Изменившийся в Западной Европе XVI и XVII веков международно-правовой дискурс в отношении заложничества придавал все большее значение личности и ее самореализации. В соответствии с этим больше никто не мог быть лишен свободы, чтобы нести ответственность или ручаться за действия сообщества. При этом Московское государство явно шло другим путем и продолжало требовать предоставления заложников. Вероятно, одна из причин сохранения заложничества даже в XVIII веке заключается в исторически сложившемся важном значении, которое в Российской империи еще со времен Киевской Руси придавалось принципу поручительства отдельных лиц за все сообщество и возложения на сообщество коллективной ответственности за одного человека. Историки Хорас В. Дьюи и Энн М. Клеймола установили, в сколь значительной степени все аспекты жизни Московского государства в силу многовековой традиции и монголо-татарского влияния были проникнуты руководящей идеей коллективной гарантии и ответственности[369].
Ярким примером такого коллективного подхода служит поручительство (порука). За уголовные преступления, за долги, политическое оскорбление, неуплату налогов, неисполнение повинностей, неявку в суд, за нарушение договора или военный или административный проступок — во всех этих случаях один или несколько человек могли быть привлечены к ответственности и наказаны как поручители за проступки других членов группы[370]. При этом давление, направленное на то, чтобы заставить лицо выполнить требование, оказывалось не столько посредством прямого государственного принуждения, сколько косвенно, через соседей, семью или служилых людей, которые принадлежали к той же общине и вместе с которыми это лицо находилось на службе у царя.
Если следовать за рассуждениями Дьюи и Клеймолы, можно сделать вывод, что именно принцип коллективной гарантии и ответственности позволил Московскому государству нарастить значительную мощь и достичь относительно высокой степени контроля[371]. На фоне этого исторического развития гораздо менее удивительным представляется тот факт, что концепция коллективной ответственности и поручительства отдельных лиц за общину, в том числе и в случае заложничества, сохранялась за пределами Московского государства, в отличие от Западной Европы, и на протяжении всего XVIII века, а ее масштабы в некоторых случаях даже увеличивались.
Вместе с тем с инициированными Петром I изменениями политической и культурной жизни западноевропейский дискурс раннего Просвещения получил распространение и среди российской имперской элиты. Однако, поскольку в вопросе о заложничестве мнение о том, что личность необходимо защищать от обязанности выступать в роли гаранта за общество, не утвердилось, возникает вопрос, повлияла ли в принципе принятая Петром I интерпретация концепций раннего Просвещения на многовековую русскую и российскую традицию заложничества, и если да, то как.
Первые явные признаки изменений наблюдаются в ходе крупной кампании по христианизации, начатой при Петре I и значительно расширенной при двух его преемницах, императрицах Анне Иоанновне (1730–1740) и Елизавете Петровне (1741–1761)[372]. Миссионерская деятельность не минула и заложников. В июле 1730 года начальнику сибирского города Охотска Григорию Григорьевичу Писареву было поручено проследить, чтобы все местные церковные служители «во всяком бы остроге склоняли аманатов и других охотников учиться грамоте и показывали им закон христианский, понеже тамошний народ никакой веры и закону не знают»[373].
Теперь сибирские заложники не служили исключительно залогом того, что покоренные члены их этнической группы будут платить дань царской администрации. Человеческий залог уже не воспринимался только как политический инструмент для экспансии и увеличения доходов государства. Заложники, большинство из которых строго охранялось казаками в российских крепостях, были признаны самоцелью, людьми, мировоззрение и образ жизни которых необходимо изменить. Несмотря на то что в основу указа 1730 года легла облаченная в религиозную форму миссионерская идея, в ней уже наблюдались фундаментальные перемены.
Этому повороту событий суждено было стать еще более радикальным. После примерно полуторавековой практики заложничества, в эпоху царствования императрицы Анны Иоанновны усилились сомнения в том, насколько эффективным был прежний метод с точки зрения его основной цели — обеспечения лояльности покоренных этнических групп царскому правительству. Применение заложничества очевидно не уменьшило количества конфликтов с калмыками[374]. Восстания башкир, каждое из которых приводило ко все большему распространению практики захвата заложников, регулярно повторялись с 1660‐х годов несмотря на то, что в российских крепостях, таких как Казань и Уфа, удерживалось множество башкирских заложников[375]. В ответ на серьезные злоупотребления и нарушения при обращении с заложниками — воеводы вплоть до XVIII века ввиду отсутствия правовой базы часто позволяли себе самоуправство — и в ответ на многочисленные прошения в 1728 году Сенат впервые регламентировал порядок заложничества в отношении башкир[376]: в соответствии с ним башкирских заложников больше не разрешалось удерживать в отдаленных крепостях и принуждать там к работе. Вместо этого крепость Уфа была объявлена единственным местом содержания заложников и любой принудительный труд заложников был запрещен[377].
