Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке — страница 20 из 49

«Пространства не существуют, пространства создаются!» — этой формулой берлинский историк географии Ханс-Дитрих Шульц еще двадцать лет назад сформулировал суть нового деконструктивистского подхода к категории пространства и наглядно отграничил его от предыдущих, эссенциалистских представлений о пространстве[685]. Согласно этому подходу, пространство больше не рассматривается как доисторическая или неисторическая величина. Вместо того чтобы предполагать, что пространства предопределяют исторические события, как ранее считали представители классической геополитики и географии, социальное (а значит, исторически значимое) пространство понимается как продукт человеческих действий и восприятия[686].

Если следовать этой концепции пространства, то вопрос о том, как в случае Российской империи, территории, на которых жили и господствовали чужие этнические группы, могли быть узурпированы, то есть на физическом, властно-политическом и ментальном уровне «превращены» в пространства господства, становится особенно интересным[687]. В случае с российской державой этот вопрос возникает не в последнюю очередь потому, что этой стране благодаря огромной территориальной экспансии в XVII и XVIII веках удалось стать крупнейшей континентальной державой на земле. В то же время в историографии долгое время сохранялось представление, что расширение империи на юге и востоке удалось осуществить прежде всего за счет более или менее мирной колонизации, распространение которой следовало естественным данностям[688]. Сопряженное с насилием «упорядочивание» территорий в соответствии с собственными представлениями, насильственное оформление пространств господства российской элитой оставались при этом недостаточно освещенными.

Однако выдающийся успех экспансии российских элит на юге и юго-востоке империи был теснейшим образом связан с методом, суть которого состояла в постоянном перекраивании территорий: речь идет об уникальном в межимперском сравнении методе систематического использования засечных черт как средства экспансии и колонизации[689]. В целом российским историкам хорошо знаком метод, с помощью которого московские и петербургские элиты на протяжении веков защищали границы империи от вторжений кочевников, отодвигая засечную черту все дальше и дальше на юг[690]. Однако при этом остался неизученным вопрос о трансформации, благодаря которой в течение XVIII века этот способ территориальной организации превратился из средства защиты границ в метод имперского захвата и осуществления колониального господства[691]. На примере российского продвижения в степные районы башкир, калмыков и казахов в XVIII веке далее анализируются преобразования, в результате которых засечные линии превратились в территориальный «паттерн упорядочивания».

Пространственный образ Российской империи и среднеазиатская степь со времен Петра I

Петр Великий изволил иметь желание для всего отечества Российской империи полезное намерение в приведении издревле слышимых и в тогдашнее время почти неизвестных обширных Киргиз-Кайсацких орд в Российское подданство высокою своею монаршею особою […] хотя-де оная Киргиз-Кайсацкая степной и лехкомысленный народ, токмо-де всем азиатским странам и землям оная-де орда ключ и врата; и той ради причины оная-де орда потребна под Российской протекцыей быть, чтоб только чрез их во всех Азиатских странах комоникацею иметь и к Российской стороне полезные и способные меры взять[692].

Эта рабочая инструкция императора Петра I от 1722 года Коллегии иностранных дел не только иллюстрирует значение, которое держава приписывала казахам в начале века. Наряду с этим она демонстрирует пространственный образ, связанный с казахским районом поселения и заложивший основу для всех последующих планов по экспансии в среднеазиатских степях: казахи и район их расселения представляли собой «ключ и врата» к азиатским землям. Они выполняли решающую связующую функцию для развития торговли с Индией и даже Китаем.

Близкий сподвижник Петра И. К. Кирилов конкретизировал двенадцать лет спустя в эмоциональном обращении к императрице Анне Иоанновне это видение, когда в принятии казахов в российское подданство и в намерении построить город-крепость Оренбург он увидел возможность завладеть Аральским морем, проникнуть через Сырдарью и Амударью в глубь среднеазиатских степей и проложить торговым караванам путь в Бухару, Бадахшан и оттуда в Индию. Кирилов предсказывал, что за счет торговли и добычи полезных ископаемых Российская империя разбогатеет, как Испания благодаря Америке и Голландия благодаря Ост-Индии, при условии что она не оставит казахов опасным противникам, прежде всего персам и джунгарам[693].

Эти элементы — связующая функция для торговли с Азией и буферная зона для защиты от имперской конкуренции — отражают взгляд всех российских правительств XVIII века на южные степи, две грани пространственного образа, который лег в основу векового проекта подчинения казахов. Наряду с персами и монгольскими джунгарами династия Цин также входила в число опасных конкурентов, с которыми все чаще сталкивалась Российская империя. Все четыре державы планировали расшириться за счет территории расселения нестабильных степных народов, однако опасались связанных с этим рисков. Вступать в открытый конфликт с одной из остальных великих держав пока никто не хотел[694].

В отличие от открытого фронтира (open-ended frontier) — такой границы, которая тянется, казалось бы, бесконечно, пока не натолкнется на физическое препятствие, такое как море или непреодолимый горный хребет, — российский фронтир на юге, по словам американского историка Дж. Ледонна, представлял собой transfrontier[695]. Под этим следует понимать переходную зону между двумя политически высокоорганизованными и оседлыми союзами господства, каждый из которых относится к соответствующему срединному пространству (core areas)[696]. В качестве такой переходной зоны российская элита рассматривала район расселения кочевых казахов. Населенные ими территории «посередине», без оседлых культур, представляли собой пространство с валентным характером.

Действительно, в 1730‐х годах ставленнику Петра I А. И. Тевкелеву, крещеному татарину на российской службе, удалось добиться «вступления» в российское подданство хана, а также других высокопоставленных сановников Младшего жуза[697]. Однако вскоре российской стороне пришлось признать, что, хотя вступление в подданство было письменно оформлено клятвой, до фактической инкорпорации было еще далеко[698].

