Теперь, после того, как мы знаем историю становления ботанической классификации, нам легче произвести реконструкцию того, что именно сделал Линней. Если первая наша реконструкция – системы алхимической, парацельсианской – была трудна потому, что таких систем из XVI в. не известно и данных для её построения мало, то Линней труден своей известностью. Какая реконструкция? Линней и Дарвин – самые известные учёные, каждому посвящены многочисленные монографии. При любом упоминании Линнея вспоминаются биномиальные названия и искусственная система. Однако, рассматривая эту историю становления систематики так, как проделано выше, мы приходим к пониманию: как Дарвин – это не тот, кто «придумал эволюцию», смысл его открытия совершенно в ином, так и Линней – это не тот, кто придумал удачную искусственную систему. Важнейшим шагом Линнея – вслед за Чезальпино – было создание морфологии растений, а если прямее – создание нового объекта: растения. Того объекта, которым отныне будет заниматься систематика растений.
В каком-то смысле это уже было сделано Чезальпино – однако его работы были забыты, не пользовались признанием. Чезальпино предвосхитил Линнея – как он предвосхитил Гарвея, однако открытие кровообращения всё же по праву приписано Гарвею, а создание первой работающей таксономической системы и первой «действующей» программы систематики – Линнею.
Линия Линнея
Довольно часто высказывается точка зрения, что работа Линнея была только перенесением в область биологии отработанного образа действий в другой области знаний. Обычно этой другой областью считают схоластику, комментирование и интерпретацию текстов. С тем же успехом можно найти и прямо противоположные мнения – например, что наука семнадцатого века была рождена протестантским отвращением к католической метафизике [Geyer-Kordesch 2006].
Или, например, в [Schuh 2003] система Линнея рассматривается как коммуникационная система. Номенклатура нужна прежде всего как однозначный язык, с помощью которого можно говорить о растениях, указывать на них таким образом, чтобы собеседник однозначно понимал, о чём идёт речь. Эффективность системы с такой точки зрения – в её способности передавать информацию, можно оценивать минимальный размер номенклатурного сообщения, достаточный для указания на объект.
Ещё одна точка зрения – методы наблюдения за Книгой природы пришли из филологии, где были отработаны на Писании. Так совершалась каталогизация минералов, растений, животных – она сходна с приёмами, которые совершает филолог при текстовом анализе, выписывании значений и вариантов. Способы работы с Книгой Природы по своей методологии происходят от методов экспертизы, экзегетики текста. Для создания биологической классификации использовалась развитая в течение Средних веков и ещё более в Ренессансе традиция исследования вариантов текстов, тщательного изучения древних манускриптов. Сущность метода состояла в последовательном изучении каждой детали, сравнение с другими деталями того же вида, движение от слова к слову, выявляя смысл.
Тут, кажется, единственное, что можно сказать – всё знание Средних веков было пронизано этой «схоластикой» и этой «филологией», так что способ работы и организации знаний, принятый в XV–XVII вв., наследовал этому методу. Однако именно потому, что это было нечто неспецифическое и свойственное любому знанию, трудно вывести специфику биологической классификации из общего «филологического стиля».
Надо сказать, что и до сих пор относительно Линнея совершаются открытия и выдвигаются интересные гипотезы. Например, совершенно серьёзно исследуется – не был ли он розенкрейцером [Cain 1992]. Говорится, что вроде бы нет, но был очень близок к заявленным ими целям. Был ли он алхимиком? Нет, но алхимия составляла тот фон, тот воздух, которым дышало время, на алхимическом языке разговаривали образованные люди, студенты учились по алхимическим учебникам, в университетах преподавали профессора-алхимики, и традиции алхимического знания встречались повсеместно. Иногда обсуждается, не разделял ли Линней взглядов последователей Парацельса [Koerner 2001] – о том, что каждый вид имеет свою сигнатуру, собственное символическое значение. В библиотеке Линнея было много оккультных трактатов, алхимические работы, тексты Р. Луллия, А. Кирхера [Cain 1992; Breidbach 2003; Findlen 2004; Breidbach, Ghiselin 2006]. Но алхимиком Линней всё же не был. Чтобы понимать алхимию и несколько ею интересоваться, в XVIII в. уже не надо было становиться алхимиком: это было «общим мнением». Когда-то «алхимические» корни Линнея казались очевидными [Emerton 1984] – Изидор Сент-Илер писал: Линней следовал взглядам и номенклатуре алхимиков, – подразумевая, конечно, парацельсианцев. Но А. Кейн, разобрав вопрос [Cain 1992], приходит к выводу, что Линней был сторонником «обычной» для барокко метафизики.
В трудах Линнея нет явных следов алхимических изысканий, он этим не занимался. Однако алхимия составляла тот фон, на котором нарисована фигура Линнея. Он не вводил алхимических терминов не по причине незнания – просто в рамках собственно-алхимических практик не делали систем растений. Ведь определённым образом Линней был наслышан об алхимии. Линней был протеже Германа Бургаве (Hermann Boerhaave, 1668–1738), «последнего алхимика», ученика парацельсианца Франциска де лё Боэ (Сильвий, François De Le Boë, 1614–1672). В годы работы в Голландии, самые замечательные и плодотворные, Линней редактировал «Ихтиологию» своего рано умершего друга Артеди, который был увлечённым алхимиком. Так что биографически в годы написания «Systema Naturae» и «Genera plantarum» Линней находился в связи с алхимическим фоном, обыденным в предыдущем поколении языком науки.
Линней появляется в линии научной традиции, которая ещё помнит алхимический язык как обыденный язык образованных исследователей минералов, растений, животных. То есть ятрохимический язык времени, тот – к XVII в. уже «старый» – язык образованных врачей, изучающих растения и минералы, был знаком Линнею. Но он не работал на этом языке, не использовал алхимической терминологии. Это подчёркнутое умолчание. Связь с алхимическим фоном эпохи у Линнея вовсе не отсутствует, она как раз очень очевидная и простая. Бургаве в книге «Медицинские наставления» («Institutiones medicae», 1708) представлял врача так: «Я представляю себе человека, посвятившего себя изучению общих основ медицины. Он принимается за это так же, как если бы ему предстояло рассмотрение геометрических фигур, тел, тяжестей, скоростей, конструкций механизмов и тех сил, которые эти механизмы порождают в других телах…».
Дело в том, что у Линнея связь с алхимической традицией проявляется в осознанном следовании определённой традиции – ятромеханике. Линней, собственно, ввёл ятромеханику в науку о классификации живых организмов. То, что мы знаем как «систему Линнея», – и есть этот величайший успех ятромеханики.