Но решение Сената не разрешило ситуацию. Астраханский губернатор Артемий Петрович Волынский (1689–1740) не видел причин для смягчения практики заложничества. Напротив, он настаивал на том, чтобы брать по несколько заложников на волость и тем самым увеличивать их общее число. Кроме того, он предлагал содержать их в Уфе, «а лучше еще в Казани» и ежегодно обменивать[378]. Хотя это не способствовало ни окончанию башкирских восстаний, ни прекращению потока прошений башкир новой императрице Анне Иоанновне.
Заложничество среди казахов
Столкнувшись с джунгарской угрозой, казахи Младшего жуза во главе с Абулхаир-ханом в 1730–1731 годах искали контактов с царским правительством и просили принять их в российское «подданство». По этому случаю Коллегия иностранных дел поручила своему представителю Мухаммеду Тевкелеву (при крещении — Алексей Иванович Тевкелев) не настаивать на безоговорочном предоставлении заложников. Хотя от казахских посланников были получены устные заверения, что казахские старшины готовы платить ясак, как и башкиры, и в обмен на соответствующее финансовое обеспечение посылать заложников в Уфу. Но если хан не захочет выполнять эти требования, то вместо этого необходимо было просто позаботиться о том, чтобы хан отправил послов, которые докладывали бы о делах казахского хана при царском дворе[379].
На фоне прежней многовековой практики российского государства данный подход стал существенным смягчением предыдущей позиции. Когда требование Тевкелева предоставить заложников действительно натолкнулось на сопротивление, он, следуя инструкции, не стал настаивать на предоставлении заложников после принесения присяги на верность. Однако он был обеспокоен тем, как остановить казахские набеги на российские караваны, продолжавшиеся и после 1731 года[380].
Отказ казахских старшин посылать своих детей в качестве заложников в Уфу и ответ хана, который намеревался просто отправить «посланников» к царскому двору, подтолкнули Тевкелева к новой идее: построить крепость, где жили бы члены ханской семьи и старшины каждого рода, ежегодно сменяясь, и там как судьи назначали бы наказания за совершенные казахами преступления. В таком случае они не содержались бы как политические заложники (вместо политичных аманатов), но выполняли бы важные функции. Кроме того, Тевкелев считал их способными, наряду с исполнением судебных функций, собирать ясак у казахов и отправлять дань в Москву. В то же время крепость и ее охрана казаками внушали бы им страх и удерживали бы от набегов. Таким образом, российские подданные в приграничных регионах были бы лучше защищены, а караваны могли бы передвигаться с большей безопасностью[381].
В апреле 1733 года Тевкелев представил это предложение Коллегии иностранных дел в усовершенствованном варианте: к взятию заложников в классическом формате он предлагал прибегать только в случае выхода в путь российского каравана. Казахских заложников следовало отпускать после благополучного возвращения каравана. Нововведение же состояло в строительстве крепости на окраине Казахской степи (в месте, где Ор впадает в Яик), где казахские судьи вместе со служившими в крепости казаками должны были предотвращать набеги[382].
Таким образом, с предложением российского посредника Тевкелева впервые появилась идея о том, что интересы державы могут быть реализованы более успешно посредством интеграции представителей коренных народов, чем с помощью давления на нерусские этнические группы и принуждения их к лояльности. Однако предложение Тевкелева о взятии заложников в случае с российскими караванами ясно показало, что реформаторские мысли не мешали ему параллельно придерживаться концепции заложничества как человеческого залога.