Образ жизни и экономический уклад казахов не совпадал с российской целью использовать район поселения трех орд в качестве транзитной зоны для передвижения торговых караванов между Российской империей, Хивинским и Бухарским ханствами, а когда-нибудь и с Индией и Китайской империей. Караваны регулярно подвергались набегам и грабежам. Людей похищали и продавали в рабство на рынках Крымского ханства и Средней Азии[699]. Не существовало государственной власти, которая бы хотела или могла положить конец этим проискам казахов несмотря на обещания обратного (с момента принятия в российское подданство). Политические структуры жузов казались царскому правительству не только непрозрачными, ненадежными и недостаточно эффективными: сам кочевой образ жизни с его постоянно меняющимися территориями проживания противоречил всем представлениям империи о порядке, обеспечивающем спокойствие и стабильность[700].

К тому же у правительства возникли проблемы с башкирами, чья историческая территория расселения на севере граничила с пастбищами казахов Младшего жуза. После завоевания Казани в середине XVI века Иван IV удовлетворил просьбы башкир принять их в российское подданство и предоставил им привилегии. Однако интеграция осталась фрагментарной: с тех пор башкиры платили дань и приняли расширение российской воеводской власти путем строительства в 1586 году на территории их расселения российской крепости Уфа. Но даже почти два столетия спустя не было и речи о российском контроле над территорией расселения башкир. Напротив, поочередно заключая союзы с крымскими татарами, казахами или каракалпаками, башкиры продолжали участвовать в набегах на русских крестьян, которые, в свою очередь, все больше претендовали на исконные территории башкир[701].

Укрепленные линии как инструмент имперской политики

На протяжении веков царская власть реагировала на такого рода организованные набеги на южных границах строительством оборонительных линий, которые с XVI до XVIII века назывались черта, а также в связи с их функцией отсекать пути (шляхи) вторжения кочевников — понятием засека[702]. Тем самым Московское государство возвращалось к практике, с помощью которой еще князья Киевской Руси со времен Владимира пытались удержать кочевников от нападения на их города, используя бревна и змиевы валы[703]. Против татар в 1518 году был воздвигнут защитный вал, который должен был не только отражать нападения с юга, но и действовать в обратном направлении, чтобы в случае возможных удачных набегов отрезать наступающим возможность обратного пути[704].

Но только в 1560‐х годах московское правительство разработало столь характерное для последующих столетий линейное строительство, которое предполагало соединение нескольких крепостей в километровые связанные между собой защитные валы для защиты от степных народов. Их защита и содержание лишь частично обеспечивались за счет налогов, взимаемых со всего населения. Остальная часть финансировалась за счет сборов, которые должны были вносить жители близлежащих поселений. С 1570‐х годов взимались засечные деньги, а служилых людей обязали следить за состоянием защитных линий[705].

Однако успешные татарские вторжения в 1630‐х годах выявили серьезные недостатки, анализ которых привел к строительству так называемой Белгородской засечной черты — укрепленной линии длиной более 800 километров, проходящей через Белгород и Воронеж сначала до Тамбова, а затем до Симбирска. Так, в середине XVII века строительство укрепленных линий временно достигло своего пика[706]. Длина вала, двадцатилетний период строительства, объем расходов и использование материалов и рабочей силы значительно превосходили все сооруженные прежде оборонительные линии. Сплошной крепостной вал сочетал естественные препятствия, такие как реки и болота, с возведенными крепостями, он состоял также из нескольких рядов рвов, срубленных деревьев и частоколов в сочетании с вынесенными вперед сигнальными башнями, а также включал многочисленные форты, оснащенные пушками. Он был выражением усиления Московского государства, которое в отличие от своих соседей — Османской империи и Речи Посполитой — располагало как силами, так и финансовыми средствами для защиты от пресловутых вторжений[707].

Земля, простирающаяся с московской стороны «внутрь» за этой укрепленной линией, быстро заселялась крестьянами из центральных русских земель, которые не в последнюю очередь должны были обеспечить снабжение военных сил, размещенных на валах[708]. Таким образом, новые укрепленные линии XVII века уже долгое время служили двум целям: защите центральных земель от набегов и уверенной территориальной экспансии на юг. Это стало еще более очевидным, когда в 1680‐х годах — спустя всего около трех десятилетий после завершения строительства Симбирской черты — она уже устарела и после строительства Сызранской черты была смещена на сотни километров на юг[709].

Мощное расширение империи с постоянно изменяющимися границами, обозначенными валами, все еще встречало незначительное сопротивление из‐за относительной малонаселенности районов. Картографы и инженеры смело продолжали представлять все новые и новые планы по продвижению. С созданием в 1650‐х годах Закамской линии (Закамской черты) российская экспансия впервые достигла границ территории расселения башкир. Обозначение этой засечной черты произошло от того, что правительство приказало построить ее, глядя с российской стороны, за рекой Камой, чтобы соединить Белый Яр на Волге с крепостью Мензелинск. Строительство этой линии стало проявлением обеспокоенности Москвы по поводу приближения западномонгольских кочевников — калмыков, которые, двигаясь на запад, нападали на степные народы и вместе с ногайскими татарами совершали набеги на российские поселения и города фронтира[710]. В течение примерно восьмидесяти лет правительство не решалось на дальнейшее продвижение Закамской линии, прекрасно понимая, что ее строительство уже позволило отрезать небольшие, пусть даже и незначительные области расселения башкир от башкирских центральных районов.

Но и без дальнейшего смещения границы российско-башкирские отношения на рубеже веков оставались напряженными из‐за растущего числа русских крестьян, поселившихся вследствие сооружения первой Закамской линии на исконных башкирских территориях[711]. Коррупция многих царских чиновников и прежде всего повышение налогов и других сборов при Петре I для увеличения государственных доходов и распоряжение об изъятии в пользу государства тысяч башкирских лошадей переполнили чашу терпения. Произошло несколько продолжительных башкирских восстаний, которые искали и находили поддержку у крымских татар, также исповедующих ислам[712]. С другой стороны, калмыки, между тем поселившиеся между Волгой и рекой Яик, предложили правительству подавить восстание башкир, с которыми они враждовали. Время от времени, однако, и они меняли фронты. Непрекращающиеся беспорядки и набеги крымских татар, ногайских татар, башкир, казахов, каракалпаков и калмыков на российские поселения заставили правительство почувствовать необходимость в масштабном решении «проблемы кочевников»[713].