Точно так же Галилей демонстративно отказывался говорить на языке «скрытых качеств», «симпатий» и «антипатий». Галилей создал собственный язык – принял математику в виде универсального языка истины, и Линней был в этом верным галилеанцем. Именно в этом решении – важное отличие Линнея от прочих ботаников. Фигура объединителя, написавшего компендиум по работам предшественников, собравшего больше всего описаний растений в своих трудах – такая фигура уже не раз появлялась в ботанической истории (хотя бы Рэй). Ботаник, создавший систему по определённой системе органов? По генеративным органам? Это уже было. Да, Линней создал биномиальные названия, точнее – стал использовать их устойчиво и признавал необходимым элементом описания растения, но другие тоже использовали такие названия, лишь не столь постоянно. Одной из очень важных черт работы Линнея было не только следование определённой ботанической традиции, но – участие в революции Галилея, встраивание науки о классификации живых существ в научную революцию Нового времени.
Редукция Линнея
Новая морфология
К заслугам Линнея разные авторы относят: 1) построение жёсткой иерархической системы таксономических категорий, наподобие армейской, от класса до разновидности. Это верно, Линней последовательно проводил этот принцип, однако он был, конечно, не первый – со времен Аристотеля иерархические системы были обыденностью при описании различных явлений и характеристике отличий некого вида в роде; 2) то, что Линней сделал основной таксономической категорией вид, а не род – да, до Линнея некоторые ботаники полагали основной категорией род, но были и те, кто отдавал предпочтение виду; 3) краткие и удобные биномиальные названия – они были, например, у Баугина, но в самом деле Линней последовательно ввёл такие названия как обязательный элемент описания. Наконец, многие считают, что Линней совместил лучшие черты предшествующих систем, и это тоже верно.
Очень важными следует считать те черты системы Линнея, которыми он ввёл всю систематику в Новое время. Это – способ описания растения.
Надо представить, что является едва не самой тяжёлой задачей в описательном естествознании. Организация готовых видов в иерархическую систему – это давно решённая задача. Разработка биномиальных названий – остроумное облегчение операций, сравнимое при сопоставлении цифр римских и арабских: многие операции крайне хлопотно делать в римских цифрах, работа с удобными обозначениями очень облегчает дело. Но самое трудное – это, несомненно, наведение моста через пропасть между текстом и природой.
Наблюдаемое в природе делится на части множеством способов. Вот фрагмент системы (1710 г.) Рэя, очень талантливого естествоиспытателя:
«I. Без превращения («Ametamorphosa»)
A. Без ног a Наземные животные, которые
* живут в земле: Lumbricus
** живут в животных:
§ у человека: аскариды, лентецы
§§ у животных: круглые черви, толстые и короткие черви (личинки эстрид)
b Водные животные:
* более крупные формы: Hirudo (пиявка)
** менее крупные формы:
0 круглые:
§ черные: с двумя маленькими рожками на голове, в горных ручьях (личинки Simulium?)
§§ красные: на дне озер и прудов (личинки Chironomus)
00 плоские: настоящие плоские черви, среди прочих печеночная двуустка
B. С ногами a С шестью ногами
* Наземные животные
0 Большие по размерам
§ тело плоское: черви в гнилой древесине и в земле (неопределяемы, возможно личинки жуков)
§§ тело в сечении круглое [drehrund]: мучные черви (Tenebrio?)
00 Меньшие по размеру
§ нападают на животных:
1. дурно пахнущие: Cimex
2. не пахнущие дурно: пухоед, Pulex, Pediculus
§§ не нападают на животных: книжные вши, ногохвостки и другие, которых нельзя надежно определить.
Водные животные: рыбья вошь и т. д.»
Подобным образом выглядели и системы растений. В тексте растения описываются через их признаки. В природе растения живут, и надо во встреченном растении отыскать признак, правильно его увидеть, понять, какими словами этот признак выражается – и найти эти слова в тексте. Никакая из этих операций не является тривиальной. Можно вспомнить – Гёте негодовал и отказывался принимать систему Линнея, поскольку никак не мог постигнуть: как его, владеющего живым языком, и владеющего неплохо, пытаются заставить и выдрессировать так, чтобы при взгляде на, например, лист растения – у него на языке оказывалось для описания его формы «обратно-яйцевидный» или «ланцетовидный». Гёте был готов описывать форму словами – но как же можно заранее догадаться, какими именно словами из какого искусственного словаря только и можно пользоваться!
Отличие «топоровидной» формы от «секировидной» и до сих пор представляет ужас систематика. То есть попытка описать чудовищное многообразие живых существ (напомню – это самое мощное из известных разнообразий природных объектов) со всеми их признаками, формами, вариациями и видоизменениями – ограниченным набором слов… Это чрезвычайно трудная задача. Как она решалась до Линнея? Давались описания, часто неточные, иногда расплывчатые, и надо было знать локальную флору, чтобы мысленно перебрать все сколько-нибудь похожие растения и понять, что данное описание может относиться только к данному растению.
Линней произвёл радикальное упрощение, редуцировав не только язык описания природы, но и саму природу. Предшественником его в этой великой реформе обеднения природы был Чезальпино; однако ко времени Линнея попытка Чезальпино была в значительной степени забыта и в любом случае не понята в истинном своём значении. Линней же последовательно и чётко развернул эту редукцию природы. К тому же Чезальпино не смог предъявить результат – он высказал идею метода редукции морфологии, но в недостаточной степени воплотил её в систему, не показал результат работы метода.
Можно сказать, что обычное описание развития биологии делается в ракурсе, который скрывает важнейшие перемены. Связано это, конечно, не со злобным умыслом, а с недостатками способности выговаривать. Таксономия предназначена для того, чтобы можно было обозначать и указывать биологические отдельности и составлять высказывания об их свойствах – и потому то, что говорится, обычно говорится «на языке систематики». Однако важнейшей является не столько таксономическая реформа Линнея, но – реформа, которую он произвёл в морфологии и которая долгое время оставалась незамеченной. Это – точное подобие ситуации в ХХ в.: огромное внимание было уделено таксономическим и филогенетическим приложениям кладистической теории Хеннига, но сравнительно мало работ о том, как преобразуется морфология введением кладистической идеологии.
Формула Линнея
Во многих работах, посвященных Линнею, и до сих пор нет отчётливого понимания его действий. Говорится что-то вроде того, что Линней заменил пространные и расплывчатые описания предшественников – коротким сухим описанием [Sloan 1972]. Это, мягко говоря, очень приблизительное описание произошедшего.
