близко находится одно из них, это – начало естественной истории.
Та область знания, в рамках которой шел процесс становления будущих биологии и биологической систематики, называлась естественной историей. Это довольно старое, ещё аристотелевское обозначение. В Средние века естественная история была, по сути, не очень чётко определённой областью, где-то рядом с натуральной философией – и включающей медицину. Так понималась естественная история ещё в XV в. В начале XVII в., у Ф. Бэкона, естественная история уже не более чем промежуточная форма знания, что-то недостаточное, устаревшее, что должно быть заменено знанием современным, индуктивным. То есть расцвет и упадок естественной истории укладывается в XVI в., до того это лишь пустое сочетание слов, после – отжившее обозначение.
У Бэкона сформулирован идеал – какой должна быть естественная история. Существовавшие ранее естественные истории признаны неудовлетворительными. По Бэкону, естественная история не должна оперировать образами. В ней должны быть детальные описания и точные рисунки. Естественная история должна быть фундаментальной и основываться на истинной философии, вытекать из аксиом и продуцировать множество замечательных работ и эффектов. Такой естественной истории ещё не было – её надлежало создать. Существует мнение, что как раз Бэкон разработал такой метод и повлиял на становление науки. Однако взгляды Бэкона мало повлияли на работу Королевского общества и на труды естественных историков – лишь через долгое время его философия была воспринята как предвосхищающая развитие наук [Ashworth 1990; Ахутин 1976; 1988].
Традиционно к сочинениям по естественной истории относят травники, книги с описаниями и изображениями растений. После изобретения в XV в. книгопечатания стали регулярно публиковаться такие травники. Например много изданий выдержала книга «Сад здоровья» (Ortus sanitatis, 1491 г.). Эти труды были весьма неточны, множество сведений были вымышлены, во многом это были не факты, а расхожие суеверия, но распространение таких книг стимулировало работу тех, кто хотел изучать естественную историю.
Конечно, единого понимания естественной истории у авторов XV–XVI вв. не было. Иногда в неё включали, говоря современным языком, агронауки, а также горное и лесное дело. У Хуана Вивеса (Joan Lluis Vives y March, 1492–1540), автора энциклопедии «De tradentis disciplinis» (1531 г.), естественная история не отдельная область знания, а результат научного исследования всех предметов природы [Ogilvie 2006]. Это не дисциплина и не метод, а особенная стадия исследования природы. Выделение областей знания в то время происходило совершенно не так, как сейчас. В XIX в. привычно было классифицировать науки по предметам, которые они изучают. Сейчас – скорее, по проектам, направленным к определённым целям. А в то время знание классифицировалось по областям деятельности, на которые естественно членится человеческое поведение. Тогда исследование было прежде всего речью об этом исследовании и как речь являлось частью искусства риторики – именно в этом качестве охватывая все предметы. Вивес нападает на схоластику, которая испортила чистую науку древности, указывает на несовершенства Аристотеля, на его ошибки, которые позднее были исправлены. Для гуманистов XVI в. естественная история была не научной дисциплиной, а литературным жанром.
Привычным нам образом естественная история начинает выглядеть после своей смерти – уже в XVII в. У Ф. Бэкона в «Новом Органоне» в первой части («The Advancement of Learning») естественная история – это вид истории, располагается среди гражданской и экклезиастической историй. Бэкон дал естественной истории устойчивое отдельное место среди энциклопедических дисциплин. В XV в. естественная история была стилем, формой, жанром сочинения, а в XVII – предметом, содержанием сочинения. Естественная история как дисциплина – продукт XVI в. К 1600 г. ренессансные натуралисты распознали себя не только создателями особенного вида знания, естественной истории, но и членами сообщества натуралистов. Естественная история стала специфической техникой взаимодействия с миром, особым образом жизни, интересом и формой социальной активности [Ogilvie 2006].
Итак, естественная история была изобретена в XVI в., она появилась до того, как возникла наука (=современная наука, после научной революции). И потому очень многое в ней было устроено совершенно иначе, чем сейчас в науке, очень непривычным образом. Совсем иначе проходили границы между профессиональной и любительской наукой. В социальном смысле учёными были те, кто входил в сообщество натуралистов. Оно – после могучего воздействия Парацельса – рекрутировало желающих из очень разных профессий, гильдий, занятий. Туда мог войти аптекарь, издатель, вельможа, юрист, врач. Современная наука характеризуется прежде всего социальными барьерами, возведёнными на входе в научное сообщество (образование, формальное место работы и пр.). В этом старинном сообществе натуралистов ситуация была совершенно иная – они же не получали оплату за «научную работу» в области естественной истории, и потому там были приняты высокие стандарты работы (оценивались авторитетными членами сообщества) и открытые границы – стать членом мог любой, порог при входе был невелик.
