Техника точного описания
Мода на гербализм в европейской культуре нарастала. Соединялись интересы к коллекционированию, естественной истории и садоводству. Любители цветков, собиратели редкостей и книжники соединились. В XVI в. появился новый жанр – флорилегии (forilegium), в одной книге собирали и тщательно печатали картины цветков из других книг, так они выглядели лучше, чем на иллюстрациях в обычных книгах.
Вместе с разработкой практик садоводства и гербаризации росла степень точности и аккуратности описаний. Центральная проблема Ренессанса – описание, и это отличает Ренессанс как от Средних веков, так и от проблем XVII в. Для Вивеса в начале этого периода естественная история была способом создания нарратива. Для Бэкона уже – основанием новой науки с поиском форм или причин. В Средние века растения и животные изучались как пропедевтические материалы для медицины или натуральной философии. А уже в XVII в. работали с классификациями и причинными объяснениями. В Средние века описание было неупорядоченным; в XVII в. оно заменяется таблицей; в течение XVI в. описание являлось главной частью естественной истории, оно было рутинизировано и систематизировано, так что ренессансная наука была наукой описания [Ogilvie 2006]. И этот путь к точному описанию длиной в век показывает, что эмпиризм – не лёгок и не самоочевиден. Целый век гербалисты разрабатывали технологии точного описания.
Итак, в течение XVI в. был пройден путь от эмпирического направления в филологии до образования «медицинского гуманизма», от гуманитарного интереса к вопросам медицины – до сложной технологии наблюдений (экскурсии, ботсады, гербарии). Эти слои опыта создавали особые социальные практики и позволяли упорядочить собственную память. Затем конденсированный результат такого опыта уплощался, чтобы его можно было перевести в иной язык описания – слов и рисунков в книгах. В ряду натуралистов от Валериуса Кордуса и Иеронимуса Бока до Каролуса Клузиуса и Каспара Баугина происходила такая конденсация опыта.
Изменения опыта для его трансляции
Можно обратить внимание, как менялся опыт натуралиста. С одной стороны, опыт схематизировался, упрощался. Критериями опыта становились возможность транслировать его, проверить и воспроизвести – в рамках данных практик и технических средств. В соответствии с этими целями первичный опыт подразделялся на ценный и неценный, на тот, который внимательно наблюдали и собирали – и тот, который не замечали. Именно на примере ренессансных ботаников можно видеть этот процесс изменения опыта в деталях – как систематически элиминировали сведения о запахе, цвете, вкусе и отдавали предпочтение форме, фигуре, расположению.
Это не просто селекция опыта, отделение того, что считается достоверным, от недостоверного. Это конструирование новой реальности. Здесь чувственная наглядность интеллектуальных рациональных (сверхчувственных) реконструкций и диаграмм выдается за понятийную убедительность. Схема, рисунок, рациональная реконструкция считается более реальной, чем данные опыта, всё равно, с селекцией или без неё. Воспитывается убеждение, что истинная реальность заключена в том, что будет нарисовано и подсчитано, а реальность опыта – это несовершенное, «грязное» отображение этой рациональной схемы. Сам опыт в это время начинает переосмысляться, во всё большей степени становится не методом, не методическим принципом, а видом метафизики (как сенсуализм). Опыт становится не столько «вглядыванием, вкапыванием, вчувствованием», а – прокламацией определённых убеждений.
Процесс изменения опыта был весьма сложным, ведь, в определённом отношении, это и было тем процессом, в котором рождалась наука. Одновременно с упрощением и схематизацией опыта он обогащался и рос. Можно выделять три вида опыта: непосредственное наблюдение; собственная память натуралиста; коллективный опыт сообщества, выраженный в словесных и рисованных образах. Коллективный опыт стал набирать вес и транслировавшаяся им картина мира всё более схематизировалась. Но зато на других уровнях опыта происходило обогащение – натуралисты теперь ходили в леса и поля на экскурсии, наблюдая растения. Вместо скрытной деятельности знахарей растение стало предметом студенческих экскурсий. Натуралисты создавали сады для повторного наблюдения растений, повторяющиеся наблюдения за растениями на всех стадиях жизненного цикла – несомненно, новый опыт, и в ботаническом саду он приобретается много легче и быстрее, чем в живой природе. Натуралисты создавали гербарии, наблюдая растения из далеких экспедиций. Все эти средства компенсировали ошибки памяти – но следует помнить, что в коллективный опыт всё это богатство новых наблюдений входило в «слепом» варианте, для передачи опыт элиминировался и схематизировался.