Линней заменил реальную природу, в которой было трудно ориентироваться, которая сложна, многообразна и даже непоследовательна – идеальной природой, с которой отныне будет иметь дело ботаник. Он заявил, что всё то многообразие, которое встречается в природе, которое находит профан и имеет в своем опыте обыватель – несущественно. Для профессионального ботаника тех растений не существует. Отбрасываются все культурные ассоциации, связанные с растением: легенды, мифы, басни и сказки, занимательные истории, которые помогают понять нечто о растении – или только запутывают слушателя. Отбрасывается всё, относящееся к знаниям об объекте, а не к самому объекту – что это растение впервые упомянуто у…, что названо оно в честь… Отбрасываются его лекарственные свойства, то значение, которое растение имеет для человека и то действие, которое оно оказывает на здоровье. Отбрасываются цвет, запах и вкус растения – мир ботаника становится чёрно-белым миром форм, которые более не цветут, не пахнут и не имеют вкуса. Отбрасываются почти все размеры – растение теряет свою величину, по колено или по грудь, дерево или трава. Отбрасываются почти все вегетативные органы – растение теряет листья, побеги, корни. В общем, отбрасывается почти всё – природа просто переполнена излишними частями.
Остаётся очень немногое, которое профессиональный ботаник признаёт существенным [Линней 1989; Корона, Васильев 2007]. Остаётся формула, некая геометрическая схема. Очень небольшое количество частей растения (чашечка; лепестки цветка; тычинки; пестики) по очень небольшому числу параметров (число, фигура, расположение, пропорции). Например, у лепестков не учитывается их форма и цвет, только их число, расположение. Убедиться в этом можно, просматривая описания морфологических признаков, данные Линнеем [Линней 1989].
Всё отбрасываемое можно (вслед за Галилеем и Локком) называть вторичными качествами. Всего у растения пять «органов»: корни, стебли, листья, цветки, плоды. Первые три – вегетативные органы – слишком изменчивы и несущественны. Остаются два «органа» – генеративных. Каждый из этих органов рассматривается по четырём признакам: «любой знак должен быть извлечён из числа, фигуры, пропорции, положения» [Там же]. Вот как метод четырёх признаков позволяет описывать листья: 1) по числу составляющих листочков (простые и сложные), 2) по фигуре (в которой выделялось, в свою очередь, четыре признака: а) форма края листа б) форма контура, в) форма верхушки и г) форма основания), 3) по расположению на стебле – супротивное, очередное и т. п., 4) по пропорции (соотношение длины и ширины листовой пластинки).
После отбрасывания ненужного Линней выбрал 4 признака в цветке и 3 в плоде: чашечка, венчик, тычинки, пестик, цветоложе, околоплодник, семя. Каждый из 7 признаков фруктификации подразделяется на много элементов (7 для чашечки, 2 для венчика, по 3 для тычинок и пестика, 8 для околоплодника, по 4 для семени и цветоложа). Всего – 31 элемент. Каждый разлагается на 4 аналитических измерения: количество, конфигурация, расположение, пропорция. Эти родовые структуры представляют всё, что может существовать, может быть реализовано. В «Философии ботаники» говорится, что эти сочетания составляют 3884 комбинации, то есть столько возможно родов [Atran 1990]. Причём это число сочетаний избыточно – во времена Линнея было известно примерно 10 000 видов в нескольких сотнях родов. То есть система Линнея могла «предсказывать» разно образие – учитывая идею о свободном сочетании признаков, Линней мог говорить о неосуществлённых вариациях, каждая – неизвестное растение.
Таким (количественным) образом изменены все идущие в дело признаки – но прежде всего внимание уделено признакам фруктификаций. Причин тут несколько, и важность этих органов далеко не самая первая причина. Что для растения важнее – очень зависит от точки зрения; органы фруктификации растений выбираются в качестве руководящих при классифицировании по иной причине: они сложны (то есть имеют достаточно богатую морфологию, разно образие их строения подобно по мощности всему исследуемому разнообразию) и достаточно устойчивы. То есть создаваемая органами фруктификации комбинаторная мощность – число сочетаний – более всего подходит для системы растений, как это понимал уже Турнефор: сочетание иных частей (листья, стебли) даёт неподходящую комбинаторику – либо слишком много вариантов (если использовать общее число их сочетаний), либо слишком мало («Éléments de botaniqu» [Tournefort 1694: 27]).
При этом у фруктификаций имеется очень серьёзный недостаток: интуитивно выделяемые группировки далеко не всегда выделены признаками фруктификаций. То есть мы сейчас «знаем», что так «можно», но при создании системы требуется именно искусственно искажать природный порядок – для исследователя «очевидно», что порядок один, что следует выделять такие-то группировки, а – руководствуясь строением фруктификаций – приходится выделять другие. Тем самым мастерство классифицирования входит в противоречие со знанием растений – и это очень тяжкая нагрузка, Линней не раз высказывался о недостаточной естественности своей системы. Естественная система – это образ народной таксономии для классификатора [Berlin 1992].
Чезальпино, Рэй, Турнефор отлично понимали все выгоды, которые сулит классификатору следование за фруктификациями – но не были уверены, что это позволительно, не решались идти против интуиции опыта. Поэтому Турнефор изменял системе – вопреки принципу, некоторые роды у него определяются иными признаками, а у Линнея система выдержана строго – род есть уникальный вид фруктификации. Линней победил, поскольку имел смелость идти против природы, оставаясь верным своей системе.
План творения
И тут я опять – хотя это и несовременно – напомню основание. Мы видим, что учёный очень последовательно придерживается некоего принципа – а другие, не вынеся расхождения с данными опыта, не способны выдержать этот принцип. Откуда Линней брал силу? Это ведь в самом деле мучительно – знать растения как можно лучше, очень хорошо, учитывать их разнообразие – и действовать вопреки возникающим представлениям об общности, разрушать «очевидные» группы в угоду принципу. Откуда?.. Для Линнея дело было просто: таков замысел Бога. Он, Линней, раскрыл совершенный замысел Бога относительно растений, узнал формулу системы, и маловерием с его стороны было бы отказаться от созерцания этого замысла. У кого нет такого оправдания – нет и оправдания контринтуитивным действиям… Или надо выдумать что-то иное.
Для Линнея систематика – это божественная наука, поскольку представляет План творения. Линней вбросил теологию в природу – измерение абсолюта перестало быть делом фантастическим и толькорациональным, это стало обыденной эмпирией и практической задачей учёного. Наука и вера объединились в ботанике [Lindroth 1983], это было едва не последнее объединение такого сорта. Ещё Кеплер мог непосредственно сочетать солнечную мистику и практическую астрономию, Линней смог сделать ботаническую систематику лицезрением Рая и наблюдением мыслей Бога. Благодаря этому ботаника стала философичной, систематика стала философией биологии – и оставалась в этой позиции едва не до конца XIX в. [Breidbach, Ghiselin 2006].
Здесь идея Плана творения ещё присутствовала в мышлении, но больше не была непосредственно руководящей по отношению к опыту. Если угодно, отдельно располагался остро вглядывающийся в природу взгляд натуралиста и отдельно – некоторые весьма теоретические представления о Плане творения. Совмещать их можно было достаточно произвольно – поскольку ещё имелась уверенность, что такое совмещение в конечном счете тривиально.
