Значит ли это, что ограничения были временными, обратимыми, что наука возникла благодаря редукции, но потом осталась наукой, от следов той редукции избавившись?
Нет. Если бы не произошло «события Линнея», системы появлялись бы такие, как было показано на примере системы Устери. Это были бы системы человекоразмерные, с человеком в центре, те самые проистекающие из сознания центрального положения человека – если угодно, антропоцентричные. Линней смог сделать стандартом неантропоцентричную систему – мы так и не знаем, где её центр. Введена некая внечеловеческая точка зрения – мы точно не знаем, чья: «методологическая». Этот набор механистических заклинаний не описывает субъекта такой точки зрения. И вот из этой точки зрения увидена форма системы, система выработана… и теперь, задним числом, можно уже возвращать в неё любые качества – они безразличны. Теперь, после того, как система стала такой, какой она стала после «события Линнея» – это больше не является важным.
Сейчас мы можем записать в базы данных цвет и запах, параметры ДНК или звук, если понадобится – это больше не влияет существенным образом: сформулирована сама точка зрения, с которой наука создает свои классификационные схемы. Теперь можно с одинаковой лёгкостью классифицировать что угодно. Простой пример: метод кладистического анализа безразличен к тому, что ему подают «на вход». Например, можно туда запихать жизненные формы, к которым вообще не применимы генеалогические соображения – и всё равно формалистика сработает и будет получен ответ. Что будет значить кладограмма жизненных форм – это другой вопрос. Может быть, ничего. Важно, что получен метод, безразличный к содержанию классифицируемого материала.
Так вот, система Линнея – это самый первый шаг в этом направлении. Именно это и сделал Линней – создал эту безразличную к наполнению машину. Для «ятрохимических» систем чрезвычайно важным является, что именно они классифицируют. От предмета классификации зависит метод, он связан с предметом достаточно тесно. В этом смысле там всё «субъективно» – к объекту природы, в его специфике, привязаны методологические установки и представление о субъекте – том самом познающем субъекте, который должен изменяться и обучаться, чтобы познать объект. Точнее сказать, конечно – не «субъективно», а содержательно. Сплошная методологичность не любит содержательных утверждений, с которыми нельзя делать всё что угодно, которые сопротивляются и имеют собственные ограничения.
Содержательность, наличие собственных внутренних ограничений предмета на то, как располагаются и сочетаются его элементы, проявляется и ещё в одном свойстве. В этой «антропоцентрической» традиции не принято выдавать классификацию в полном виде. То есть можно указывать место конкретного вида в системе, раз есть нужда это указать – но механическое перечисление всех звеньев системы является стилистически неправомерным. Так не делают, когда думают в этой парадигме. То есть уже тот облик, который я привел для системы Устери – не мог быть предъявлен, это внешний взгляд на эту систему, а автор излагал ее иначе – вводя звено за звеном вслед за характеристикой того или иного таксона. Следует поговорить о данной группе живых существ, сказать об их особенностях, охарактеризовать – и только потом сообщить, какое место занимает эта группа среди прочих форм, а механическое перечисление имён в духе телефонного справочника – невозможно. В этом смысле я совершил стилистическое нарушение, дав сводку внешнего вида системы Устери.
Я попробую пояснить ещё раз – уж больно трудная тема для современного сознания. Вот перед нами ряд имён. Если это люди незнакомые, справочник – мы будем равнодушно читать имя за именем. Но вот это – наши ближайшие друзья, родные. Перечисляя их, мы невольно будем отрываться от списка – для характеристик, чтобы не голое имя шло в списке с порядковым номером, а отследить связь между мной, говорящим, проговаривающим это имя – и называемым именем. Так человек будет называть имена родителей или друзей. И вот именно этот стандарт – запрещающий перечисление – имелся для систем типа ятрохимических. Это также препятствовало привычной нам сегодня систематике – нельзя было в краткой форме дать большой кусок системы, просто нельзя. Систему учили долго и использовали только кусочками. Её целостный облик – это почти облик мироздания, это не выговаривается подряд и без выражения.
Линней изменил все эти обычаи, создал систему механическую, безличную, привычную нам сегодня настолько, что иные виды систем просто непредставимы – как непредставима и наука, которая бы работала с такими другими системами. Между тем, нет ничего нерационального в указанных привычках ятрохимии. Это непривычно и кажется неудобным – однако это не делает невозможным научное познание. Но такое научное познание, конечно, приняло бы иные познавательные формы и организовалось в несколько иные социальные институты.