Рождающаяся ботаника вырабатывала несколько технологий. Начиная с Луки Гини и до Баугина происходила отработка техники гербаризации. Создавались условия для воспроизводимости ботанического опыта: можно спорить, точно ли так выглядело растение, виденное в лесу, но предъявленный гербарный экземпляр сильнейшим образом сокращает возможности споров и разногласий. Создаётся неизменный экземпляр, источник повторного опыта, проверки наблюдений. Создаются и распространяются ботанические сады, значение которых примерно то же, что у гербариев (повторность наблюдений в удобное время), плюс возможность наблюдать весь жизненный цикл растения, а кроме того, появление возможности наблюдать за растениями экзотическими. Благодаря Валериусу Кордусу создаётся новая техника риторического описания – точное описание растения, где нет места фантазиям, описание схематизировано и достаточно однозначно соответствует частям растения. В переписке Баугина [Ogilvie 2006] также шлифуется новая риторическая техника: работая с гербариями, рассылая гербарные листы корреспондентам – Баугин отказался от упоминания тех качеств, относительно которых трудно достичь однозначности, и вырабатывал более точную, более сухую манеру описания растения. В эволюции стиля описания у Баугина видна линия отказа от неморфологических свойств (не только литературных реминисценций, но и экологических взаимосвязей), переход к морфологическим диагнозам и постепенное обеднение используемой морфологии. Для работы надо не увеличивать доступный опыт, «набирать факты», а также и уменьшать его, оставляя только удобные, «хорошие» признаки.
Разрабатывается техника точного реалистического рисунка (Дюрер). Все три основные техники направлены на однозначное воспроизведение единичного опыта: точный рисунок, точное описание и гербарный экземпляр позволяют элиминировать субъективные споры о признаках и договариваться о месте некого воспроизводимого опыта в системе знаний. Благодаря использованию этих техник, создающих однозначность, возникает возможность избавления от информационного мусора, чем занимается Баугин: много работая с гербариями, он свёл множество названий растений в синонимы и отчистил списки видов от лишних названий и ошибочных упоминаний.
Однако при всех своих трудах и отработке техник гербалисты мало занимались системотворчеством, созданием аргументированной системы растений на рациональных основаниях. В работах гербалистов растения чаще всего перечислялись по алфавиту или разделялись скорее согласно полиграфическому искусству – на тома – чем по ботаническим особенностям. Работы по созданию систем – это уже другой класс исследований, и по мере успехов гербалистов в создании списков видов всё более настойчиво продвигаются попытки системотворчества. В работах Андреа Чезальпино «De plantis libri» (1583) и Адама Залужанского «Methodus herbariae» (1592) постепенно проявляются элементы воспроизводимого метода построения системы таксономических категорий.
Предмет «растение»
Итак, в XVI в. соединились естественная история как тип исследования устройства мира и коллектирование, ставшее модным образом жизни элиты к началу XVII в. [Findlen 2008b]. Систематика стала центром мира естественной истории, заняла место основы биологического знания. При этом ботаника была в центре внимания ренессансной естественной истории. Ренессансная наука исходила из materia medica через интерес врачей и аптекарей к увлечению гербариями и описаниями растений, но теперь уже, постепенно сдвигаясь, от практического интереса врачей перешла к систематическому интересу. Этот интерес образовал новый предмет знания – растение.
Здесь важно увидеть, как развитие науки достигается совершенно различными путями. С одной стороны, шло описанное в предыдущем разделе планомерное развитие коллекторской научной программы – создавались уточнённые описания растений, сводки, каталоги. Это даёт образ неумолимого прогресса – если не знать, что результат всего этого движения – достижение примерно того же уровня, что в античности или в Китае VIII или XVI вв.