Последним крупным представителем этой классической систематики был Линней. К соотнесению с Планом была предназначена Естественная система, а для практической таксономии использовалась искусственная. После Линнея – если несколько упростить историю – представления о Плане творения перестали жить в научном исследовании. Разумеется, история людей всегда сложнее истории идей и, например, после Линнея работал Луи Агассис, центральной идеей которого было распознавание Плана в разнообразии существ. Однако после Линнея такие люди всё сильнее выбивались из классики и всё чаще казались еретиками.
Как только систематика отбрасывает идею Плана творения, она сталкивается с очень сильной недостачей. Отрицая существование выделенной Естественной системы (или ее познаваемость) и признавая принципиальное равенство всех искусственных систем, которых, как понятно, можно сделать неопределённо много, – теряют целевую установку. Зачем классифицировать, если любая система столь же ценна и верна, как и все её соперницы?
Отсюда идут две дороги. Первая – создание практических искусственных систем. Таксономия нужна, чтобы определять организмы для практических нужд, – и появляются определители, частные искусственные системы. Другая дорога – поиск оснований, на которых могла бы быть выстроена научная классификация, более не ориентирующаяся на целевые идеи вроде идеи Плана творения.
Было придумано несколько оснований для построения системы. Главных идей – всего две. Первая предлагала заменить цель на метод. Унифицирующим началом, определяющим единство всего таксономического построения, может являться метод классификации. (Метод прорабатывали ещё схоласты, но в практику биологической классификации он введён позже). На этом пути были разработаны критерии гомологии (правила сравнения), создано представление об архетипе (Оуэн), выделена опора сравнения (типовой экземпляр) – словом, создан научный и социальный институт, некая социальная машина, способная давать на выходе сравнимые меж собой результаты и включающая в свои построения всех живых существ.
Этот социальный институт выстроен втихую, незаметно – споры, в которых были определены существенные его черты, уже забыты самими биологами. Например, в самом конце XVIII в., немного заходя в начало XIX в., шли споры о серийности коллекций [Hopwood et al. 2010]. Одна точка зрения – надо хранить «хорошие» экземпляры, лучших представителей вида, самых демонстративных, показательных. А прочие выбрасывать. Другая точка зрения, «серийная» – хранить в музеях и коллекциях следует большие серии, чтобы видеть вариации, смотреть географическую, возрастную изменчивость, экологические различия и т. п. Эти споры закончились примерно перед временами Кювье, в них ещё участвовал Кёльрейтер. В «машину систематики» вместе с организацией коллекций, гербарием, правилами написания этикеток, правилами номенклатуры, хранения, типовыми образцами и прочим – входит и понятие о серийности. Но уже в 30-е гг. ХХ в. многим музейным работникам было не ясно, зачем хранить «дубликаты», и сейчас, в начале XXI в., многие биологи искренним образом не знают, зачем это надо. То есть механизм систематики работает, опираясь на инерцию традиции, а рациональные основания, которые когда-то были положены в его основание, во многом уже забыты.
К началу XIX в. был во многом создан метод систематики, и возникла широчайшая традиция описательной систематики, которая, в свою очередь, стала классической. Эта классическая систематика была устроена на столь твёрдых основаниях, что даже теория Дарвина не поколебала её устои [Ereshefsky 1997]. Можно условно именовать эту классику «описательной» систематикой. Хотя это слово употреблялось раньше в значительно более узком смысле, оно – как кажется – всё же пригодно для обозначения этой могучей классической традиции. Во многих работах эту традицию сейчас называют типологической, но мне кажется, что это приводит к путанице: типология Гёте и типология типовых экземпляров – совсем разные идеи.
Эта традиция классики работает до сих пор. Дело в том, что у новых научных течений есть один врождённый недостаток. Будучи новой, каждая парадигма начинает пересматривать и переосмысливать весь до неё накопленный склад фактов. Он чудовищно велик, и времени на это не хватает. Поэтому каждая следующая классика надстраивается над новой – но занимает меньшую площадь, это действительно пирамида традиций. Проще говоря, в рамках классического описательного метода описано более миллиона видов, с помощью следующей статистической парадигмы – на порядок меньше, а следующая за ней генетическая прадигма описания пока отработала совсем небольшое число видов. И потому таксоны, выделенные на разных основаниях и, строго говоря, разными методами, непрерывно сосуществуют в рамках единой системы.
Наличие идеи Плана творения также накладывает очень серьёзные ограничения на образ результата познания. Произошла редукция огромных кусков теоретического компонента – учение Аристотеля о причинах вырождено до единственной; чтобы через игольное ушко втиснуть растения в Рай, пришлось пожертвовать почти всей морфологией – только немногое от цветков может уместиться в тесном саду. Огромное многообразие морфологии растений утрачено не случайно – ради размещения согласно Плану. Здесь можно обратить внимание на этот ход мысли, который повторяется очень часто. Стоит убежденному монисту добраться до идеи существенных признаков, как весь мир увлечённо разрушается в полную бессмыслицу, и весь наличный смысл остаётся в этих понятных (данному конкретному) разуму органах. Линней таким образом обошёлся с фруктификациями, считая, что в них проявляется Божественный план. А само растение – это такой не очень нужный придаток, благодаря которому фруктификации существуют на Земле. Через сотни лет совершенно ту же фигуру мысли выполнил Докинз. Причём даже его подчёркнутый атеизм ничего не изменил – монизм не нуждается в персонифицированном божестве, расплющивая любые наличествующие убеждения. Или – скажем осторожней – монизм является крайне тяжёлой формой мышления, выдержать которую способен далеко не всякий разум.
Комбинативная система
Система Линнея с самого начала – ещё на стадии преобразования морфологии – была комбинативной. Этого, как ни странно, не поняли последователи Линнея, и после открытия Менделеева долго ещё пробовали искать комбинативность в биологической систематике – в которую она была заложена буквально при самом основании.
Система растений Линнея основана на комбинаторном анализе элементов цветка и плода. В самом деле, аналитическая морфология обеспечивает таксономическую систему небольшим (счётным) количеством отдельных независимых признаков. Они могут свободно сочетаться, и каждое сочетание порождает собственный диагноз и свой неповторимый таксон. Если бы все органы, включённые в морфологический анализ, давали одно и то же число признаков и подразделений признаков, система была бы устроена на каком-то «ключевом» числе, скажем, если бы все органы членились на 5 подчастей, была бы квинарная сквозная система, во всех разделах число таксонов было бы кратно пяти. Но в аналитической морфологии Линнея иные числа – как говорилось выше, признаки подразделены на 3, 4, 7 состояний. Поэтому число сочетаний различно в разных таксонах, к тому же много форм «пока не найдено».