Первый, решающий шаг был сделан Петром I. Его приход к власти, его огромные амбиции в отношении территориальной экспансии и не в последнюю очередь ускоренное принятие западноевропейского образа мышления, которое опиралось на идею о собственном цивилизаторском превосходстве, изменили прежнюю управленческую практику. Его указ 1694 года о возведении Царицынской сторожевой линии, отрезавшей сухопутную дорогу между обоими «коленами» крупных рек Дон и Волга, положил начало новой политике строительства крепостных сооружений. Завершенный в 1718 году 64-километровый вал из рвов, валов, частоколов, двадцати пяти застав и четырех крепостей не просто впервые объединил древнюю российскую традицию строительства засечных черт с западноевропейским военно-инженерным искусством. Прежде всего он разделил ногайских татар, живших севернее и южнее этой новой линии, и закрепил живущих севернее ногайских татар (исповедующих ислам кочевников, бывших некогда в союзе с Крымским ханством) на треугольнике между Царицынской линией, рекой Хопёр и Волгой. Кроме того, эта линия преградила калмыкам путь, по которому зимой они вели свой скот на расположенные к северу плодородные пастбища[714].

Несомненно, Петр I также стремился защитить северные земли российских поселений от набегов кочевников с юга. Кроме того, он намеревался сдвинуть Симбирскую линию еще на 600 километров на юг и включить в состав Российской империи новые территории[715]. Но строительство Царицынской сторожевой линии положило начало политике, которая, помимо обороны и экспансии, включала также цель реорганизации подвластных территорий для уже аннексированного, но не полностью покоренного населения в соответствии с российскими интересами. То, что новые границы при этом перерезали жизненные пути коренного населения, было частью плана.

Новое измерение: пространственная «ориентация» и колониальная политика

Оборонительные линии сооружались еще в Античности. Так, древние римляне строили валы, чтобы защитить себя от вторжений «варварских племен». С конца XVII века совершенствование метода осады, развитие артиллерии и военно-инженерного искусства во всей Европе привели к внедрению бастионного строительства крепостей. Форты (также именуемые бастионами), выступающие за линию крепостного вала, теперь позволяли видеть пространство непосредственно перед валом — преимущество, которого были лишены защитники с позиции бруствера. В ходе этого развития линейное строительство на рубеже XVIII века достигло нового расцвета не только в Российской империи, но и в Западной Европе. Основы заложил Себастьен Ле Претр де Вобан (1633–1707) — специалист по фортификации, который в 1678 году был назначен Людовиком XIV на должность генерального комиссара всех французских крепостей. Его геометрическая конструкция бастионов в виде правильных пятиугольников задала новые стандарты и сделала его создателем «железного пояса» (enceinte de fer) для внешних границ Франции[716].

Кайзер также пытался защитить Священную Римскую империю германской нации с помощью строительства новой системы укреплений. Он поручил маркграфу Людвигу Вильгельму Баден-Баденскому (1655–1707), также известному благодаря заслугам в войне против османов как «Турецкий Луи», защищать империю от французов, наступавших в ходе Войны за испанское наследство. Для этой цели маркграф приказал построить между 1692 и 1701 годами обширную систему оборонительных укреплений на Верхнем Рейне. Он объединил более старые средневековые укрепления и укрепления времен Тридцатилетней войны в одну линию взаимосвязанных редутов. С севера на юг эти «Шварцвальдские линии» вместе с прилегающими «линиями Эппингена» и «Штольгофенскими линиями» (позже им на смену пришли «Эттлингенские линии») простирались более чем на двести километров[717].

Рис. 12. Модели шанцев, редутов и крепостей вдоль сибирской линии в XVIII веке. Из архивных документов

Петр I, предположительно, ввел понятие линия в качестве обозначения для укрепленных валов в Российской империи, ознакомившись с укрепленными линиями Центральной и Западной Европы, тем более что российские валы благодаря иностранным инженерам сооружались с таким же мастерством, а за счет более широкого использования открытых и закрытых шанцев они больше ни в чем не уступали западноевропейским[718]. Однако в отличие от валов в российской державе, французский «железный пояс», все баденские линии, а также Вайсенбургская линия в Средней Франконии и Брабантская линия в Нидерландах были схожи в том, что использовались практически исключительно для обороны; через несколько лет после войн они в основном утратили свое значение и как сооружения пришли в упадок[719].

Метод использования укрепленных линий для присоединения новых территорий также не был известен в контексте других европейских империй, будь то заморские империи или континентальные державы, такие как Османская империя. Правда, в испанской, британской и французской колонизации Америки форты играли важную роль в качестве военных и торговых баз[720]. В Османской империи начиная с XVI века крепости имели первостепенное значение (чтобы наложить печать суверенитета на оспариваемое региональное пространство)[721]. Но тщетно искать примеры постоянных валов, соединявших крепости друг с другом и линейно продвигавших территориальную экспансию. Тем более уникальным в мировой истории представляется использование укрепленных линий для упорядочивания пространства господства таким образом, чтобы живущие на нем уже номинально покоренные этнические группы также и фактически могли быть покорены и колонизованы.

В этом смысле Царицынская линия с теми серьезными последствиями, которые несло ее строительство для таких кочевников, как ногайские татары и калмыки, была лишь прелюдией. Успешный перенос в 1730–1731 годах сооруженной восемьдесят лет назад старой Закамской линии на юг крайне обострил российскую политику передела территорий исторического расселения. До конца 1720‐х годов, за исключением российской гарнизонной крепости Уфа и нескольких других изолированных фортов, в зоне расселения башкир между Волгой и рекой Самарой на западе и рекой Урал на юге не было российского присутствия. Даже для В. Н. Татищева, руководившего в то время Уральскими горными заводами, это недостаточное присутствие в контексте башкирских восстаний было неприемлемой ситуацией. Чтобы положить конец башкирским волнениям, он еще в 1724 году в письме Кабинету выступал с призывом к стратегическим действиям:

Для пресечения, чтоб оные [башкиры] в степи убегать и прочими степными народы соединяяся вреды чинить случая не имели, пристоен образ царя Ивана Васильевича, как он заключил казанских татар построением нескольких городков по Каме и Вятке рекам, которые и доднесь пребывают, по которой возможно мнится и [башкир] заключить[722].