Далее, работой в этом сообществе, значимым делом было совсем не собирание фактов (этого понятия в современном смысле просто не было) и не открытие нового. Эти первые натуралисты собирали не факты – они собирали курьезы, артефакты, диковины. Именно это было заслуживающим внимания собранием, коллекцией. Кроме того, для практических нужд собирали в ботанических садах растения. Работой в сообществе было и издание книг по естественной истории, и иллюстрирование этих книг – издатель, печатник и художник с гравёром были такими же членами сообщества натуралистов, как сборщик растений, аптекарь или коллекционер.
В XVI в. естественной историей именовалась ветвь натуральной философии, общей науки о природе, которая отличалась неподзаконностью [Ogilvie 2006]. То, для чего существовали законы, было областью натуральной философии, а там, где можно было лишь наблюдать и описывать – работала естественная история. Конечно, разделение это было не очень чётким, и до математизации натуральной философии было ещё далеко, как и до математического идеала всякого совершенного знания. В естественной истории тоже находили множество закономерностей. Но чёткого разделения не проводили, удовлетворяясь старинным представлением, что где-то в этой области граничат три разные традиции – натуральная философия, фармация и агрикультура, то есть самые общие представления о работе с природными объектами (мы бы, наверное, называли это теорией) и две крупные области прикладного знания. Конечно, рождение естественной истории было относительным – в мире знания ничто не появляется из ничего: ренессансные натуралисты находили для своих работ древних и средневековых предшественников. Другое дело, что античная и средневековая традиции сами были частично изобретены ренессансными гуманистами.
В XVII в. происходила гибель обеих важнейших составляющих предшествующего знания – естественной истории и натуральной философии; они менялись, их части получали иные названия, смысл и содержание. Примерно после 1600 г. началась передача знаний из естественной истории в науку [Cohen 1994]. Или, другими словами, наука освобождалась от некоторых признаков натуральной философии. Вместо прежнего изучения единой целостности природы и всего мира – произошло выделение много более локальных концепций научного знания. Раньше воззрения на природу были лишь частью цельного, взаимосвязного знания о мире и человеке. Например, аристотелизм считает тело не природным феноменом, но частицей огромной многоуровневой классификации из категорий. А новая наука, воплощённая прежде всего в Галилее, изучает феномен как таковой, вне априорной связи его с целостностью прочих вещей. Целостное воззрение на мир и единство натуральной философии обеспечивалось общим для всех знаний корешком книги: антропоцентризмом. С исчезновением этой скрепы знания автономизировались. В результате натуральная философия породила то, что называли номотетическими науками, изучающее законы математизированное естествознание, а естественная история постепенно преобразовалась в то, что теперь называют коллекторскими научными программами [Розов 1995; 1999].
Итак, в XVI в. – во многом под влиянием работ Парацельса и созданной им ятрохимической традиции, но также и в связи с другими источниками – возникла мода на естественную историю, которая будет длиться ещё долго – примерно до XVIII в. Мода – потому что в это время стало привычным называть «такие» сочинения историями. Возникает множество «историй о…». Довольно трудно обозначить предмет того, о чём пишутся эти истории, но сами сочинения выделить нетрудно. Это истории о природе – так, как её понимали. В это время Белон написал «Естественную историю птиц», Дюре – «Чудесную историю растений», Альдрованди – «Историю змей и драконов», Джонстон – «Естественную историю четвероногих». Довольно полный перечень «Историй» можно найти у Н. А. Коробкова [Коробков 1971] – это и Сальвиани «История водяных животных», и Моуфет «Театр насекомых», Ронделе «О морских рыбах», Сваммердам «Библия природы», Рэй «История растений»…
С современной точки зрения важно заметить, что предмет для такой истории – как сейчас бы сказали, объект природы – был выделен принципиально иначе, чем современный объект познания. В XVI в. от современной науки отличаются прежде всего не методы познания (детские игры в индукцию, практику, опыт, дедукцию, гипотезу, неизмышление сущностей – были свойственны людям очень давно и, конечно, не это отличало науку). Отличие – и важнейшее – состояло в том, как именно выделялся объект исследования.