Поэтому истинный вид системы Линнея – не древо, а таблица (tabulae relationis – [Linnaeus 1786]). Линней осуществил мечту барокко – создание «таблицы всего» [Breidbach, Ghiselin 2006]. О такой таблице мечтали тогда «все» мыслители – о ней говорил Ф. Бэкон, о ней писал толстенные тома А. Кирхер. Идеи «универсального языка», которые выдвигались многие десятки раз – от Лейбница до Кондильяка – были практически решены Линнеем. Конечно, он создал – вместе с системой растений – и универсальный язык [Linnaeus 1751], строгий, точный, нормированный, состоящий только из терминов, которые следует употреблять в определённом порядке, говорить на котором может только правильный ботаник. Когда появятся столь же точные системы других царств природы – животного и минерального – универсальный язык можно будет применить и к ним, а пока можно пользоваться тем его фрагментом, на котором выговаривается всё, что можно и следует сказать о растительном царстве.
Эти надежды были тем более сильны, что грань между растениями и животными в XVII–XVIII вв. казалась относительно неширокой. Тогда считали, что всё живое создано одинаковыми по природе своей силами, и животных от растений отличает, по сути, лишь план строения. В ход шли давние аристотелевские аналогии животного как перевёрнутого растения, голова аналогична корню и скрыта под землёй, а наверху, в цветках, открыты свету генеративные органы. Так что с созданием чёткой комбинативной системы растений, когда найден уже ключ к живому и приоткрыта одна створка единой системы, недолго, казалось, оставалось ждать и создания полной системы живого, устроенной на общих принципах. А там и весь триптих природы – минералы, растения, животные – будет описан на едином философском универсальном языке систематики.
Периодичность системы Линнея прошла незамеченной. Легко видеть, что эта черта системы была не столько новаторской, сколько унаследованной – то, что возникало из мировоззрения алхимиков, проводящих широкие параллели с металлами, планетами и т. п., было периодической системой. И система растений Линнея была одной из последних систем, где можно ещё проследить этот древний периодический, комбинативный принцип. У последователей Линнея самые основания комбинативной системы оказались разрушены. В систему входили всё новые группы, с иной морфологией. Число включенных в систему видов и иных рангов непрерывно росло. С разрушением единой основы – аналитической морфологии – основание периодичности исчезло и эта система растворилась в последующих расширенных и обогащённых вариантах системы Линнея.
Ранги у Линнея
Далее – к вопросу об индивидуальности таксономических рангов. Как уже говорилось, сейчас всё усиливается тенденция считать систему в некотором отношении гомогенной и ранги таксонов полагать условностью, жертвой ограниченности человеческого понимания, которое не в силах вместить «реальную» и малоупорядоченную систему (обзор мнений можно найти: [Schuh 2003]). В связи с таким взглядом даётся критика Линнея и предложения по изменению системы – в основном критика фиксированного числа рангов, понимаемых как какие-то объективированные деления – хотя «конечно» они не таковы [Queiroz, Gauthier 1990; Queiroz 1994; 1997; 2000; Nixon, Carpenter 2000; Ereshefsky 2001].
Это – в ХХ в., а в XVIII в. ситуация была совершенно иной. Например, основой системы у Турнефора и Линнея был род. Это совершенно не случайное обстоятельство, вплетённое в самые основания метода.
Род – это первый (снизу) уровень иерархии, на котором схема фруктификаций может быть представлена как устойчивая. Род поэтому – основная онтологическая и эпистемологическая единица теоретической ботаники. Далее можно разгонять философию и строить мировоззрение (что и делал Линней – как Гарвей представлял себе кровообращение в образе планет, вращающихся вокруг сердца-солнца; как строил свою метафизику Кеплер). Можно говорить, что роды представляют собой вечные способы реализации божественного замысла о живом мире, это первоформы растений. Возникает – совершенно необходимым образом – образ идеальной системы: Рай, райский сад. Линней открыл образ райского сада, идеальной группировки растений – если угодно, облик перворастения. Разумеется, райский сад есть система Линнея, упорядочивающая разнообразие по строгим и прекрасным законам.
Можно видеть неравномерность в таксономических рангах: вниз, к виду, нарастает свойственная хаотическому подлунному миру изменчивость, вверх от рода появляются человеческие заблуждения и фантазии, пустые игры ума. Род онтологически первичен и является – по Аристотелю – формальной причиной растения, и тем самым Линней выступает как аристотелик (опять же – как Гарвей и Чезальпино, он «спасает» Аристотеля). Совершенно не случайно Линней согласился со взглядами Чезальпино – что роды предшествуют видам, род – это первая категория, виды – менее важная и выводимая из них.
Достаточно сложной представляется история происхождения линнеевских рангов: genus summum, intermedium, proximum, species, individuum. Этрен [Atran 1990] сомневается, что это просто заимствование из схоластики, как считали многие [Daudin 1926; Larson 1971]. Может быть, выделение именно таких категорий – результат работы «здравого смысла», по крайней мере таковы родовидовые названия в любой народной таксономии.
В системах XVII–XVIII вв. можно видеть «собственное» значение каждого иерархического уровня. Царства обозначали, пожалуй, то, что сейчас называется «предметной областью» и выделяет целую науку. Классы были чем-то вроде высочайшего уровня биоморф, указывали на место группы в экономии природы. Современным аналогом представления о классах являются понятия об автотрофах и гетеротрофах. В классах даны основные, крупные варианты базового плана строения. Семейства – это уже совсем иные категории, во многом эмпирические (у Линнея семейств не было – он принимал классы, порядки, роды, виды, разновидности). Семейство – не то, что мыслится и выводится дедуктивно, а то, что находится в природе и может быть подведено под высшее теоретическое понятие как его вариант.
Если принять несколько иную методу классифицирования – изменить морфологический конструктор, из которого собирается классификация, сменить точку зрения – в центр системы лягут иные категории, и можно отыскать системы, «подвешенные» на семействах, на отрядах. Современная система утверждает, что объективно существующими являются виды – то есть утверждает первичность и онтологичность видов, делая вид самой важной категорией – конечно, не просто так, а именно в связи с определённой философией и определённым мировоззрением, в связи с определённой верой в понимание смысла того, что происходит в природе (занятно отметить, что современная палеонтология и стратиграфия оперируют именно родами – они остались «линневскими» в мире «рэевских видов», и это занимательнейшая тема сравнения разных таксономий – палеонтологической и неонтологической – которые обе равнонаучны, но в значительной степени устроены различно, ср. [Павлинов 2008]).
