У системы Линнея есть несколько свойств, следствий, с которыми с тех пор живёт биологическая систематика, часто не очень сознавая эти свои качества. Одно из самых важных свойств – в том, что биологическая систематика не вытекает из повседневного представления о мире, она контринтуитивна. Видно это с самых разных точек зрения. Можно сказать, что интуитивно-очевидна – народная таксономия, а научная систематика очень отличается от неё. Можно зайти с другой стороны и обратить внимание, как Линней и другие ботаники пытались согласовать избранный метод – и интуитивные очевидности, ту причину, по которой Линней говорил о своей системе как об искусственной. В любом случае, здесь проявляется очень важная родовая черта науки нового времени.
Как механика Галилея и астрономия Коперника, так и систематика Линнея – контринтуитивны. Все три системы знания связаны с отрицанием антропоцентризма и платят за это «непонятностью». Это может показаться пустяком, между тем это – одна из важнейших характеристик науки. Она непонятна профанам, отделена высоким порогом и «платой за вход» от любителей (важны не деньги, а время: за вход в науку платят минимум пятью-семью годами). От непонятности профанам происходят желания сделать науку понятной и чтобы она быстро объяснила свою пользу, а то денег не дадим, исходят необоснованные надежды и столь же необоснованные подозрения – короче, вся социальная картина отношений к науке и в науке зашита в её устройстве. Это очень важное место. Интерналистские концепции науки (Койре) описывают историю идей; сейчас в моде экстерналистские концепции, исходящие из социологии, описывающие науку как социальный институт. Между тем это вещи очень плотно связанные: устройство науки Галилея и Линнея таково, что по содержательным причинам оно порождает ту «социологию», с которой мы сталкиваемся. Если бы была наука «без платы за вход», общепонятная и говорящая на обыденном языке (какой она была ещё у гербалистов) – очень многое и в науке-как-институте тоже бы выглядело совершенно иначе.
Эта контринтуитивность науки может быть высказана и с другой стороны. Она возникает с рождением современной науки, которое связано с разрушением антропоцентризма. Выше говорилось, что это вовсе не малозначащее отрицание. Фразы о том, находится человек в центре или где-то «сбоку», большого веса не имеют. Словом «антропоцентризм» должны называться важные методологические установки познания, именно поэтому при отказе от антропоцентризма сменился тип знания.
Антропоцентризм будет полагать естественной организацию материала от близкого к человеку к отдалённому, чужому и мало понятному для человека. Классификации могут выстраиваться, исходя из проблематики человека: то есть первичными будут, скажем, классификации болезней, вслед за ними – классификации лекарств, а классификация растений будет появляться, насколько она нужна при решении задач более важных классификаций. Или будет проведена иная линия, но каждый раз такая, что наблюдателем, который выстраивает объективную классификацию, каждый раз будет оказываться находящийся в полном сознании человек, а не нечто неопределённое. Такой наблюдатель будет членить наблюдаемое в природе согласно естественным границам – и потому выделяемые объекты будут интуитивно-очевидны и понятны, и потому они не будут полностью совпадать с выделяемыми современной наукой «объектами природы»: каждый «объект» будет тащить с собой «за экологические связи» кусок среды, только вместе с которым он может показывать своё существование. К сожалению, такой антропоцентичный взгляд будет разным у разных наблюдателей, и с особенной силой возникнет проблема интерсубъективности. То есть разные подходы к знанию создают разные предметы знания, они исследуют разные природы вещей. Антропоцентризм (и обратная установка – не-антропоцентризм) есть способ образования предметов научного познания.
Становление современной науки и научная революция были связаны с отказом от такого типа мировоззрения – от всех типов мировоззрения, в основе которых лежит антропоцентризм. Эта очень сильная познавательная революция решительно изменила все методы получения знания. В ней были заложены всевозможные «революции относительности», поскольку ценностных суждений теперь строить невозможно. И Коперник, и Фрейд в равной мере предзаданы отказом от антропоцентризма. Заложено изменение формата знаний и наук, указаны вполне определённые способы мысли, для развития знания заданы определённые направления и т. п. Картезианство и английский скептицизм были лишь самыми первыми формами неантропоцентричного познания – во многом ещё зависящими от предшествующего мировоззрения и живущие энергией его отрицания.