В тех описаниях, которые встают со страниц многочисленных «Историй», встречаются не только объективные признаки существа самого по себе, но также и семантические, социальные, антропологические характеристики, которыми существо обладает в связи с его определённым размещением в мире. Тут и происхождение названия этого существа, и истории, с ним связанные, в том числе буквально – охотничьи истории, и его лекарственное значение, пищевая ценность, и мифы, и упоминания в древних книгах. Всё это перечисляется вместе с признаками размера и окраски, формы и способов поведения – как равнозначимое, равноинтересное и в равной степени относящееся к этому живому существу. Мифологические, экологические, семантические связи приписываются живому существу с той же обязательностью, что и его морфологическое строение [Ashworth 1990]. Ведь зверь не случайно съедобен и вкусен, не случайно так себя ведёт – всё это связано с его строением, его характеристиками, приготовляемые из него лекарства прямо связаны с его формой.
Существо нельзя выделить из его истории и историй о нём, существо можно показать только в единстве с его средой – в которой оно обитает и в которой встречается человеку, – в том числе со средой литературной, в которой оно непосредственно дано человеку, о нём узнающему. Объект вырезался из природы не «по самому краю», а «вместе со связями», со своим «заграничьем». Выделения автономного объекта, объекта «самого по себе» вне «всего прочего, не относящегося к делу» – не было. Потому что такое деление возможно лишь после чрезвычайно сильной познавательной операции, очень субъективной – когда человек решает, что нечто из относящегося к рассказываемому существу не имеет значения. В мире, столь великом и премудро устроенном, сам человек решает, что интересно, а что не имеет важности. Этой установки, крайне сильно меняющей познание, ещё не было, и объект исследования брался в истории наивно – как есть, со всеми к нему прилипшими дополнительными историями, которые были его частями – как листья, цветки, свойства и влияния.
И уже по естественным историям можно проследить некое раздвоение традиции. В XVI в. происходит то, что историки лингвистики называют деконтекстуализацией мира, историки магии – десимволизацией, и только специалисты по естественной истории обычно не замечают. Описания становятся всё суше, всё более формальными, идёт кодификация структуры описания [Ibid.]. Здесь нет осознанного движения по направлению к «научному факту» – это пока всего лишь упорядочивание хаотических сведений, однако происходящее в определённом духе. Одна линия естественной истории изживалась в движении парацельсианских алхимиков, спагиристов, выводящем к основам современной химии, в изменениях ремесла врача, в революции лекарственных средств. Другая линия ведет к засыханию описаний в томах естественной истории, в тестовой игре в эмблемы, перечислению символических смыслов и т. д. При этом происходит как бы торможение развития естественной истории. Эти изменения происходят из-за смены интеллектуальных норм, это нельзя назвать стремлением к строгому следованию за фактами – ещё не было такого понятия, это пока всего лишь изменение интеллектуальной моды, изменение способа мыслить, это лёгкое стилистическое изменение самой когнитивной способности.
И постепенно, шаг за шагом, интеллектуальная мода привела к значимым изменениям. Критика всегда входила в набор интеллектуальных средств схоластической культуры, вопрос лишь в том, на что было направлено лезвие. И постепенно интеллектуальные моды изменились настолько, что был забыт смысл прежних историй о природе. Забытый смысл текста обычно понимается как «какая-то глупость» и «ложь» – прежде содержательные высказывания становятся пустым враньём. И в конце концов это привело к перечислению неувязок естественной истории и поиску причин в «Pseudodoxia epidemica» (1646 г.) Томаса Брауна (Thomas Browne, 1605–1682).
В этой книге содержится набор традиционно воспроизводимых ошибок в трудах по естественной истории: что саламандра живет в огне, что гуси растут на деревьях, про рост омелы (невсходящие семена), что лягушка не может утонуть и пр. [Preston 2005]. Сотни таких историй можно найти у Геснера, Альдрованди и Топселла. Браун задаётся вопросом – правда ли это? Он совершает проверки – как бы выполняет рецепты (утверждают, что жабы и пауки имеют антипатию – посадим их вместе в банку и посмотрим) и публикует результаты своих опытов. Весь утончённый мир игры смыслов и литературных шаблонов, заключённый в томах по естественной истории, мир перекликающихся символов и изящной словесности был подвергнут механической проверке. То есть Браун уже не понимал, в рамках какого выделения объекта собирались эти истории, для него это просто настоящие правдивые истории о природе, причём – о механически понимаемой природе. И он проверяет эмблематику смыслов на бытовую правдивость. Браун по своим взглядам ясно отличается от Альдрованди, но чтобы сформулировать – что же произошло, что это за изменение, – придётся детальнее просмотреть историю коллекций и историю систематики.