Странные аналогии: будущее в прошедшем
Линней преобразует растение в формулу. Тренированный профессионал не обращает внимания на огромное разнообразие внешнего вида и внутреннего строения. Он выделяет очень немногие существенные признаки, смотрит только на формулу растения – и по формуле определяет место растения в системе. То есть определение растений в природе становится тривиальной операцией: по крайней мере в теории. Можно иметь небольшое число формул (Линней полагал, что мировая флора ограничена примерно 300 родами) – и чётко определять до рода любое встреченное растение.
Более того. Преобразование мира в «предмет Линнея» обладает очень высокой универсальностью. Свойства метода Линнея – расчленения объекта и идеализации – настолько сильны, что любой объект, поданный «на вход» методу, может быть преобразован и помещён в систему. Метод Линнея нуждается только в том, чтобы ему предоставили объект, относящийся к растениям (это – вне метода, некая внеметодическая сила должна ручаться, что на вход подано именно растение). Как только это произошло, запускается система преобразования и идеализации морфологии, выведения формулы по наличию комбинаций и в качестве результата выдаётся место объекта в системе. «Реальные» отличия от других растений ничего не меняют – напомню, в системе Линнея среди общей комбинативной изменчивости учтены и случаи отсутствия признаков, так что отсутствие лепестков или тычинок всего лишь знак, позволяющий отнести объект к определённому таксону растений. Тем самым метод обладает замечательным свойством – эта мясорубка может справиться с бесконечной сложностью и почти хаотической изменчивостью предметов естественной истории. Бесконечному разнообразию живых созданий противопоставлен метод, так преобразующий эти создания, что они однозначно вписываются в универсальную систему.
В результате ставшие каноническими линнеевские описания могут использоваться практически только для одной цели – характеристики места растения в линнеевской системе. Например, по этим описаниям совершенно невозможно изучать морфологическую изменчивость. Большинство признаков растения не отображается в описании, те, что отображаются – не учитывают множество параметров изменчивости. То есть создана специальная морфология растений – со своими правилами, терминологией, закономерностями использования, – которая годится только для таксономической работы, только для создания линнеевской системы и которая должна в голове систематика замещать наличный природный объект.
Иначе ничего не получится. Если систематик будет отвлекаться на несущественные признаки, он не сможет чётко выделять существенные признаки и не сможет делать выводы только на основании существенных признаков. Для построения системы ничто другое не важно. При этом создаётся некое особенное «идеальное линнеевское растение» – весьма непохожее на те, что имеются в природе. Мало того, что оно очень редуцировано, у него нет почти ничего, кроме генеративных органов – оно и организовано по совершенно иным законам, чем растения в природе.
Вот что имеется в виду. Как «на самом деле» устроено растение – очень трудный вопрос, но в рамках идеализации Линнея оно совершенно точно устроено комбинативно. Как конструктор из заранее заданных частей. Части самостоятельны, они почти свободно сочетаются. Выделив этот набор идеальных частей, мы простыми операциями можем подсчитать, сколько всего может быть растений.
Тут можно обратить внимание на удивительную черту той природы, которую создал Линней. При описании строения любых живых форм мы сталкиваемся с неполной комбинативной изменчивостью. Очень, очень многие сочетания частей запрещены и никогда не встречаются. Некоторые крайне редки. В подавляющем большинстве случаев части взаимозависимы. Они выступают как сцепленные комплексы, они видоизменяются, если меняются другие части. Наконец, число признаков живого существа бесконечно велико. Более того, каждая часть организма тоже обладает бесконечным количеством признаков. Такими свойствами стремления к бесконечности живые существа не обладают лишь на очень глубоких уровнях устройства частей, где речь уже идёт не о биологии, а о химии.
На уровне молекул – белков, нуклеиновых кислот и т. п. – мы, наконец, находим такие части, которые автономны, (почти) свободно комбинируются, перечень комбинаций которых вычислим и описывает многообразие составленных из этих частей объектов. И – особенно приятная черта – число видов атомов счётно, можно избавиться от бесконечностей признаков и перейти к большому, но вполне обозримому числу сочетаний. Уровнем выше – все эти замечательные качества теряются. Ни для клетки, ни для её органелл, ни для ткани они не действуют. Комбинативная изменчивость в чистом виде проявляется только на молекулярном уровне, где имеется автономность и дискретность элементов-атомов.
А в системе Линнея выделенные им в качестве существенных признаки ведут себя именно таким образом. То есть Линней произвел глубочайшую редукцию природного разнообразия, создал идеальный предмет исследования. Заменил им то, что можно получить из природы для наших обычных манипуляций, «реальный» предмет. И свой идеальный предмет он организовал по правилам, которые не имеют силы для реального предмета, реального растения – зато работают на очень глубоких уровнях устройства живого.
Такие совпадения не бывают «просто так». К сожалению, изучение таких системных сходств классификаций ещё практически не начиналось, но всё же можно указать на «странности» Линнея – находящиеся в определённой связи с выбором метода. Понятно, что многие до Линнея понимали полезность использования фруктификаций для различения форм, его заслуга – что он придал этому окончательность, исключительность, он настаивал на том, что система должна быть основана только на фруктификациях. Отсюда – прямым следствием – процессы размножения приобретали очень важную и специфическую роль, создавалась определённая «мифология» процессов размножения. В сочетании с выделенностью категории рода у Линнея получалось, что происхождение родов и видов различно – фундаментально различно. Виды являются «воплощениями» рода, его вариациями (род используется здесь как причина по Аристотелю). Но силы порождения в мире Линнея находятся не в индивиде, а в роде. Род не являлся материальной функциональной целостностью, он идеален. Жизненный принцип растения находится в его сердцевине; идёт игра на оппозиции мужского / женского, твёрдого / мягкого, покрова / сердцевины. Эти бинарные оппозиции создают морфологию и физиологию растения. Прямая логика заставляет считать, что источник возникновения новых видов – гибридизация между родами как носителями «жизнетворных сил размножения». То есть строгая «кристаллическая» таблица сочетанных признаков, дающая образ системы и наличных родов, порождает очень большое и в принципе неопределённое количество видов, образующихся при межродовом скрещивании.
Наконец, уже в самой первой из научных систем растений, у Чезальпино, проявилась ситуация, которая будет преследовать систематику на всём пути её развития. А именно: создавая вместо растения идеальную его схему (число, фигура, расположение фруктификаций), нормируя язык и называя одни и те же видимые части (= гомологичные) одинаковыми именами, применяя правильные названия, унифицирующие отношения сходства и различия, систематик теряет связь с обыденным языком, в различных диалектах которого существуют местные названия для растений (и животных, разумеется). Систематик, сопоставляя современную ему флору прежде всего с названиями Диоскорида (и Плиния), отыскивает соответствия и начинает растения «правильно называть» – древними именами. Эти древние имена, не использовавшиеся уже тысячу лет, выглядят для носителей обыденного языка неоправданными новациями. И в дальнейшем с развитием систематики проблема имён становилась всё острее и острее, наука об именах отделилась от обыденного языка и профан более не может правильно именовать даже знакомые ему организмы. Этой проблемы не существует для народной таксономии – и она появляется сразу при создании научной систематики.