Даже если Татищев пытался вписать свое предложение в традицию политики Ивана IV после завоевания Казани в XVI веке, это обращение не могло скрыть того факта, что стремление к территориальной организации в начале XVIII века приняло совершенно иное измерение, чем полтора века назад. Идея как укрепления, так и продвижения экспансии через программы расселения ничуть не изменилась. Однако желание, развитое Татищевым и его современниками, «заключить» уже присоединенное, но еще «непокорное» башкирское население с помощью соединенных друг с другом укреплений, окончательно «усмирить» его, построив укрепленные линии внутри территории их поселения, было новым.

Кроме того, антибашкирские настроения в царской администрации также подогревались запиской казанского губернатора А. П. Волынского от 1730 года. Волынский представил башкир как внутреннего врага, численность населения которого уже из‐за его мусульманского вероисповедания требовалось сократить[723]. Ввиду своего опыта на посту российского посла в Персии Волынский предупреждал об опасности повторить ошибку Персидского государства, допустив процветание по сути своей разбойничьих этнических групп, которые тогда только и ждали момента слабости, чтобы напасть на собственное государство. Хотя Волынский еще и не высказывал мысль об осаде, но выдвигал идею, с одной стороны, посредством высоких налогов и, с другой стороны, с помощью присутствия российской армии в непосредственной близи от башкир загнать их в угол таким образом, чтобы со временем из страха они разоружились и ослабли. Но и на то, что это удастся, он, Волынский, полностью рассчитывать не мог: «понеже не токмо такому дикому и необузданному народу [башкирскому], но и надвластным не без противности оставя удобные и пажиточные земли»[724].

Мнение, что башкирам не следовало оставлять «удобные и пажиточные земли», разделяла и Анна Иоанновна, коронованная в 1730 году. Ее правительство, и в частности ближайший советник граф Бурхард Кристоф фон Миних (1683–1767), который прежде был инженером французской армии, а также в ходе войны за испанское наследство со стороны Гессен-Дармштадта хорошо изучил западноевропейские линейные сооружения, придерживались решительных убеждений в отношении башкир[725]. После всестороннего анализа довольно низко оцениваемой безопасности российских приграничных поселений к востоку от средней Волги правительство, руководствуясь идеями Татищева и опасаясь возможного объединения различных степных народов, напомнило о необходимости строительства новых укреплений[726]. В феврале 1731 года, через два года после того, как Миних был назначен генерал-фельдцейхмейстером и генерал-инженером и, таким образом, сосредоточил в своих руках как артиллерию, так и инженерное дело, Сенат дал указание построить Новую Закамскую оборонительную линию[727]. Необходимо было завоевать новые земли и обеспечить их безопасность от башкирских набегов. Тайный советник Федор Наумов, которому в сопровождении экспедиции было поручено детальное планирование, предложил сместить линию с ее прежней позиции таким образом, чтобы она пересекала башкирские земельные владения[728].

Генерал-лейтенант Владимир Петрович Шереметев, младший брат знаменитого полководца, отвечавший за безопасность в Казанской губернии, был встревожен. Он, вероятно, хорошо осознавал взрывоопасный характер этого беспрецедентного действия. Он решительно возражал против идеи Наумова провести линию через Заволжье, предупреждал о непредсказуемых, по его мнению, последствиях и призывал к разработке альтернативного плана. Невозможно, утверждал Шереметев, провести линию через степи, не затронув земли башкир. Башкиры выступили бы резко против не только строительства укрепленной линии, но даже против ее запланированного исследования, измерения и описания территории, которую они до сих пор считали своей. А именно от башкир, как считал Шереметев, зависела стабильность всего региона[729].

Спор между двумя ответственными лицами прояснил одно: российская сторона прекрасно отдавала себе отчет в провокации, которая заключалась в возведении вала от Сергиевской крепости до Мензелинска прямо через территорию расселения этнической группы, которая номинально уже давно покорилась империи. Вопрос состоял не только в том, чтобы свести к минимуму опасности экспансии для российских поселений. Напротив, массовое сопротивление башкир запланированному строительству линии, ожидаемые волнения и набеги на российские деревни были предвидены и сознательно просчитаны.

Наумову как руководителю «экспедиции» по сооружению линии удалось добиться своего. С имперской точки зрения было много аргументов в пользу строительства. К тому же перенос Закамской линии в очевидно не «пустующую» местность не был прецедентом, но следовал примеру Царицынской линии. Кроме того, Наумов лично был крайне заинтересован в строительстве, поскольку намеревался приобрести для себя по выгодной цене «ковыльные земли»[730].

Однако предсказания критиков сбылись. Уже при установлении точных границ линии и необходимых землеустроительных работ произошли столкновения, хотя далеко не только с башкирами. Внезапные набеги калмыков и каракалпаков создавали значительные проблемы для Закамской «экспедиции»[731]. Полки, предназначенные для охраны измерительных и строительных работ, получили приказ удерживать калмыков и каракалпаков подальше от предполагаемых границ линии и начинающихся за ней российских поселений[732].

На основании первого проектного чертежа в июле 1731 года Правительствующий Сенат поручил Наумову построить крепости Закамской линии таким образом, чтобы существующие башкирские жилые площади не были затронуты, но, наоборот, чтобы они «остались в закрытии линиею и крепостями»[733]. Новому губернатору Казани Михаилу Владимировичу Долгорукову было поручено с помощью переговоров успокоить башкирских старшин и заверить их, что строительство Закамской линии никоим образом не противоречит их интересам[734]. Кроме того, Сенат настоял на том, чтобы во время строительных работ их пропускали на их пастбища и сельскохозяйственные угодья, не давая повода для беспокойств[735].

При массированной поддержке войск российской стороне удалось завершить все измерения для проектирования 240-километровой Закамской линии в 1731 году, начать строительство в 1732 году и завершить его в 1736 году[736]. Однако не позднее этого момента другие события отодвинули значение линии на второй план. Действительно, строительство Царицынской и Закамской линий послужило началом изменений в российской организации подвластных территорий с важным политическим значением. Но только что построенная Закамская линия утратила свою актуальность еще до своего завершения из‐за того, что Младший жуз казахов — живущие к югу кочевые враги и соседи башкир — из‐за политических условий, сложившихся в степи, принял российское подданство.