Четыре поколения натуралистов
Конечно, занимающиеся растениями врачи XIV–XV вв. самым внимательным образом извлекли всё возможное из работ греческих и римских ученых. Работы Галена были известны очень хорошо, однако он избегал давать описания растений. Описания давал Диоскорид – но его тексты были очень неопределённы, понять, о каком растении идёт речь, было трудно. Поэтому переписывали Диоскорида, сопоставляли его описаниям найденные в природе растения, пытались расшифровать случаи, когда нечто явно отличалось от его описаний [Ogilvie 2006].
Исследователь развития естественной истории в ренессансной Европе Б. Огилви предлагает выделять четыре поколения натуралистов с 1490-х гг. и до 1630 г. В каждом поколении изменялись содержание работ, методы и практики. Это промежуток от Никколо Леоницено в 1490-х гг. до Баугина в 1630-х. Они существовали в разных сообществах, раскрывали разные идеи. В конце XV в. ещё переписывался Плиний, в начале XVII в. – уже существовали первые ботанические таблицы.
Конечно, натуралисты Ренессанса изучали животных и минералы, но ядром ренессансной естественной истории была res herbaria, изучение растений. У Агриколы в «De re metallica» и у Геснера в «Historia animalium» примерно половина объёма – истории о растениях. Причины такого ускоренного развития будущей ботаники перед зоологией или минералогией разнообразны, и самый простой ответ – гербарий. Имелся хороший способ сохранять растение надолго, так что образцы можно сравнивать, и способ этот был дёшев. Много дешевле изготовления чучела, например. Хотя были и другие причины.
Первое поколение – период древностей. В первом поколении, с 1490 по 1530 гг. гуманисты и врачи распознавали описанные древними лекарственные растения. Центральной фигурой тут был Никколо Леоницено (Nikkolo Leoniceno, 1428–1524) из Феррары. Это был врач, гуманист, знаток латыни, древних рукописей – и растений. Он собрал значительное количество древних рукописей, сопоставил разные варианты, писал комментарии к текстам Плиния и Диоскорида. В 1492–1493 гг. была опубликована «Естественная история» Плиния Старшего. Леоницено собрал все известные варианты рукописного теста, прояснял тёмные места, шлифовал перевод.
Именно он извлёк из старых работ всё, что только можно было извлечь – после него можно было лишь добавлять новые знания о растениях, встреченных в природе, из текстов было извлечено решительно всё. При этом интерес Леоницено был достаточно практический – прежде всего он был врач, его интересовали лекарственные свойства растений. Но он находился в таком интеллектуальном климате, где для занятий медициной требовалось изучать древние тексты, создавать точные знания о медицинских средствах и сравнивать античные описания с современными растениями.
С именем Леоницено можно связать рождение ренессансной естественной истории. Он ещё в значительной мере интересовался не чувственным опытом, а текстом, этот опыт описывающим. Но при этом отыскивал и исправлял ошибки Плиния, путешествовал, чтобы изучить природу, боролся с мнениями арабских медицинских авторов, находя у них многие ошибки [Ogilvie 2006].
У Леоницено учились многие травники, составившие славу следующих поколений. Его студентом был Эурициус Кордус, основатель династии немецких гербалистов. Особенно прославился его сын Валериус Кордус. Э. Кордус применил метод Леоницено для флоры Марбурга. Другой студент Леоницено – Леонгард Фукс, один из прославленных «отцов ботаники» (см. о них далее). Именно Леоницено, видимо, был учителем Парацельса в университете Феррары.