Создавая формальный язык описания, схематизируя реальность, производя идеацию, наука создаёт область контринтуитивного и непонятного. Сколько выигрывается для экономии познания на формализации и кратком чётком обозначении идеализованных однородных элементов, столько теряется в понятности и требует времени для интерпретации, популярного изложения и обучения. Наука создаёт область ясного знания, и чем оно яснее, тем более удалено от обычного взгляда и здравого смысла.
Ослепление наблюдателя
Благодаря созданной Линнеем формальной системе морфологических названий производится редукция языка – в той же мере, что и природы. Ботаник учится именовать части растений единственно правильным образом и описывать фигуры столь же чётко, как и числа.
Редукция языка с его неопределённостями, метафорами, синонимами и т. п. – до однозначного термина; редукция природы до существенных признаков – позволяет взаимно-однозначно увязать язык описания реальности (текст) и природу. Книга природы пишется ботаником с однозначной определённостью, он находит в природе код, может однозначно его прочитать и разместить растения в систему – при этом единственную систему. Разумеется, с точки зрения Линнея это было постижение им (и его учениками) божественного Плана творения. Отбросив всё лишнее, он смог непосредственно созерцать упорядоченность растительного мира, кристаллически-точную систему.
Ещё одна сторона дела – тоже обычно непроговариваемая – состоит в изменении наблюдателя. В методологии естественных наук предполагается, что наблюдатель – субъект – совершенно отделён от объекта, вырезан из мира и может этот мир незаинтересованно наблюдать, мир же на него не действует. В науке выстраивается – путём последовательных идеализаций – предмет познания, который подменяет природное «нечто». Но ведь точно так же выстраивается и сам наблюдатель. Линней редуцировал природу растения до немногих существенных признаков; он редуцировал язык описания наблюдений до почти формального языка, состоящего из (почти) однозначных терминов, употребляемых в должном порядке словесной формулы. Но и сам описывающий такую природу наблюдатель – совсем особенное существо, вовсе не равное «человеку».
Можно обратить внимание [Корона 1987], что во всех случаях зрение уступает осязанию. Осязание является доминирующим чувством линнеевского наблюдателя. Вкус и запах отвергнуты решительно, ими наблюдатель точно не обладает. Можно подумать, что он хотя бы зрячий – ведь всё время говорится о фигурах и расположении частей. Однако это не так – выбраны именно те признаки, которые могут оцениваться и зрением, и осязанием, осязание может в случае нужды проверить зрение. Пропорцию, соотношение длин, фактуру поверхностей, фигуру взаимного расположения частей – всё это можно оценить осязанием. Линнеевский ботаник – созданная им первая фигура Нового времени – слеп, лишен слуха и обоняния, ему доступно лишь осязание.
В конечном счёте всю методологию естественных наук можно представить как проработку понятия «доверие». Науки отказались доверять авторитету и верить на слово древнему мудрецу. Отказались верить рациональному рассуждению, не подкреплённому опытом. Отказались верить чистому опыту, не просветлённому рассуждением и логикой. В руках Линнея метод выдаёт последнее основание доверия: верить можно только тому, что можно пощупать. Обмануть может разум, вера, авторитет, опыт, логика, зрение – лишь осязание не лжёт.
Конечно, Линней не на пустом месте создавал такую традицию описания растений, такой редукционизм имел предшественников [Sloan 1972]. Уже говорилось, что подобную редукцию произвёл Чезальпино. Он в качестве результата собственно системы ограничился списком видов, но традицию кодификации морфологии растений продолжил ученик Чезальпино Иоахим Юнг. Юнг заложил основы «аналитической анатомии» растений, разработал чёткие принципы формулировок для ботанических дефиниций. Он полагал, что книга природы написана на языке математики (чисел и геометрических фигур), и потому искал – и нашёл – в основных частях растения (корень, стебель, лист, цветок, плод) «элементарные» формы, которые поддавались простому численному и геометрическому описанию [Куприянов 2005: 36–37]. Юнг разделил листья на простые и сложные, выделил типы сложных листьев, типы краев листовой пластинки и т. п. «Его работы оказали значительное влияние на ботаников-методистов второй половины XVII в. – Роберта Морисона, Джона Рэя, Жозефа Питона де Турнефора и Августа Квиринуса Ривинуса (Бахмана)» [Там же: 37].
О распространённости такого образа мыслей говорит тот факт, что у Бюффона, постоянного противника Линнея, разработана такая же структура морфологии, играющая примерно ту же роль: «Метод осмотра будет основываться на форме, величине, различных частях, их числе, их положении, самом веществе вещи» [Buffon 2007, 1: 21].
Тем самым Линней получил в руки готовую традицию кодифицированного описания частей растений. Для развития этой традиции было важно проникновение атомистической философии Бойля и Гассенди в ботанику [Sloan 1972], среди ботаников распространяемое и поддерживаемое Джоном Рэем: что невозможно увидеть сущностные черты растения, так что мы вынуждены довольствоваться видимостью – сочетанием акцидентных форм. Так что мнения были самые разные – одни полагали, что есть возможность низвести описание растения до числа и протяжённости и этот жест и будет восхождением к первичным сущностям. Другие считали систематику лишь поверхностной игрой со случайными свойствами природы. Атомизм был поветрием времени, с Британских островов прежде всего во Францию, а оттуда и на весь континент распространялись атомистические взгляды, которым своеобразно противостоял Лейбниц. Заменить моду времени на противоположную было невозможно, но он пытался изменить атомизм, сделать его несколько более пригодным для континентального мышления – предпочитающего не неделимые элементы, а неделимые целые. Но судьбы учения о монадах – это отдельная тема, тут надо упоминать имена Шталя и Каспара Фридриха Вольфа, анимизм и витализм, выходить к ХХ в. на Дриша с его новым витализмом, противостоящим новому механицизму Лёба, двигаться к Гурвичу и судьбам «новой эмбриологии» – это совсем другая история. А в связи с редукцией, произведённой Линнеем, достаточно видеть это британское влияние – атомизм, продвигавшееся Рэем и Локком, и противостоящее (пока) атомизму континентальное течение: континентальные Турнефор и Ривинус были против.