Отсюда возникли совершенно новые вопросы, касающиеся упорядочивания периферии империи. Предпочтительной формой планирования и проведения реорганизации была военно-научная экспедиция, которая уже была сформирована для проектирования Закамской линии и которую Татищев описал как «чрезвычайное предприятие на море или сухим путем», поручаемое «одному искусному офицеру», обычно сопровождаемому войсками[737]. На практике подобные экспедиции почти всегда выполняли как научные, так и политические задания, которые могли варьироваться от описания флоры, фауны и людей до притязаний на новые земли, нанесения на карту новых портов и торговых площадок и организации колонизации[738]. На фоне того, что планировали и осуществляли руководители вновь сформированной «Оренбургской экспедиции» (а затем и первые оренбургские губернаторы) в отношении линейных сооружений в тесном взаимодействии с центром, все предыдущие мероприятия по возведению укреплений теряли свое значение.

От Каспийского моря до Алтайских гор

Решающее значение для новых планов имело мнение Ивана Кирилова, уже упоминавшегося бывшего сподвижника Петра I. Целью его «экспедиции», в которую он в 1734 году отправился по поручению Анны Иоанновны в район среднего течения реки Яик, была реализация плана Петра — через основание города Оренбурга с помощью казахов открыть «ворота в Азию»[739]. Но уже с самого начала его видение оказалось под угрозой срыва: Кирилов недооценил степень недовольства башкир, которое нарастало в 1730‐х годах — не в последнюю очередь из‐за Закамской линии и высоких налогов — и под угрозой окружения новыми российскими крепостями вылилось на юге в крупномасштабное восстание[740]. Несмотря на то что казахи уже номинально вступили в российское подданство, правительство чуть было не отложило ad acta весь оренбургский проект строительства новой России[741]. Башкирские мятежи казались слишком опасными, Российская империя на своем юго-восточном фланге — слишком бессильной[742].

Рис. 13. Окружение Закамской и Оренбургской укрепленными линиями башкирских поселений. 1736–1743

На фоне этой критической ситуации Кирилов сделал из нужды добродетель и продолжил разработку новой стратегии, начатой со строительством Царицынской и Закамской линий. Несмотря на то что его первоначальная концепция обеспечения безопасности недавно основанного Оренбурга, а также других запланированных фортов с помощью маршрута снабжения, который должен был пройти прямо через Башкирию, провалилась, теперь у него появилась идея довести свой проект до конца с помощью строительства новых укрепленных линий вдоль реки Самары, то есть к югу от Башкирии. Продолжение Закамской линии до того места, где Самара достигает реки, которая в то время называлась Яиком, а позднее Уралом, означало окружение башкир и с юго-запада и защиту от их набегов как на севере, так и на юге. Если, как писал Иван Кирилов в 1736 году Василию Татищеву, множеством редутов и крепостей удастся обезопасить три пути снабжения, ведущие в Оренбург, «тогда нежели новые места, но и старые всегдашние бунтовщики башкирцы, как внутри стены, смирнее жить будут»[743]. Татищев рассматривал запланированное Кириловым расширение крепостных линий как подходящее средство для принуждения к повиновению и поддерживал радикальную перемену в российской политике в отношении башкир[744].

С этого момента определяемая укрепленными линиями система фронтира действительно пришла в движение. Кирилов и его преемник Татищев на посту начальников «Оренбургской экспедиции» занимались строительством двадцати пяти крепостей и расположенных между ними валов[745]. Они не остановились у истока реки Самары, а продолжили работы вдоль всей реки Яик/Урал до ее северных истоков. Кирилов аргументировал идею основания Оренбурга тем, что его местоположение находилось точно между районами расселения башкир и казахов и, кроме того, могло отделить волжских калмыков от башкир — все они, кстати, были уже подданными империи[746]. С завершением строительства Оренбургской линии завершилось не только оцепление башкир на юго-востоке и востоке. Это также позволяло препятствовать движению вновь присоединившихся казахов на север и все больше подчинять их российскому контролю[747].

Преемник Татищева на посту руководителя «Оренбургской экспедиции» И. И. Неплюев, назначенный также первым оренбургским губернатором, продолжил политику окружения казахов. Строительство других укрепленных линий соответствовало его генеральному плану, который он вместе с генерал-майором Стокманом представил Сенату в январе 1744 года и который был одобрен последним по всем пунктам[748]. В нем Неплюев дал понять, что в предыдущее десятилетие были использованы все возможные ненасильственные методы «успокоения» казахов, но последние так и не дали себя «успокоить». Поэтому «по их непостоянству» необходимо было иметь запасной план, согласно которому в случае набегов казахов на российские поселения можно было бы осуществить должное возмездие таким образом, чтобы у казахов не было возможности для отмщения[749].

В качестве основы для «должного возмездия» в виде карательных экспедиций (поисков) рассматривались прежде всего укрепленные линии[750]. Они не только облегчали окружение неприятеля с точки зрения военной силы, но и могли служить надежными путями отступления[751]. В 1740‐х годах губернатор Неплюев позаботился о расширении Оренбургской линии на западе (Яицкая линия) еще девятью крепостями и достиг на востоке после завершения начатого еще Кириловым строительства Уйской линии реки Тобол[752]. Таким образом, Оренбургская, Яицкая и Уйская линии были соединены и состояли из 114 укрепленных пунктов, включавших чередующиеся крепости, промежуточные форпосты или редуты, между которыми располагались реки, болота и земляные валы, укрепленные бревнами[753]. Поскольку преемники Неплюева также продолжили эту политику, правительству удалось добиться того, что в 1760‐х годах общая протяженность укрепленных линий составила более 4000 километров[754]. Они простирались от Каспийского моря через реку Яик (Урал) вдоль Западно-Сибирской равнины до Омска, а оттуда вдоль Иртыша до северного предгорья Алтайских гор в Кузнецке[755]. Даже за Саянскими горами на востоке предполагалось соорудить еще одну линию, соединяющую Иркутск с Селенгинском и Нерчинском, и тем самым перекрыть врагам подступы к озеру Байкал — правда, уже не с такой плотностью крепостей, как вдоль Среднеазиатской степи[756].