Первым поколением этих натуралистов имеет смысл называть потому, что до них естественная история ещё не существовала. Она отсутствовала, например, в энциклопедии Джорджио Валла (Giorgio Valla, 1447–1500). Животные и растения встречались в нескольких разделах его энциклопедии. Это вполне аристотелевское изложение: описывается космос из четырёх элементов, потом речь об anima, животной душе, далее – описание порождения и роста, но не говорилось об отдельных видах. В книгах о медицине Валла упоминает камни, животных, растения и их части, но говорит о них как о лекарствах: гадюка, скорпион, пчела. О домашних животных и культурных растениях говорится в разделе «Экономия, или управление домашним хозяйством», вместе с архитектурой. В нашей терминологии Валла делит естественную историю на натуральную философию, медицину и учение о сельском хозяйстве. Изучая растения и животных, их относили к одной из этих трёх дисциплин.
То же в компендиуме «Об изобретателях» (De inventoribus rerum) Полидора Вергилия (Polydore Vergil, ок. 1470 – ок. 1555). Описания растений и животных встречаются в нескольких разных дисциплинах – о них говорится в разделе о гербалистике, медицине с использованием лекарственных трав, в учении о сельском хозяйстве, в связи с лесным хозяйством. Животные обсуждаются в частях о коневодстве и охоте. Растения и животные используются в нескольких интеллектуальных и практических дисциплинах, но не представляют самостоятельного объекта. Не существует задачи, которая заставила бы собрать сведения о растениях и животных вместе. Обращаясь к образцу содержания для данного словосочетания, к Плинию, обнаруживаем, что в его «Естественной истории» не содержится естественная история в понимании XVI в., это не более чем заглавие книги [Ogilvie 2006].
То есть, как уже говорилось выше, не существовало понятия «натуралисты», изучение природы было литературным жанром, а не социальной деятельностью. Средневековые гербалисты были самыми разными по происхождению: травники (часто – наследственные травники и знахари), аптекари, врачи, а также благородные люди, заинтересовавшиеся тем, как выглядят описанные в латинских книгах растения. В результате античное и средневековое знание о природе было (с современной точки зрения) фрагментарным, не было такого объекта – «природа», со списками видов и минералов, перечнем гор и рек.
Поскольку не было объекта – «Природы», не было и задачи изучения природы. Поскольку не было объекта, не было и его частей – не было «растений», нельзя было сформулировать задачу – сделать список видов растений, всего мира или данной местности, или список всех животных. Растения и животные относились к разным главам энциклопедии: что-то в сельском хозяйстве, что-то в лесном, что-то в медицине. Как только в результате работы гербалистов стали появляться всё более полные компендии, перечни растений с претензией на полноту, стало очевидным, что ни один человек не может знать все объекты естественной истории. К XVI в. это было уже общим пониманием. И знание стало коллективным по причине множественности объектов природы. Совершенное и полное знание стало невозможным [Ibid.].
Итак, Леоницено и его последователи установили точные соответствия между описаниями античных авторов и обликами окружающих растений. В следующем поколении произошло образование новой области знаний, новой области деятельности – рождение естественной истории. До того занятия таких врачей и гуманистов понимались как, соответственно, интерес врача к новым лекарственным травам и филологический интерес к древним текстам. Примерно с середины XVI в. натуралисты стали считать себя – и другие стали их признавать – как людей, которые занимаются чем-то особенным, что близко к медицине и натуральной философии, но отличается от обеих.
Второе поколение – создание технологии описания. Следующее поколение – с 1530 по 1560-е гг. В это время с особенной очевидностью выяснилось, что не все растущие вокруг растения описаны древними. Понять это достаточно чётко можно было лишь после качественного перевода текстов древних авторов и точного соотнесения описанных в них растений с образцами, найденными в природе. Эта работа была проделана первым поколением гербалистов, и теперь настало время описания новых видов – тех, которых не знали античные авторы.
Это – время «отцов ботаники»: Отто Брунфельса (Otto Brunfels, 1488–1534), Иеронимуса Бока (также Трагус, Hieronimus Bock, 1498–1554), Леонгарда Фукса (Leonhart Fuchs, 1501–1566). Все они были врачами, интересовались лечебными свойствами растений, и необходимость различать разнообразные растения вынуждала их быть достаточно точными в описаниях и иллюстрациях. К тому же поколению относятся Пьер Андреа Маттиоли (Pietro Mattioli, 1501–1577), Жан Руэль (Jean Ruel, 1479–1537), Валериус Кордус (Valerius Cordus, 1515–1544), Ремберт Доденс (Rembert Dodoens, 1517–1585), Конрад Геснер (Conrad Gessner, 1516–1565). Интерес к травам стал модным, и весь XVI в. – эпоха травников. Грин [Greene 1909] назвал И. Бока и В. Кордуса первыми фитографами.