Но одновременно с этим поступательным, аддитивным развитием происходят и другие сдвиги – обозначаемые легкомысленными словами «мода» и «интерес». Гербалистам удаётся возбудить в «обществе», в элитах интерес к собиранию растений и книг о растениях. В соответствии с многими дополнительными влияниями – религиозными, мистическими и философскими – этот интерес в данное время оформляется как интерес систематический, а не частный. А систематический интерес – это создание предмета для разума, предмета изучения.
Растение создавалось селекцией и элиминацией опыта. То, где оно произрастает, какие растения вокруг, на каких почвах, какие животные, прежде всего насекомые, с ним связаны, кто им питается, от каких болезней оно лечит – весь этот круг сведений был отделён, отодвинут: это было осознано как ряд отдельных интересов, к самому растению прямого отношения не имеющих. Все сведения о том, кто и в какой книге растение упомянул, в каких древних легендах оно присутствует, каким символическим значением обладает – тоже было сочтено посторонним знанием, это не про растение, как его понимают ботаники.
Этим не исчерпывается создание предмета ботаники. Создание растения было связано со становлением классификационного подхода. Каждый интерес, каждая деятельность, каждый метод познания вырезает из реальности предмет в соответствии со своим характером. Если растение выделяет эколог, или собиратель лекарственных трав, или садовод – каждый выделит в предмете нечто своё. Когда центральным интересом был классификационный, произошло выделение предмета ботаники, и выделенное растение стало пониматься как растение в собственном смысле, как «настоящее», «на самом деле», – в отличие от возможного привнесения случайных сведений, вроде книг с упоминанием и условий произрастания.
Описывать с разных сторон, что именно было отрезано у растения и что к нему прибавлено, можно бесконечно долго, поскольку существует множество точек зрения на то, каким должно быть растение. Поэтому остановимся только на одном примере. Самым обычным возражением на рассуждение о конструировании предмета науки является сомнение – а в самом ли деле все обстоит столь критично? Ну, конечно, сказки и мифы отделяют от природы, это понятно, но ведь факты природы не искажаются и в научной литературе растение представлено фактически как есть, в природной форме?
Авторитетный взгляд науки, формирование ею предметов наблюдения столь естествен, что очень многим кажется, что факты и в самом деле таковы, как их описывает наука – множество очень важных операций, которыми наука препарирует действительность, не замечаются, считаются «понятными». Поэтому обратимся к одному яркому примеру, который демонстрирует: то, что считается объективным, каждое время конструирует по-своему.
В конце XVIII – начале XIX в. было очень распространено научное изображение растений. Эти научные изображения рассматривались как эстетический объект, ими любовались именно как предметом науки – как двумя веками ранее художественно оформляли научные инструменты, телескопы или помпы, так затем с подчёркнутым удовольствием печатали научные изображения живых организмов. Рисовали очень красиво, появились профессиональные рисовальщики растений. Главное, что ценилось в таких изображениях, – верность изображения, его натурность. Эти рисунки и сейчас смотрятся как образец документальности.
Когда сейчас смотрят на такие картинки – и тогда, двести лет назад, когда на них смотрели, их воспринимали как портрет растения. Оно вот такое, оно на самом деле такое, это документальный рисунок. Однако нашёлся автор, который проанализировал пять-шесть видов, то есть сопоставил рисунки обычнейших растений с самими растениями [Nickelsen 2006]. Карен Никелсен просмотрела несколько сотен экземпляров по каждому виду, внимательно пронаблюдала детали. Говоря кратко, на тех документальных рисунках совсем не портреты. Это модель, изображающая типичные особенности, собранные на одном рисунке. Если угодно – мозаика признаков данного растения, нечто вроде карикатуры.