Через год императрица Анна Иоанновна заинтересовалась этим предложением и усовершенствовала его. В это время она как раз одобрила одну из крупнейших на тот момент экспедиций в российской истории. Иван Кириллович Кирилов (1689–1737), статский советник и секретарь Сената, сумел в начале мая 1734 года пламенной речью убедить императрицу отправить экспедицию в южные степи[383]. В подробных инструкциях Кирилову императрица поясняла, что российский метод заложничества во время предстоящего изучения казахских поселений должен отойти от древней традиции и измениться, по крайней мере в отношении казахов Младшего жуза.
Критика традиционного метода взятия заложников со стороны Анны Иоанновны, в отличие от международно-правовой дискуссии Западной Европы, не основывалась на том, что отдельный индивид должен быть лучше защищен от незаконного захвата. Скорее многолетний опыт общения с башкирами, по словам императрицы, показал, что они предоставляли в качестве заложников только худых людей. Они не были нужны представителям своей этнической группы и, следовательно, никоим образом не могли в полном объеме оказать дисциплинирующего воздействия на башкир в целом. Поэтому при взаимодействии с вновь вступившими в подданство этническими группами нужно было действовать иначе. Отныне предоставленные лица вновь покоренных народов уже должны были называться не «аманатами» («аманатами их не называть»), а — и тут в игру включается идея Тевкелева — их следовало брать на службу в «особной суд», который назначался бы администрацией. Таким образом, связь с российским государством будет осуществляться не «за аманатство, но за милость и правосудие Наше»[384].
Указания императрицы были выполнены два года спустя (1736) лишь фрагментарно, а в некоторых районах даже спустя несколько десятилетий. Тем не менее она инициировала сверху новый дискурс, который должен был определять метод заложничества в следующие несколько десятилетий[385]. Среди причин отказа от старого метода «удержания» заложников как средства оказания давления на поведение коренных народов было и осознание того, что в прошлом башкиры обманывали российскую сторону. Вместо самых знатных и лучших своих людей они в действительности часто посылали самых бедных, удержание которых не оказывало ни малейшего давления на остальных башкир. Как и в других частях империи, некоторых заложников даже выдавали за других людей, переодевали их и давали им вымышленные имена[386]. Но прежде всего теперь цель состояла не просто во внешнем давлении на нехристианские этнические группы, независимо от того, вступили они в подданство добровольно или были подчинены насильно, а в том, чтобы добиться их внутренней приверженности российскому государству.
«Милость и правосудие» были концепциями, с помощью которых кочевников следовало завоевать «изнутри». «Милость» — всепроникающий основной принцип российского государства с момента возникновения Великого княжества Московского — была с российской точки зрения дарована вновь подчиненным этническим группам уже тем, что императрица была готова принять их в свой могущественный союз подданных[387]. В имперском контексте после принятия в подданство милость выражалась в подарках, денежных выплатах, в присуждении почетных титулов или политических привилегий[388]. В случае изменения практики заложничества это должно было выражаться в признании собственных «судов», хотя в них также заседали двое-трое «первых» из «наших русских людей», в число которых прежде всего должны были входить «лучшие люди» из ханских детей (или султанов, или старшин)[389]. Правосудие, по мнению Анны Иоанновны, должно было помочь завоевать сердца кочевников, так как оно позволяло ориентироваться на традиции каждой этнической группы. Кроме того, кочевые казахи, как предполагалось, скорее примут власть Российской империи над собой, если увидят, что она обеспечивает принятие быстрых и справедливых судебных решений[390].
Но даже при этом новом подходе Анна Иоанновна не планировала полностью отменить заложничество: в качестве меры предосторожности она предусмотрела охрану (караул) для «суда». Хотя казахам это объяснили тем, что наличие караула демонстрирует «почтение» к «суду», в действительности императрица стремилась обеспечить с его помощью «охранение и защищение»[391]. Так зародилась идея привлечь заложников или тех, кто был назначен на должность «судьи», к основным принципам российского образа жизни и с их помощью склонить присоединенные этнические группы к принятию российской модели правосудия и разрешения конфликтов.
Новое веяние Василия Никитича Татищева
Одним из первых, кто попытался реализовать эти новые идеи, стал известный российский государственный деятель и ученый В. Н. Татищев (1686–1750). Будучи составителем первого российского энциклопедического словаря, он размышлял над понятием аманат, объясняя его следующим образом: «От ненадежных подданных берутся знатных людей дети и братья родные, как то у нас от многих степных народов, тако, яко от горских, татарских и других народов берутся и на довольном пропитании содержаться»[392]. В определении Татищева ключевую роль играло слово «ненадежный». Под подозрением в «ненадежности» с российской точки зрения оказались в принципе все нехристианские народы, включенные в состав империи на юге и востоке.