В этом поколении людей, связанных с изучением растений, становится намного больше. Сохранился album amicorum (гостевой альбом) Геснера, великого эрудита с обширными знакомствами: по этому документу удалось восстановить круг его общения [Fisher 1966; Ogilvie 2006]. Больше всего среди его знакомых оказалось врачей, остальные – один аптекарь, теологи, министры, преподаватели богословских и филологических факультетов, юристы, издатели. Филологи и юристы спорили с врачами и ботаниками о переводе терминов Плиния, филолог Скалигер комментировал сочинения по естественной истории Аристотеля и Теофраста.
А натуралисты давали собственные описания растений или компилировали древних, добавляя рисунки. Книга Брунфельса иллюстрирована рисунками Дюрера; Бок отличался очень точными (для того времени) описаниями. Геснер опубликовал историю животных (1551–1558). Там были названия на нескольких языках, иллюстрации, описание, медицинское значение, повадки и способы питания; большая секция называлась филологической и включала обзор сведений о данном животном в истории, литературе и искусстве. Все эти книги представляют собой переиздания Диоскорида с различными дополнениями.
Как только появились несколько травников с разными дополнениями к Диоскориду, возникла идея их объединения – создания компендиума мировой флоры, всемирной системы растений. Другое дело, что решать эту задачу предполагалось тривиальными средствами – по-прежнему господствовало убеждение, что растений на свете не так уж много, и достаточно вставить в древние списки несколько недавно обнаруженных экзотов, как будет готово хорошее приближение к мировой системе.
У Феофраста в описании результатов походов Александра баньян просто объявлен индийским вариететом средиземноморской фиги. Это и означает, что экзоты запихиваются в рамку, сделанную для местных растений, объявляются просто их дальними уклонениями. Таким образом можно действовать довольно долго, сводя местные флоры друг к другу – недавно описанную к более классической. Это ещё не очень сильно отличается по методу от народно-таксономических знаний, и Этрен [Atran 1990] относит работы «отцов ботаники» Брюнфельса, Трагуса и Фукса к народной таксономии.
Однако отцы ботаники выпускали книги, а в книгах стояли ссылки. В основном это были очередные переводы Диоскорида, но размеченные точными указаниями, ссылками. Свои новые виды из локальных фаун отцы ботаники вставляли в текст Диоскорида, но благодаря ссылкам эти вставки становились более очевидными. Кстати, виды уже в это время иногда обозначали биномиалами, но это не имеет отношения к идее рода. Это обычный для народной таксономии биномиал, низший вид, подчиненный уровню родовидов. Часто такое обозначенное биномиальным названием растение – всего лишь вариетет местной флоры (или фауны), отличающийся немногими (2–3) морфологическими признаками. Важно, что хотя такие вариации естественным языковым способом называются биномиальными названиями, за этими названиями не стоит никакой отдельной онтологии, нет представления об особенном уровне реальности (ранге), который фиксируется таким словоупотреблением.
Помимо создания моды на травники, появления многих книг со взаимными отсылками, на развитие учения о растениях повлияли ещё две техники.
Натуралистическая техника гербализма достигла высшего выражения у Валериуса Кордуса (Valerius Cordus, 1515–1554). Он, по мнению Грина [Greene 1909], первым выработал законченную модель ботанического описания: он создал униформное описание, прилагаемое ко всем встреченным растениям. В это описание входил диагноз, с обязательным описанием цветка и плода. Тем самым именно с В. Кордуса началась выработка описательных стандартов линнеевской морфологии.
Валериус Кордус прославился тщательнейшей скрупулезностью своих описаний, которые были точнее рисунков. Он аккуратно описывал органы цветка, каждый по отдельности, обязательно выделяя описание каждого органа, указывая число частей каждого сорта и т. п. К морфологии добавлял сведения о цвете и запахе каждой части, давал краткие заметки о медицинских свойствах. Унифицировал терминологию описаний, сократив число терминов более чем вдвое. Он был первым автором после позднеантичных времён, который предложил много новых родов. Другие описывали один-два новых рода, Валериус Кордус – именно на основе точного и аккуратного описания – предложил много новых родовых описаний.