Скажем, растение сначала выпускает цветоносы и цветёт, а потом у него появляются листья. То есть развитые цветки и развитые многочисленные листья никогда вместе не встречаются. Но на рисунке видны замечательные, полностью сформированные цветки и развитые листья. Совмещены разные сезонные и временные признаки и формы; совмещены вместе не встречающиеся части. Например, растение выпускает цветонос, а когда он отцветёт – у него появляется ещё один цветонос. А рисовальщик по настоянию ботаника – ведь этими рисунками руководили ботаники, рисовальщики лишь воплощали на бумаге замысел автора-ученого – так вот, рисовали развитое красивое растение с несколькими большими цветоносами. Иногда нарушались пропорции – цветоносы, стебли, листья в реальности разного размера, а для красоты их рисовали одинаково мощными и развитыми, или наоборот – они именно одинаковые, а их рисовали золотым сечением по размеру. Много фантазировали по поводу «окружающей среды», идущей на рисунке фоном – особенно в рисунках редких и тропических растений, от которых были известны только гербарные экземпляры. Особенно сильно был изменён рисунок по сравнению с оригиналом по цвету – цвета давали «красивые» и насыщенные, иногда меняя даже оттенок.
Более того. Рисовальщики зарабатывали по числу рисунков. И потому они делали копии, куда врисовывали потом детали и ракурсы, на которых настаивал данный клиент, точнее, контролирующий работу рисовальщика ботаник. Иногда это был «другой» рисунок того же вида, иногда вообще другой вид – рисовальщик копировал старый рисунок и подмалёвывал «дифференциальные признаки», отчего некоторые ошибки тиражировались. В этом случае нарисованное «документальное» растение было никак не портретом, а мозаикой, собранной из разных, не всегда подходящих друг другу кусков. В рисунок вкрадывались неточности, поскольку у одного вида, скажем, влагалище листа было именно такое, а вот у того, кому досталась «основа» при копировании, влагалище иное, но осталось от прежнего рисунка, а «контролёр» пропустил, не заметив мелкую деталь, которая не обладает существенной диагностической ценностью. «Правильные» отличия растений в системе Линнея – по числу частей цветка, и цветки нарисованы правильно, а листья – это так, дополнение, они в «морфологический канон» не входят.
Короче, у всех изученных растений нашлись ошибки – документальных портретов Карен Никелсен не нашла, хотя иногда пришлось постараться, чтобы отыскать неправильность. Неправильности потому трудно найти, что они входят в «правильный» образ. Ведь известно, что это растение именно такое – все признаки на месте, сравни с определителем, с описанием в научной статье – всё точно.
И множатся ситуации, когда, например, части растения сменяют друг друга, одни цветоносы уже вянут, когда развиваются другие, и потому в природе вечно «не дотянуты» гроздья, а на картинке чудесное растение с великолепной гроздью цветков. Цветки развёрнуты к зрителю. Листья в большинстве повернуты к зрителю верхней стороной. Изображение растения в целом ориентировано на гербарный экземпляр, «плоское» – хотя в природе многие части заслоняют друг друга. Тем самым такие «документальные» научные рисунки – это идеальные образы, придуманные ботаниками при специфическом методе научных описаний, в научных целях увеличения достоверности, создания рисунка, максимально демонстрирующего истинные черты этих растений. Это «типичный образец», но не тип – это вымысел, отличающийся большей «документальностью», чем сама натура.
Конечно, это касается совсем не только растений. Анатомические рисунки животных и человеческого тела сталкиваются с теми же проблемами. Что такое «грудная клетка» и как рисуются ребра – во многом определяется эстетической традицией, и словесная метафора влияет на то, каким будет изображение. В анатомических атласах действуют моды на тот или иной стиль изображения. То, что есть в реальности, даётся с выпуклыми подробностями, более наглядно, с подчеркиваением того, что считается важным, диагностически ценным, характерным, с затушёвыванием случайных черт, с совмещением черт двух десятков экземпляров в изображении одного.
Так развилась тихая традиция профессионального знания. Разумеется, профессионал знает, как выглядят листья у такого-то растения. Он знает также, на что в научном документальном рисунке обращать внимание, а на что не надо. Это для всех прочих (в том числе и ботаников, а уж тем более для прочей публики) рисунок документальный, а профессионал знает, куда смотреть, что важно и что нет. Существует целая традиция правильного профессионального обращения с научными результатами.