Однако сам Татищев принципиально сомневался в целесообразности заложничества. Брать заложников из людей, уже ставших подданными Российской империи, казалось ему «не весьма приличным» («от подданных аманатов брать разумею не весьма прилично»). Лучше было бы, рассуждал Татищев в ноябре 1736 года, развивая идеи Анны Иоанновны, если бы среди вновь принятых в подданство народов преобладал страх перед судом. Под руководством старшин из коренных народов и представителей сотников такой суд был бы весьма способен «порядок в содержании» сохранить[393].
К тому моменту, как Татищев изложил свои мысли на бумаге, он уже несколько лет возглавлял Канцелярию Главного правления Сибирских и Казанских заводов и в этой должности приобрел большой опыт в области заложничества: пока башкиры не предоставляли ему заложника, он запрещал вести торговлю с ними на территории горнозаводского хозяйства. С 1736 по 1737 год, вопреки своему скептицизму, он приказывал содержать в Екатеринбургской крепости от 5 до 25 заложников из башкир (от одного до четырех человек на волость). Они должны были служить гарантией того, что башкиры не станут участвовать в крупных восстаниях, а вместо этого будут сотрудничать с российской стороной для их подавления[394].
Однако эта надежда оказалась иллюзией. Татищев пришел к выводу, что практика заложничества вела в тупик: часто башкирам удавалось обмануть российскую сторону при предоставлении заложников. Они выдавали своих заложников за сыновей почтенных старшин, но в действительности посылали ничего не значащих представителей этнической группы, с которыми никто из них не считал себя связанным. Или же башкиры действительно посылали заложников из «лучших и почтеннейших» кругов, но тогда в башкирских волостях не хватало тех, кто мог бы обеспечить спокойствие и порядок[395].
Поэтому уже весной 1736 года Татищев попытался продолжить начинания Анны Иоанновны и не рассматривать заложников исключительно как залог и средство оказания давления. Он старался использовать башкирских заложников как посредников в переговорах с восставшими членами их этнической группы[396]. Но попытка оказалось неудачной во всех отношениях. Башкирские заложники, едва оказавшись внутри своей этнической группы, отказывались от своей миссии и сами принимали активное участие в восстаниях. Приобретенные ими знания о российской стороне даже помогали им выступать в роли предводителей грабительских набегов[397].
В конце 1736 года Татищев на основе опыта с башкирами пришел к выводу, что взятие в заложники подданных не только «неприлично» и слишком затратно из‐за необходимости их содержать, но и малоэффективно. Гораздо более действенным для покорения башкир он считал окружение их новыми крепостными сооружениями и укрепленными линиями[398]. Когда год спустя императрица назначила его преемником умершего Кирилова на должность главы Оренбургской экспедиции, Татищев почувствовал, что настало время для реализации реформаторской идеи Анны Иоанновны. Впервые в истории российско-казахских отношений он при поддержке Кабинета министров назначил казахских старшин третейскими судьями в спорах между российскими купцами и казахами. За это они получали государственное жалованье[399].
В Астрахани Татищев стремился к тому, чтобы наладить работу «судебного органа» под названием «Татарская контора» или «Контора калмыцких и татарских дел», и дал людей в помощь главе этого органа — почти всегда пьяному мирзе Урусову. Однако работа этого первого «суда» провалилась, поскольку многие судьи не только почти не говорили по-русски, но прежде всего не знали ни татарских, ни российских законов[400].
Однако эти трудности не привели к прекращению попыток найти альтернативу заложничеству. По аналогии с «Конторой татарских и калмыцких дел» Елизавета Петровна инициировала учреждение новых «судебных органов» во всех городах Астраханской губернии. Астраханские дворяне с 1742 года возглавляли эти суды вместе с калмыцкими «судьями»[401]. Впрочем, полный отказ от традиционного заложничества по-прежнему казался российскому правительству слишком опасным. Поэтому даже в пределах Астраханской губернии калмыки и татары по-прежнему также удерживались в российских крепостях параллельно с существованием «судебных структур»[402].