Новый эвристический уровень был достигнут благодаря работам Луки Гини в Италии. Этот человек изобрёл гербаризацию, он выучил множество учеников, собрал большую коллекцию и интенсивно обменивался экземплярами. Эта инновация – гербарий – вместе с выбором латыни как общего языка, создала большие возможности коммуникации между гербалистами.
Третье поколение – описание локальных флор. Третье поколение натуралистов – 1560–1590 гг. Сюда относятся гербалисты, которые выполнили программу предшественников, во множестве описывая растения местных флор. Это старательные каталогизаторы и коллекторы. К 1560 г. естественная история выкристаллизовалась как дисциплина. Феликс Платтнер и Теодор Цвинглер ввели ботанические экскурсии в норму обучения в Базеле в 1575 г. Вопреки преобладанию врачей, медицина теперь не определяет res herbaria ни профессионально, ни интеллектуально.
Важной фигурой в это время являлся Шарль де Л'Эклюз (Клузиус, Carolus Clusius, 1526–1609). Окружение Клузиуса объединялось не медициной, а коллектированием. В его кругу выделялись Матиас де Лобель (Лобелиус, Mathias De l’Obel, 1538–1616) и Йоахим Камерариус (Joahim Camerarius, 1500–1574). В это время у королевских особ возникла мода на интерес к естественной истории, коллекции диковин и книги натуралистов. Габсбурги Максимилиан II и Рудольф II были завзятыми коллекционерами. В это время появляются великие коллекции, которые были широко известны в Европе и поглядеть на которые приезжали из далёких земель. Коллекторы представляли себя как виртуозов. Гербарий был обязательным украшением кабинета барочных вельмож. В отличие от Геснера, Клузиус стремился сделать книги представительными, писал преимущественно о редкостях и не включал описания растений, которые были уже широко известны, уделял особенное внимание медицинским свойствам. Коллекторы этого периода служили в ботанических садах, кабинетах естественной истории, работали иллюстраторами около всё возрастающих в числе коллекций.
Труды Матиаса де Лобеля, Шарля де Л’Эклюза, Уильяма Тёрнера (William Turner, 1508–1568) выходят в основном во второй половине века: после травников О. Брунфельса 1530–1536, И. Бока 1539, Л. Фукса 1543, К. Геснера 1544, Р. Доденса 1554, П. Маттиоли 1562 – теперь приходит время книг Тёрнера («Herbal» 1551–1568 гг.), М. Лобелиуса (1576 г.), Якоба Теодора фон Бергцаберна (Табернемонтанус, Jakob Theodore von Bergzabern, 1520–1590) (этот добрый доктор, кроме 18 человек детей, произвёл на свет «Neuwe Kreuterbuch», 1588 г.), Клюзиуса («Rariorum plantarum historia», 1601 г.). В этих работах описано много новых видов, а скорее – форм, ранг описанных единиц ещё не ясен.
В XVI в. ботаника была очень сильно сконцентрирована на морфологии – ботаника была видимой и очевидной. Не было сложных приборов и техник, всё определялось остротой глаза. Не был также выработан язык описания, одни и те же формы, изгибы и оттенки именовались по-разному даже в пределах одного языка, а тем более смысл искажался при переводе – что на латынь, что на другой национальный язык. И потому складывающееся многонациональное сообщество гербалистов, естественных историков стремилось общаться посредством рисунков. Рисунки помещали в письма, в книги.
Разумеется, осознавалось также и то, что при этом исчезает. Геснер писал, что при обучении через книги и рисунки пропадают сведения о запахе, цвете растений. Обходиться с этой утратой можно было различным образом. Одни ботаники, фигурально выражаясь, предпочитали слепоту, другие – оставались зрячими. То есть, например, И. Бок в большей степени выделял невизуальные признаки в своей практике, пытался описывать растения, не опираясь на то, что можно только видеть. Эта традиция жила среди учеников Трагуса. А другие гербалисты были в большей степени визуалистами, они пытались сделать описания внешнего вида растений более точными.