То есть категория документальности – это конструкт, как, скажем, журналистская сенсационная статья: известно, что сенсационные события, новости – это то, что создается СМИ. И документальность – это не верность какому-то стороннему образцу, а произведенный конструкт в соответствии с конвенциями данной области знания и в данное время. Например, если считается, что к новости о настоящем событии можно добавить произвольную фотографию от другого события «для зрелищности», то в формат новости входит эта «неправда» как принятая и узаконенная – фотография становится «элементом привлечения внимания», не частью именно данной сенсации. Это надо знать, то есть надо уметь читать новостной формат – и в той же мере надо уметь читать «документальный» и «объективный» формат научной прозы. Что документально и верно природе, во многом определяется мнением сообщества тех, кто считает, что дело обстоит именно так или так это следует изображать.
Если кажется, что все эти проблемы рисовальщиков – дело прошлого, потому что сейчас время фотографии, то тут бы надо долго объяснять, насколько сконструирован, например, цвет на фотографии, и насколько «документальные» фотографии являются художественными. Кадры постановочные, многие кадры требуют долгой работы, экспериментальной техники и особой фиксации. Многие операции прокрашивания объектов или препаровки совсем не «нейтральны», иногда приводят к ошибкам. Но это уже тема для отдельного очерка.
Речь шла только о «документальных» изображениях, но конструирование научного предмета, конечно, много шире. Он включает множество теоретических операций, формулировка «предмета знания» не теоретико-нейтральна, сам факт, что предмет знания выделен именно таким образом и в рамках такой-то познавательной установки (например, классификационной или иной), влияет на то, в какие теоретические конструкты этот предмет будет входить, как будет взаимодействовать с другими предметами знания.
Хороший пример «сильного» в теоретическом смысле влияния формулировки предмета на теоретизирование – проблема вида. Даже вкратце обрисовать эту тему здесь не получится, можно лишь для иллюстрации обратить внимание на проблему вида у бактерий. Сначала вся таксономия микробов (и, в связи с этим, также и медицинские исследования) развивалась вслед тому, как были определены предметы в ботанике и зоологии. Микробы считались «видами» на тех же основаниях, что и макроорганизмы (например, на основании особенностей морфологии). С 1990–2000-х гг. начались массовые исследования строения ДНК, прежние виды микробов оказались конгломератами из сотен… «видов»?.. с совсем разными особенностями питания, влияния на организм хозяина и т. п. Открытие горизонтального обмена генами и постоянной генетической изменчивости бактерий ещё больше запутало ситуацию. Принятые понятия о виде почти не работают в мире бактерий (даже не касаясь того, что происходит в мире вирусов). Сейчас приняты явно условные границы, действует договоренность, что при 97 % постоянства по одному гену бактерии относятся к одному виду, при меньшей доле постоянных генов виды считаются разными [Stackebrandt, Goebel 1994]. Конечно, эта условность не дает окончательного решения, есть много трудных случаев. Встречаются мнения, что для бактериального мира следует вообще отказаться от концепции вида [Doolittle 2012].
Научный предмет, который считается «фрагментом реальности» и несомненной объективной основой научной фактологии, – это конструкт, очень насыщенный в теоретическом плане продукт, специально сделанный, появившийся в результате долгой работы. Это инструмент, с помощью которого познаётся реальность. Можно сказать, что он похож на реальность, как «испанский сапог» на ногу. Создание научного предмета позволяет решить определённые познавательные задачи, но, вообще говоря, лучше знать, как именно этот научный предмет сконструирован, чтобы не пытаться некритически решать с его помощью те задачи, для которых он не годится.
Именно так создаются «научные предметы» – они не «находятся в природе», а синтезируются из опытных данных и духовной жизни множества людей. После того, как создано «растение», может возникнуть наука о растениях (гербалисты могут стать ботаниками) и могут рядом возникать подобные предметы – животные и минералы.
История, ограниченная технологией
Если мы попытаемся вычленить краткое резюме гербализма XVI в. – что же происходило и почему шли именно эти изменения, а не другие – мы увидим вполне привычную сегодня мысль: история движется в тех направлениях, которые позволяет технология.
В самом деле, Огилви [Ogilvie 2006] излагает историю, ограниченную технологией. Гербалистам надо было общаться, надо было обеспечивать передачу знаний – а технологии тогда позволяли воспроизводить информацию только без цвета и запаха, в книгу «не помещались» эти регистры опыта. Вот и создали технологию описания пространственно-счётную.