Рис. 14. Оренбургская укрепленная линия (от Каспийского моря до Алтайских гор) отделяет калмыков и башкир от территорий летнего расселения казахских Младшего, Среднего и Старшего жузов. Вторая половина XVIII века

Всестороннее исследование, посвященное всем юго-восточным линиям XVIII века и проектам их строительства, еще не написано. В него должен был бы войти анализ измерительных и строительных работ в условиях изначального отсутствия карт, равно как и анализ ошибок планирования, недостаточного снабжения рабочих и сопротивления в рядах башкир, каракалпаков и казахов различных жузов. Дезертирство казаков и солдат, используемых в качестве рабочих, нехватка материалов, холод, жара и голод, нежелание местных жителей обеспечивать рабочих, дефицит питьевой воды и нападения казахов сильно затруднили строительство тысячекилометровых линейных сооружений, однако не смогли остановить его и не помешали реализовать планы в отношении степных кочевников[757].

Команда для обеспечения территориального «порядка» подвластных территорий

Однако с наиболее серьезным вызовом российское правительство столкнулось после завершения строительства укрепленных линий: новый порядок требовал постоянного персонала для их обслуживания, чтобы ментальное и физическое оформление пространства господства имело долгосрочный эффект в социальной практике. Все цели, связанные со строительством линий, от защиты до окружения, от базы для карательных экспедиций до поступательного расширения империи, требовали достаточного количества постоянно готовых к действию и обученных военному делу людей.

В XVII веке правительство образовало вдоль линий военные колонии однодворцев, которые в обмен на выполнение обязанностей по охране границы получали вознаграждение в виде участка земли (как правило, только один двор, отсюда и название) на мужчину и семью[758]. Их количества даже вместе с задействованными на некоторых участках казаками уже не хватало для постоянно растущих линейных сооружений. Правда, когда Петр I впервые набрал рекрутов из всех слоев населения, произошло массовое увеличение численности регулярных войск[759]. Но рост числа солдат был полностью нейтрализован потребностями всех войн, которые вел царь и которые не позволяли обеспечивать линии военными из рядов регулярных войск. Кроме того, содержание и продовольственное снабжение регулярных военных сил, переброшенных на линии, поглощали огромные суммы денег. Их тяжелое вооружение не подходило для службы на укрепленных линиях, было слишком дорогим и слишком неманевренным[760].

В связи с этим Петр I прибегнул к двум новым мерам. С одной стороны, после 1713 года он сформировал так называемые ландмилицкие полки из круга однодворцев, которые отныне должны были нести службу вдоль линий в новом и расширенном составе[761]. С другой стороны, на Царицынской линии, строительство которой было завершено в 1720 году, он приказал нескольким пятисотенным полкам донских казаков нести караульную службу, первоначально только на один год и вместе с регулярными солдатами гарнизонных войск[762]. Этот шаг стал началом практики новых масштабов, связанной со строительством линий, предполагавшей принудительное расселение больших групп людей, и прежде всего казачьего населения, или переселения их на новые места вблизи укрепленных линий[763]. С конца 1730‐х годов этот новый метод получил еще более широкое распространение. Правда, в приграничных городах и на засечных чертах правительство уже на протяжении нескольких веков обязывало к пограничной службе служилых или городовых казаков, вольных казаков или служилых людей[764]. Они получали жалованье, как и однодворцы в XVII веке, им выдавали небольшой земельный надел, лично они были свободными служилыми людьми, которые не должны были платить налоги и напрямую подчинялись московскому правительству[765]. Однако они не являлись сильной, привязанной к определенной территории армией[766]. Кроме того, до начала XVIII века исторически сложившиеся свободные казачьи сообщества, которые начиная с XV–XVI веков селились вдоль крупных рек Днепр, Терек и Яик и которых в равной степени старались привлечь на свою сторону и боялись из‐за их «дикости» и воинского мастерства, еще не были взяты под эффективный российский контроль[767].

Все изменилось в начале XVIII века. Насильственным присоединением днепровских казаков после измены гетмана Мазепы в ходе Северной войны и подавлением среди донских казаков восстания Булавина 1707–1709 годов Петр I уже продемонстрировал стремление к расширению государства и подчинению органично сложившихся и кажущихся ненадежными казацких объединений жесткому контролю российской державе[768]. Таким образом, отделив в 1720 году донских казаков от их традиционной общины, Петр I решил сразу две проблемы: с одной стороны, он ослабил их исторически сложившийся союз поселений, а с другой — смог с низкими затратами укомплектовать Царицынскую линию. При этом приказ временно откомандировать более тысячи донских казаков был лишь первым шагом. В 1733 году им было приказано селиться с семьями на линии для постоянного проживания, а в 1734 году их призвали в Волжское казачье войско[769].

Всего три года спустя правительство при Анне Иоанновне объединило также городовых казаков Астрахани и поселившихся в Астрахани крещеных калмыков (а также другие небольшие группы, сформированные частично по этническому, частично по социальному признаку) в новое Астраханское казачье войско, которое должно было служить на пограничной заставе на форпостах и укреплениях, выполнять роль курьеров, сопровождать почтовые службы, а также ловить рыбу от места впадения Волги в Каспийское море до изгиба Волги в сторону Царицына[770]. Они тоже стали частью новой «политики порядка» в не слыханном до Петровской эпохи масштабе, их переводили по своему усмотрению, селили и переселяли, объединяли в новые «нерегулярные» военные подразделения и обязывали нести службу на укрепленных линиях[771].

Астраханское и Волжское казачьи войска были лишь флагманами этой новой политики. В 1731 году для Закамской линии была создана Закамская ландмилиция[772], а после подавления башкирского восстания, в годы после основания Оренбурга и связанной с ним укрепленной линии, было образовано Оренбургское казачье войско[773].