Зачем было нужно это преобразование морфологии, то, которым Линней основал систематику? Ведь сейчас мы можем свободно использовать любые признаки. Сейчас в системе задействован и цвет цветков, и состав белков. Для ответа надо сопоставить две ситуации. Сейчас имеется отработанный метод таксономического описания, коллекции с типовыми экземплярами, музеи, Кодекс номенклатуры, сообщество специалистов, согласных относительно метода и предмета, признающих именно данные экземпляры типовыми, признанные журналы, формы публикации результатов. Короче, имеется целая социальная машина, способная «заниматься систематикой». Тогда, в самом начале, почти ничего этого не было.
Каким образом, не имея достаточных средств, решить проблемы? Как перепрыгнуть пропасть в два прыжка?
Для этого служит редукция реальности, онтологическая редукция. Разумеется, реальность не слишком подчиняется нашим мыслям о ней. Но между выражением «онтологическая редукция» и «моделирование» есть некоторая разница. Когда человек спокойно комбинирует разные гипотезы, он получает некий набор результатов. Но в исследовании задействован и фактор искреннейшей веры в истину. Хороший учёный верит в существование истины, а хороший естествоиспытатель верит в существование внешнего мира. И эта вера очень существенно сказывается. Простой перебор и конструирование гипотез оставляет закрытыми многие пути, куда способна прорваться вера в истину. И эта онтологическая редукция именно верует в то, что мир устроен именно таким образом. Это не гипотеза для пользы познания – а вера в устройство мироздания. Если угодны формальные различения, то есть и они. При комбинировании гипотезы проверяются. То есть сравниваются с другими гипотезами, в которых более уверены, или с фактами. И если гипотеза не совмещается с фактами и противоречит множеству других гипотез – она не годится. Так в случае моделирования. А в случае веры в истину – тем хуже для фактов. Тогда все прочие гипотезы и несовместимые факты будут отвергнуты, и мир – в сознании исследователя – выстроен в соответствии с его гипотезой.
Редукция есть ложь, с помощью которой описывается сложный реальный мир. Но, конечно, не всякая ложь есть редукция. Бывают редукции неуспешные, что не привлекает особенного внимания. А успешная редукция позволяет продвинуться в познании действительности именно в тех случаях, когда требуется пересечь пропасть шириной в два прыжка.
В начальном состоянии знание об упорядоченностях строения живых организмов несло слишком много неопределённости. Современная система основана на совершенно иных представлениях об онтологии. О «настоящем» устройстве мира, ином, чем у Линнея. Нельзя решать проблему с таким количеством неизвестных, нельзя выкрутиться в той ситуации, в которой был Линней – нет современного понятия таксона, нет отличий моно- и полифилии. Нет представления о жизненных формах, которые дают группировки, подобные высшим таксонам, но не связанные единством происхождения, и самой концепции единства происхождения нет, нет понятия нормы реакции, границ изменчивости, нет типовых экземпляров, концепции биологического вида… Нет почти никаких познавательных средств, которые современный систематик использует или имеет в виду как само собой разумеющиеся.
Имеется лишь огромное количество крайне изменчивых живых существ, то резко разделённых, как некоторые самки и самцы, то переходящих друг в друга, иногда образующих кольцевые сходства. Есть способ иерархической организации понятий, которые не ясно к чему следует привязать – и туманные концепции народной таксономии.
Линней произвел сильнейшую онтологическую редукцию – решил, что в природе огромное количество видимого не важно, не существенно. Он выделил немногие органы растений, которые можно подсчитать, растение утеряло цвет, стало чёрным, лишённым вегетативных частей, размера, места произрастания – от растения остались число тычинок, число пестиков, число лепестков и чашелистиков: осталась только формула цветка.
Благодаря этой сильнейшей редукции Линней смог завести мотор той социальной машины, которую мы теперь знаем как «биологическую систематику». Теперь, задним числом, когда машина работает – пропасть преодолена – можно вернуть в систематику значительную долю реального растения. Теперь, когда пропасть позади, можно постепенно отказываться от онтологической редукции. Хотя – не совсем: легенды и мифы, чувства, которые живой организм вызывает в человеке, остались на той стороне пропасти, они считаются несущественными. Всё это – преобразование предмета познания, то есть самым главным продуктом творчества Линнея было сотворение растения в современном смысле, в том, в каком мы привычно считаем его «объективным».
Эта форма познания кажется странной, парадоксальной, маргинальной. Однако распространена она много шире, чем обычно думают. Скажем, именно так создана современная генетика, «дрозофильная» генетика Т. Моргана [Белоусов 1996]. Сначала Морган пытался прорваться к пониманию закономерностей наследственности «широким путём», исследуя реализацию наследственных качеств. Морган до середины 10-х годов понимал наследственность интегративно. В 1910 г. он писал: «Мы пытаемся рассматривать проблему наследственности идентично проблеме развития». Однако проблемы онтогенеза ни тогд