Однако это несколько лукавая логика. Неужели в сообществе не могли разработать технологию интерсубъективного обозначения цветов и запахов? Раскрасить тридцать-сорок листов, нарезать и раздать членам сообщества учёных по образцу цвета – после чего цвета эти хоть нумеруй. Или сделать образцы запаха. Прилагать к гербарным листам. Это много труднее, но в принципе возможно – другое дело, что со времён Галилея вся практика подвёрстывалась к новым способам думать о реальности, счётным, протяжённым, – к первичным качествам. То есть технологии также идут вслед за глубинным изменением истории, изменением в мыслях и мирочувствии людей – но только нам гораздо легче объяснять происходящее в терминах технологий, чем как-либо ещё.
Конечно, не изобретена ещё цветная печать, ну что же делать, потому пришлось перестроить ботанику в частности и естественную историю в целом вот на такой «слепой» манер. Другие возможности? Ну, они не так просты технически, они требуют согласования. Их, в конце концов, могли просто не придумать (хотя точный цветной рисунок живых существ придуман в Китае в VIII в., хотя имелись флорилегии). Такие объяснения бесконечны, хотя каждый такой недостаток технологий, который и не пытались перебороть, обозначает не техническое ограничение, а внутреннее движение множества личностей. Как отговорка «нет времени» у делового человека означает только то, что другие дела для него более важны, так и ссылка на ограничение технологий очень часто прикрывает склонность использовать именно эти технологии, удовлетворяющие каким-то глубинным потребностям. В данном случае – европейское человечество всё более приучалось считать, что протяжённые, счётные свойства объектов существенней, чем иные, что цвет, запах относятся к роду литературных фантазий и необязательных сведений.
Технологии прорисовывают, делают видимыми тонкие идеальные линии движения мысли: каким образом направлена фантазия, что привлекает внимание, а что отталкивает; в какую сторону направлено продуктивное воображение – это можно видеть благодаря появляющимся технологиям и по тому, что предпочитают замечать в каждой работающей технологии, а что рассматривается как побочный и неважный эффект.
Классификация и ранги
Итак, технологии натуралистов XVI в. (экскурсии в природу, поддержание ботанических садов, гербарий, техника создания чучел и коллекций шкур животных, риторические техники точного описания) привели к созданию крупных сводок.
Ренессансная естественная история была особенным видом народной таксономии, имеющей корни в древнегреческих категоризациях: греческая народная таксономия амальгамировалась с итальянской и германской. И потому для её развития важнейшим было именно предприятие Леоницено, Эуриция Кордуса и Леонгарда Фукса: установить соответствие древних имён и современных растений. Это потребовало трудных фитографических исследований. Как результат – через поколения – сформировалось универсальное ботаническое знание, объединявшее несколько локальных народных таксономий. Баугин перечислил в своей сводке 6000 растений – это верхний предел для народных таксономий. По исследованиям 1980-х [Atran 1990; 1998], только одна народная таксономия содержит 2000 растений, а в среднем – 500 (видимо, это соотносится с числом видов и систем признаков, которые один человек может помнить).
При этом всё развитие гербалистики осуществлялось вне рамок того, что мы бы назвали систематикой. Создавались коллекции, описывались формы растений, им давались названия, сопоставлялись описания – но не было важнейшего элемента, который делает из такого нарратива классификацию. Не было таксономических рангов.
Здесь – очень тонкое место. Во-первых, как сказано выше, в народной таксономии всех культур применяется иерархизованная система названий. И в этом смысле есть категории, классы разного уровня. Кроме того, всё рассматриваемое движение происходит в Европе, где процветают схоластика и наследие Аристотеля – и потому термины «род» и «вид» широко используются. Однако Баугин и его предшественники использовали «род» и «вид» в донаучном, народном смысле [Atran 1990; 1998], и их работы организованы в смысле народной таксономии, а не научной таксономии. И надо различать смысл использования слов – когда род является ещё сказываемым в неком нарративе народно-таксономическим единством, а когда он – таксономическая категория.