Если предыдущие небольшие группы, сформированные по этническому и социальному признаку, уже были обязаны нести службу на укрепленных линиях, то принуждение башкир (и мещеряков, ныне называемых мишари) к службе вдоль Оренбургской линии начиная с 1742 года особенно выделяется на этом фоне. Это связано как с историческим моментом их призыва, так и с характером их принудительной службы, исполняемой исключительно в интересах российского правительства и в корне противоречившей интересам башкир. Действительно, башкирские отряды использовались для защиты границ Московского государства еще с момента их присоединения в XVI веке. Кроме того, ранее они никогда не получали жалованья за свою сторожевую службу. Но после кровавого подавления башкирских восстаний 1735–1740 годов, которые не в последнюю очередь были направлены против угрозы оцепления укрепленными линиями и связанной с этим конфискации земель, ситуация изменилась: с одной стороны, все башкиры, участвовавшие в восстаниях, если они еще были живы, с российской точки зрения утратили право собственности на свои исторические исконные территории[774]. С другой стороны, в 1742 году тогдашний оренбургский губернатор Неплюев и вице-губернатор Уфы Аксаков постановили, что после «усмирения» башкиры должны были отныне находиться под строгим контролем российского командования, чтобы таким образом они могли «воздержаться от своевольств и противных намереней» в будущем[775].

Рис. 15. Гребенский казак осматривает горизонт со сторожевой башни Кавказской укрепленной линии. Рисунок из альбома Петра Ивановича Челищева. Конец XVIII века

Отныне вместо эпизодической караульной службы для охраны границ башкиры должны были предоставлять регулярный конный патруль из 2000 человек для летней службы вдоль Оренбургской линии, против которой они раньше воевали, а также резерв из 2500 человек, а с 1769 года такие правила действовали и вдоль Сибирской линии[776]. Они должны были сами обеспечивать себя вооружением, лошадьми и снаряжением, до 1790‐х годов не получали ни провианта, ни жалованья, в первое десятилетие, несмотря на их службу вдали от семей и привычного окружения в течение полугода, они должны были платить денежный ясак, а также исполнять службу вместе с ненавистными им мещеряками[777]. За обязательством совместного исполнения службы стоял расчет, что взаимная враждебность будет выгодна для охраны линий, а значит, и для российской стороны. Дело в том, что в лице мещеряков «сослуживцами» башкир стали именно те, кто недавно был направлен правительством на подавление башкирских восстаний и в награду за службу получил как раз те земли, которые прежде принадлежали башкирам[778].

Однако жалобы и попытки побега — как следствие данной ситуации — происходили повсеместно. Учитывая, что длина линий составляла 4000 километров, проблема собрать подходящих людей для укомплектования крепостей и окружения кочевников, несмотря на сформированные сверху казачьи войска, а также службу башкир и мещеряков, в течение всего столетия не теряла своей актуальности. В 1786 году в связи с возникшими проблемами оренбургский губернатор Игельстром даже выступил с предложением снова сократить длину линий[779].

В то же время постоянно возникали трудности со снабжением линейных войск, в частности, питьевой водой. Вдоль вала, проходившего через степь между Петропавловской и Омской крепостями, из сооруженных колодцев можно было получить только горькую и соленую воду. Поэтому новая Ишимская линия была переименована в Пресногорьковскую. На некоторых участках нехватка питьевой воды оказалась настолько значительной, что пришлось покинуть недавно построенные редуты, снести их и построить новые в других местах[780].

Еще одной проблемой была нехватка хлеба. С 1740‐х годов правительство целенаправленно пыталось выдавать в служебное пользование пустые земли вдоль линий, которыми прежде пользовались «только» кочевники, чтобы стимулировать земледелие и тем самым производство хлеба[781]. Пропагандировавшееся среди кочевников с конца 1750‐х годов и прежде всего в 1760‐х годах строительство домов и земледелие, помимо их «усмирения», имело целью снабжение линий[782]. Прежде всего правительство стремилось обеспечить снабжение, расселив вдоль Оренбургской линии сформированных в 1755 году «оренбургских казаков» и предоставив им плодородные земли. Кроме того, ремесленники, преследуемые по религиозному признаку жители Польши, непригодные для службы солдаты, ссыльные и бежавшие крепостные были обязаны селиться вдоль линий и снабжать линейную службу продовольствием и продуктами ремесленного производства[783]. Хотя вначале Неплюев хотел разместить всех новоприбывших в укрепленных сооружениях, вскоре это оказалось невозможным. Довольно быстро на окраинах крепостей возникли настоящие предместья, которые за счет притока постоянно прибывающих крестьян, служилых людей, солдат в резерве и казаков росли быстрее, чем сами крепости[784].

При такой социальной и этнической пестроте вдоль укрепленных линий, естественно, развивались очень многоплановые отношения. Неоднородность различных интересов только тех, кто был обязан служить на линии, позволяет предположить, что их встречи с казахами с другой стороны линии едва ли можно описать как встречи колонизаторов и колонизируемых. Юрий Маликов справедливо отметил, что и «казаки» (которых надо рассматривать как внутренне разнородных) не всегда были надежными союзниками царской администрации. Скорее они также преследовали собственные интересы и в случае конфликта отдавали им приоритет. В этом отношении регион казахских степей вдоль линий в XVIII веке по праву можно охарактеризовать как «зону активного обмена и взаимной аккультурации» или в том смысле, который подразумевает Р. Уайт, как middle ground[785].

Но взгляд на культуру приграничья вдоль линий вводит в заблуждение, если остановиться только на недостаточной лояльности. Маликов оставляет открытым вопрос, в какой степени охарактеризованное им практическое взаимодействие вдоль линий принципиально и настойчиво нарушало предписания, которые исходили от Коллегии иностранных дел в Санкт-Петербурге и от назначенного центром губернатора. Также остается неясным, какие непреднамеренные последствия, якобы вызванные местными условиями, не были предусмотрены царским правительством.

Скорее анализ, рассматривающий практику формирования территорий на протяжении всего XVIII века, показывает, что укрепленные линии, насколько это было возможно, выполнили намеченную российской стороной задачу, насильственным образом «усмирили» башкир и привели в колониальную зависимость казахов Младшего, а позднее и Среднего жуза. То, что когда-то казалось неуправляемым регионом фронтира, превратилось в двойную пограничную область, которая как перед линией, так и за ней все больше подчинялась российским правилам игры.