Каспар Баугин сосредоточился на морфологии, та же линия прослеживалась у Кордусов. Ранние натуралисты, ещё в начале XVI в., описывали цвет, запах и вкус растений. Конечно, они были неточны и ограничены расплывчатыми значениями слов («очень изящный жёлтый цвет» – Clusius). К середине XVI в. можно заметить потерю интереса к обсуждению и различению оттенков цвета, поскольку затруднены были сравнения цветов с описаниями, которые были даны натуралистами прежних поколений. В самом деле, можно как-то найти общее понимание переливчатых оттенков с кем-то, кто живет за тысячу миль – но с тем, кто умер три десятка лет назад, уже не удастся договориться о значениях цвета. «Это может быть замечено в потере интереса к описанию цветов» [Stearn 1957]. Отсутствие техник репродукции цвета, доступных для массовых изданий, создавало трудности для понимания точного значения терминов, обозначающих цвет [Ogilvie 2006].
И к середине XVI в. «слепые» победили «зрячих». В ботанических изданиях и описаниях стали превалировать указания на форму, фигуру и расположение. Цвет, вкус и запах были элементами опыта, которые исчезали при описании. При «натуральном» опыте в саду эти качества были первыми – и они же исчезали при трансляции знания. Возникала ситуация двойного знания. Одно – которое можно было получить при личном общении и личном ученичестве. Там достаточно было услышать – «да у него же просто цветочки ярко-синие» – и всё становилось ясно. И совсем другое знание возникало при чтении книг, рассматривании гравюр и переписке с другими учеными. Тут речь шла больше о формах и числе. Значит, следовало ограничивать опыт тем, что могло быть конденсировано из общего опыта и репродуцировано в словах и рисунках ренессансных естественных историков. Традиции личного знания наследовались от учителя к ученику, часто терялись. В общий и сравнительно легко усваиваемый опыт переходило лишь то, что можно было, как в консервы, поместить в книги – в неразработанный для таких описаний язык и чёрно-белые гравюры.
Четвёртое поколение – систематизаторы. Четвёртое поколение натуралистов – 1590–1620-е гг. Позади этап первичной обработки древних текстов и выявления того, какие же растения в них описаны. Позади этап создания локальных флор, описания местных растений, массированного описания новых видов. Теперь накопившиеся данные, изданные в разрозненных работах, сохраняющиеся в тех или иных гербариях, требовалось свести вместе.
Здесь главные имена – Каспар Баугин (Caspar Bauhin, 1560–1624), его работы «Phytopinax» (1595, 1623 гг.) и Адам Залужанский (Adam Zaluziansky, 1558–1613) – «Methodus herbariae», 1592 г. Они делали сводки – третье поколение описало много новых видов, и четвертое поколение исправляло ошибки, усиливало формальные элементы классификации и номенклатуры. Особенно выделяется Баугин с его грандиозной работой – за сорок лет в труде «Pinax theatri botanici» [Bauhin 1623] он смог сделать обзор всей литературы, рассмотрел 6000 видов, многие свёл в синонимы – «очистил» список европейской флоры. Наличие идеи «мирового каталога» позволяло стремиться к объединению локальных традиций. Туда включались экзоты, древние античные описания и местные фауны и флоры. Это – завершающий синтез эпохи травников, максимум того, что можно было сделать их средствами, кульминация европейского гербализма.
Этрен [Atran 1990] обращает внимание на сходства этого завершающего синтеза Баугина и начальной точки европейского гербализма – работ Плиния. В отличие от Турнефора Баугин не давал особых описаний родов, в отличие от Линнея он часто не обозначал принадлежность к семейству, в отличие от Рэя он не отмечал признаки, которые могли различать виды. Фактически отличия книги Баугина и текста Плиния не так уж и велики. Этрен даже считает, что, может быть, Плиний больше подходит на роль предшественника Турнефора, Линнея и Рэя. У Баугина много больше видов, чем у Плиния, но принципиального различия в использовании номенклатуры нет. Баугин находится на примерно том же расстоянии от народной номенклатуры, что Плиний.
Именно этот факт имеется в виду, когда говорится о заторможенном развитии гербализма в XVI в. Выше говорилось об этом в связи с отделением гербализма от традиции спагирической алхимии – о причинах можно спорить, но результат наличествует: труд четырёх поколений гербалистов привёл примерно туда же, где за тысячу лет до того остановился Плиний. Конечно – с поправкой на современность: Плиний рассказывал о южносредиземноморской флоре, у гербалистов конца XVI в. собрана преимущественно флора Южной и Центральной Европы. Тысяча лет развития – и снова тупик, мы по-прежнему у края «народного знания», по-прежнему не ясно, как создавать науку ботанику.