Классификация не была значимой проблемой для натуралистов Ренессанса. Большинство из них организовывало свои работы согласно народно-таксономическим институтам представления знаний (называние по смежности, контрасту, противоречию и т. п.). Отход от традиций народной таксономии был связан с методами ренессансных натуралистов – изыманием растений из естественной среды в гербарии – и универсализацией знания из-за совмещения нескольких локальных традиций знаний. В книгах гербалистов описания растений были организованы более или менее последовательно по алфавиту. Иногда они сначала разделялись на несколько групп, а внутри этих групп перечислялись по алфавиту. Так же были организованы книги о лекарственных травах и в неевропейских традициях – у Авиценны и Аль-Бируни, в культурах Индии и Китая (с той поправкой, что могло не быть алфавита…). То есть материал организовывался в соответствии с естественной логикой языка, а не по логике предмета исследования.
Проблема классификации была в том числе проблемой педагогической – проблемой трансляции суммы знаний от одной группы практиков другим группам, от одного поколения – другому. Когда к началу XVII в. был перейдён рубеж и достигнут пороговый для данной суммы интеллектуальных технологий объём знания – возникла необходимость в новых организационных формах. Ботаника вообще рассматривалась как часть науки о природе, с помощью которой искуснейшим образом и с наименьшими усилиями познаются и удерживаются в памяти растения (определение Бургаве).
Записанные в случайном порядке относительно логики объекта, растения стало слишком трудно запоминать, сопоставлять списки, стали возникать ошибки, связанные именно с данной технологией трансляции знаний. Просто сравнить два списка длиной в 6000 названий для установления расхождений или дубликатов – уже сложно. Все растения уже нельзя было запомнить одному человеку, удержать в памяти – объём ботанических знаний превзошел индивидуальные когнитивные способности. Исследователь-таксономист средних способностей способен запомнить первые тысячи в качестве индивидуальных предметов знания. То есть 1000–2000 видов с их названиями, литературой, где они упомянуты, внешним обликом, составом признаков и пр. – предел, удержать больший массив знаний невозможно. Когда никак не расчленённый содержательно массив знаний превышает существенно эту границу – приходится менять интеллектуальные техники работы с материалом, то есть – создавать классификацию.
То есть, если пока не говорить о развитии идей, а ограничиться лишь эмпирическим аспектом дела, можно сказать: превышение «предела народной таксономии» (первые тысячи видов, достигнуто Баугином) потребовало новых (интеллектуальных) техник работы с материалом – и новой теории таксономии [Greene 1909; Sloan 1972; Ogilvie 2006].
Это был довольно сложный процесс – хотя он и кажется «автоматическим» переносом категорий Аристотеля на народно-таксономическую иерархию. На деле никакого автоматизма там нет – требовались существенные усилия, чтобы убедить целое сообщество людей применять новую сложную интеллектуальную технику. Серьёзные попытки в этом направлении были сделаны лишь в конце XVII в., в первую очередь у Турнефора, кроме того – у Маньоля и Ривинуса. Турнефор считается тем человеком, который впервые последовательно разработал категорию рода, в 1694 г. он первый распределил растения мировой фауны по родам. Вообще, у каждой таксономической категории есть своя история – род, семейство, отряд, класс делались разными людьми и их необходимость содержательно обосновывалась – вовсе не был взят ряд однотипных и внутреннеодинаковых абстрактных категорий и наложен на материал естественной истории. Совсем наоборот – у каждой категории было собственное «лицо», они отличались вовсе не только объёмом включённого в них разнообразия. Унификация рангов – это работа XIX и ХХ вв. Если Турнефор «сделал» род, то Рэй в 1682 «сделал» вид, Маньоль в 1689 – семейство, Линней в 1753 г. первый ясно различил виды и вариететы [Linnaeus 1758]. Адансон в 1763 г. (вслед за Маньолем) предложил группировать роды в семейства и сделал систему, опирающуюся именно на эту ведущую категорию.
Весь этот сложнейший процесс составления классификации – которая мыслилась как единая система и в то же время в которую в разное время на разных правах и с разными обоснованиями включались категории (ранги) разной общности – начинается с удивительного учёного, предшественника разом и Гарвея, и Линнея – Андреа Чезальпино.