Вместе с новым предметом исследования, помещаемым на место природы, появляется и новый наблюдатель. Учёный Нового времени – это вовсе не кто угодно, не обычный человек. Обычным в науке называют «незаинтересованного свидетеля, профана» (как это было у Р. Бойля). А сам исследователь – совершенно особенное существо, о котором мы знаем, что оно в высшей степени рационально, хотя идеям разума и не верит, что оно слепо, хотя случайно и временно обладает и иными чувствами, которым не доверяет. Наука нового времени выстраивается вовсе не для реального мира и не для обычного человека, именно поэтому она контринтуитивна и поэтому встает странный вопрос: отчего же мысли такого вот наблюдателя-учёного – эффективны? Почему они приносят практическую пользу? Это – загадка «непостижимой эффективности» математики в реальном мире. Сам вопрос возникает именно потому, что мир науки – совсем не «реальный мир».
Ньютон биологии
Линнеевская система является проявлением математизации, новой научной программы, начавшейся с Галилея и логически доведённой до конца Ньютоном. Тот же образ мыслей, который породил новую механику и новую астрономию, в области изучения живого породил систему Линнея: живые существа могут быть описаны математической (по виду) формулой, которая определяет их место в системе. При этом, как это мыслилось Линнею, данная формула и является тем единственным, что существенно в природе: природу следует мыслить, насколько она является Естественной системой. Тут крайне интересно, каким образом одно и то же преобразование предмета исследования приводит к различным результатам.
Биологи от веку завидовали физикам, и метод механики Ньютона выступал образцом научности, к которой биологов не пускает сложность предмета исследования – они бы и рады устроить в биологии ньютонову механику, да вот сложность живого не пускает. Однако взглянем ещё раз: Линней сделал по сути тот же самый ментальный жест, что и Ньютон. Он произвёл сильнейшую редукцию, создал идеальный объект исследования, счётный, объективный, заменил им «реальный» объект и основал науку. Но у Ньютона получилась механика, а у Линнея – ботаника.
Не всё исчерпывается методическими хитростями. Реальный мир, который так нелегко поместить в методологическую схему, влияет на результат исследования, хотя как он это делает – понять трудно. Если считать, что всё дело в совершенной идеализации, то Линней должен был получить биомеханику. Если полагать, что эксперимент фильтрует теории, отбирая подтверждаемые – либо такая биомеханика была бы ложной и не подтверждалась на опыте, либо была бы (частично?) истинна, и тогда бы мы её наблюдали. Но получилось совершенно иное.
Вместо «биомеханики» появилась описательная ботаника и описательная биология в целом. Описательная биология устроена особенным образом, совершенно не «попперонаучным», – она не может не подтверждаться. Классификации не являются формой знания, к которым можно применять попперовское понятие фальсификации. Дело не в том, что они неопровержимы или что классификация не может быть гипотезой – конечно, может. Просто попперовская фальсификация имеет дело с элементарными суждениями, которые атомарно, по одиночке, сопоставляются с «фактами» природы, и экспериментатор на выходе получает ответ «да» или «нет», совпадает с природой или нет. А классификация вообще не так устроена – она и не атомарное высказывание, и в то же время учитывает все возможные ответы, она на то и классификация, чтобы в ней помещалось всё, что есть.
Любая реальность, загруженная на вход метода, на выходе будет принимать облик иерархии поименованных классов с приписанными каждому классу дифференциальными признаками. Сам метод не фальсифицируем, но зато его можно очень плодотворно использовать. И в дальнейшем происходит сильнейшее изменение исходных посылок, изменение самой сути метода – который при этом продолжает работать. Поппер обвинял Дарвина в том, что метод его нефальсифицируем – это он по некоторой простительной философу неграмотности. Дарвин здесь ни при чём – основания лежат много глубже, самая основа биологии устроена таким вот неметодологичным (для Поппера) образом.
Речь, конечно, идёт о нефальсифицируемости всего метода классификации – а вовсе не его частных применений. Можно выдвинуть неудачную гипотезу, придумать плохую систему – и убедиться, что «не подтверждается». Таксономические работы забиты неудачными гипотезами – списками синонимов. Каждое описание таксона – гипотеза, и многие – весьма неудачны [Holynski 2005]. Но метод в целом неколебим.
Заметим, что такой системы, которую создал Линней, совершенно точно не могли сделать ятрохимики. Для создания системы Линнея принципиальна позиция внешнего наблюдателя – этого (слепого?) беспристрастного наблюдателя, более всего доверяющего осязанию, который имеет в руках конструктор свойств и качеств и строит систему как комбинацию возможных сочетаний. На выходе он желает иметь сразу всю систему растений, которая выдается на запрос о «Плане творения».
То есть нет конкретного вопроса, интересующей темы, которая потребовала бы предъявить эту систему растений. Откуда бы у бесстрастного наблюдателя частные интересы? Они помешали бы объективности. Частных интересов нет, есть стремление упорядочить (сконструировать) всё сущее. Должны быть построены, соответственно, также планы творения животных, минералов, небесных сфер. А все вместе они составляют один большой чертёж (таблицу) реальности, одинаковый для всех, независимый от наблюдателя и его вопросов – поскольку тот слепой наблюдатель обладает точкой зрения Творца.
Ведь созданный методом Линнея наблюдатель, ищущий План творения, и есть, конечно, сам Творец – временно забывший устройство сотворённого и открывающий его вновь. Открывается и характер этого слепого забывчивого творца. Есть мир, царство природы, туда приходит библиотекарь и расставляет всё по полочкам, прилепляя к каждому растению бирочку с шифром. Как растение составлено из свободно комбинирующихся частей, так и растения требуют о себе не иного знания, как только – каталожной принадлежности. Творец педантичен, бесстрастен, последователен, мыслит математически строго и точно.
Ятрохимик никогда бы не встал на позицию внешнего наблюдателя, каталогизирующего растения. Центром познания для ятрохимика выступал человек. Это было антропоцентрическое мировоззрение. Задача систематизации растений должна была быть поставлена для такого мировоззрения совершенно особым образом. Каждый кусок системы мог быть высказан в связи со специфическим запросом. Нет такого вопроса (в рамках антропоцентрического мировоззрения), который бы заставил проговорить систему растений целиком. На каждый вопрос ответом является перечисление семейств такого-то порядка или порядков такого-то класса (хотя трудно придумать такой вопрос).
Отсюда ясно, что Линней, конечно, родился в своё время. Он не мог появиться в VI и XV вв. – и вовсе не по причине недооткрытия Америки и непривезения новых любопытных фактов. Линней появился после того, как Чезальпино произвёл с миром живой природы революцию Галилея, он сделал совершенно то же методологическое действие, что сделал Ньютон – довёл до завершённого, классического образца полученный в руки метод. Однако для физики это действие формировало из наличного опыта классическую механику, а для биологии тем же действием из опыта формировалась программа описательных предметных наук, коллекторская программа создания всемирного каталога и размещения в единой таблице по единой формуле всего живого – и тут я напомню, что Уэвелл и Любищев были продолжателями линии Линнея: мечты об универсальной системе, количественно-точной и указывающей всякому виду своё место – это, конечно, мысли Линнея, живущие в потомках.