Можно совмещать различные аспекты мысли и точки зрения. Можно быть сторонником народно-таксономического взгляда, полагать всю предшествующую Линнею историю – народной таксономией, в принципе тождественной взглядам неолитических охотников, и видеть лишь один переход – от того, «что было всегда» (народной таксономии), в мир Декарта, Линнея, Канта, Дарвина. А можно учитывать идеационный механизм создания математических моделей, который разработал Галилей, и рассматривать развитие экспериментальной науки, потому что эксперимент – это в первую голову не натурный опыт, а математическое его описание, после которого сам опыт может оказаться и ненужным. Однако в любом случае, в том или ином аспекте, появление биологической систематики – это не простой результат количественного накопления «данных», которые были просто обыденными знаниями, а тут вдруг стали научными фактами – нет, это разработка очень сложных, специализированных и многообразно связанных между собой научных программ, которые сцеплены не только между собой – но и с философскими, мировоззренческими решениями. Научные методологии скоррелированы друг с другом, их части сочетаются отнюдь не любым образом, так что, выбирая научный метод, часто к нему подбирают и мировоззрение и в качестве добавки получают готовую «природу вещей», мир, в котором будет жить исследователь.
Ещё у Аристотеля можно отыскать один из важнейших тезисов антропоцентрической научной программы – «человек есть микрокосм, в основном подобный макрокосму – вселенной». Этот тезис так или иначе развивался большинством аристотеликов – на него работал Гарвей, устанавливая единство природы («всё живое из яйца»), можно отыскать место этого тезиса у Чезальпино и других философов биологии, вплоть до Линнея. Все они пытались отыскать общие закономерности строения и развития, свойственные каждой группе живых организмов. Но, конечно, самое яркое выражение этот тезис находил у Парацельса и его последователей – именно они развивали биологию, прямо начиная с этого положения. Конец Средних веков и переход к новому биологическому знанию начался антропоцентристским Возрождением, которое совершил Парацельс, основав ятрохимию и утвердив основы нового взгляда на живое, создав новую сеть неуниверситетских естествоиспытателей и подкрепив программу натурализма. Однако эта программа развития науки о живом проиграла механицизму, который и породил современную науку. Новая механистическая научная программа решительно отвергла столь широкие уподобления, выбросила даже основные понятия – исчез и «человек» в прежнем смысле, и «вселенная», потом была выброшена и «истина», и «жизнь». Механицизм настаивал на общей схеме познания для всех наук: отыскиваются мельчайшие элементы и математические закономерности взаимодействия их, которые внешне дают картину сложных явлений. Так появились новые понятия – даже при созвучии наполненные новым смыслом: «причина», «математика», «элемент».
Итак, на смену антропоцентризму – в многообразных его выражениях, поскольку Парацельс очень мало похож на Аристотеля – пришло механическое мировоззрение, порождающее «настоящую науку». И что – всё? Мы получили результат, наука готова – и можно заканчивать? Нет, остался необъяснённым ещё один момент. Его хорошо видно на истории последующего развития линневской системы. Было сказано: отвергнуты звук, цвет, вкус, запах… А разве сейчас ботаникам запрещено различать растения по таким признакам? А если у растения имеется уникальный состав пигментов, определяющих особенную этого растения биохимию – ботаник не имеет права вносить в систему такой признак? Конечно, имеет. Линнеевская редукция давно – негласно – отвергнута.
Её ведь, в общем-то, не заметили. То есть является достаточно новым тезис, что Линней произвёл нечто подобное ньютоновой редукции опытных данных, что он таким «математическим» образом преобразовал природу – ботаника не только сама сейчас не такая, но и это свершение Линнея, которое сделало возможным современную науку – не осознано. Как и не было вовсе. После того, как опыт, который «разрешается», то есть его методологически позволено привлекать для создания системы, – когда такой опыт был радикальнейшим образом сужен, что и позволило создать первую научную систему растений, этот опыт был… снова расширен. Объект познания снова стал пошире, чем допускал Линней – всё ещё очень узким по сравнению с антропоцентристскими моделями, но всё же шире линнеева объекта познания. Тем самым биологическая систематика нашла способ перепрыгнуть пропасть в два прыжка.
При этом важно подчеркнуть, что антропоцентризм был разрушен уже у Линнея – несомненно, дело вовсе не в том, привешена ли к человеку бирочка «царь творения» и помещён ли он в отдельное царство. Взгляд, который создаёт систему классификации – уже внечеловеческий, «объективный», исходящий из того нового космоса, в который поместили знание Коперник, Галилей, Ньютон – и Линней.
Как перепрыгнуть пропасть в два прыжка
И вот здесь важное место, пройдём ещё раз. Итак, Линней произвёл редукцию вторичных качеств и очень сильно упростил мир морфологии – взял только малую часть признаков. Теперь, по прошествии лет, мы принимаем во внимание и цвет, готовы учесть запах и др. Можно учитывать строение листа и форму корня. Зоологи вообще творят, что хотят – попытки выделить «ведущую для систематики систему органов» остались во временах Кювье и Сент-Илера, со второй половины XIX в. у зоологов даже постановка такого вопроса несколько анахронична – что позволяет выстроить классификацию, то и берут в работу неметодологичные зоологи.