Конструкция «внутри» и «снаружи»

Понятие «линия» являлось программным[786]. Лишь с помощью фортификационных цепей были созданы однозначно определяемые линии. Переходные зоны от лесных и луговых ландшафтов к открытой степи сами по себе определяли границы линий столь же мало, как и сам степной ландшафт[787]. Ход линий и строительство форпостов, редутов или крепостей зависели от возможностей обороны, свойств почвы, запасов древесины и от осуществимости снабжения гарнизонов крепостей[788]. Большую роль сыграло и то, что картография при Петре I не только активно поддерживалась, но и соответствовала строгим европейским стандартам[789]. Инженеры-строители крепостей и военные нуждались в точной информации о местности. Не случайно именно Иван Кирилов и Василий Татищев, при которых тактика окружения и формирования территории с помощью линий укреплений на южной периферии получила реальное развитие, долгое время несли основную ответственность за координацию, сбор, составление и оценку всех картографических данных в Российской империи.

Именно Кирилов в 1734 году издал первый «Атлас Всероссийской империи», а Татищев устранил недостатки первого издания и в 1745 году в сотрудничестве с Императорской Академией наук способствовал публикации на тот момент самого амбициозного в картографическом плане атласа Российской империи[790]. Для картографических исследований было бы полезно более детально проработать связь и взаимозависимость имперской и колониальной политики в южных степных районах, строительства укрепленных линий и одновременной активизации картографических исследований в 1730–1740‐х годах[791].

С точно заданными линиями в одночасье возникли новые территориальные характеристики. Будто прорезанные ножом, валы образовали области, которые с тех пор, в том числе в рассматриваемую эпоху, назывались внутренними (внутри, внутренняя или здешняя сторона) и внешними (внешняя сторона)[792]. Вместе с тем как по эту, так и по ту сторону номинально жили подданные Российской империи: так же как живущие «внутри» башкиры, кочующие «снаружи» казахи тоже принесли Анне Иоанновне присягу на верность. Все, кто жил внутри линий, были причислены российской стороной «к империи», несмотря на их восстания. С другой стороны, статус тех, кто жил на внешней стороне линий, был политически амбивалентным: будучи номинально подданными императрицы, они находились под ее покровительством, но российская правовая система распространялась на них лишь в ограниченной мере. Следуя характеристике колониальных территорий теоретика государственного права Георга Еллинека, по крайней мере в отношении казахов Младшего жуза можно сказать следующее: «Они принадлежат империи, но не относятся к ней» («Sie gehören dem Reiche, aber nicht zum Reiche»)[793].

Создавая «внутренний» и «внешний» фронтир, российское правительство преследовало несколько целей. Внутри оно возвело бастион, чтобы под его сенью ускорить расселение русских крестьян и предотвратить бегство крепостных от дворян-помещиков в открытую степь. Снаружи укрепленные линии с размещенными на них гарнизонами служили для защиты внутренних пограничных земель от грабительских казахских набегов. Кроме того, правительство создало базу для преследования казахских грабителей или карательных мер против ближайших казахских поселений.

И наконец, с помощью укрепленных линий российское правительство отделило различные кочевые племена друг от друга. Валы не в последнюю очередь возводились из‐за опасений, что башкиры, калмыки и казахи, ведущие вызывающий настороженность кочевой образ жизни, могут объединиться против Российской империи[794]. Более того, когда казахам из‐за брешей в защите укрепленных линий снова удавалось напасть на российские поселения или совершить набег на караваны, правительство прибегало к своему традиционному средству «разделяй и властвуй» (divide et impera). Если раньше восстания башкир подавлялись силами казахов, то теперь совершать набеги на казахов и грабить отправлялись калмыки и башкиры. Башкирам запрещалось пересекать укрепленные линии «наружу», казахам не позволяли совершать ответные походы «внутрь». «Итак, одних против других побуждая, — аргументировали российские посредники и стратеги Тевкелев и Рычков в 1759 году, — напреде ими ж самими их усмирять и обезсиливать»[795].

Рис. 16. Башкиры и казахи. Акварель Г. Э. Опица. 1814. Национальный музей Республики Башкортостан, Российская Федерация

Эта политика в долгосрочной перспективе во многих отношениях привела к успеху. Действительно, российской стороне за несколько десятилетий удалось настолько настроить племена друг против друга, что они поколениями враждовали вплоть до XIX века[796]. Кроме того, укрепленные линии лишили башкир малейшей возможности ведения политики смены союзов. Вместе с тем для них как для кочевников, окруженных линиями одновременно с трех сторон, больше не оставалось возможности бежать в Крымское ханство.

С другой стороны, Младший жуз столкнулся из‐за строительства Яицкой и Оренбургской линий с теми же угрожающими жизни последствиями, с которыми ранее столкнулись калмыки при строительстве Царицынской линии при Петре I: доступ к самым ценным для них в зимнее время пастбищам в один момент оказался закрыт. Это привело к сокращению поголовья скота и обнищанию населения. Не было такого вопроса, который, с точки зрения казахов, до конца XVIII века в большей степени обострял бы отношения с российским правительством, чем этот[797]. Но ни настойчивые прошения к губернаторам и царям, ни восстания, ни незаконные пересечения Яицкой линии не способствовали изменению позиции правительства. Только восстание Пугачева в 1770‐х годах привело к временным уступкам: правительству понадобились силы на подавление восстания, поэтому оно позволило казахам в определенных местах пересекать Яицкую линию и там зимовать — правда, только при условии, что в качестве гарантии своего миролюбия старшины предоставят многочисленных заложников и что с таянием льда они снова вернутся на «внешние» территории[798].

Вместе с новым «внутренним» и «внешним» фронтиром появились и новые цели. Примерно в середине XVIII века Коллегия иностранных дел в Санкт-Петербурге обратилась к оренбургскому губернатору Неплюеву с вопросом, нельзя ли изгнать живущих «снаружи» казахов с территорий, расположенных вблизи российских линий, далее в глубь степей[799]. В запросе подчеркивается: укрепленные линии, которые возводились с огромными усилиями и большими финансовыми затратами, ни в коем случае не были задуманы как постоянные внешние границы. Скорее их можно понять только с точки зрения концепции российского фронтира: территории державы, расположенные за линиями, не считались чужими. Они также представляли собой объект для притязаний правительства по организации территорий и могли меняться. Те области, которые располагались ближе к линиям, могли в один день стать «внутренними территориями» по отношению к более удаленным степным районам, как это произошло с «внутренним» фронтиром, недавно окруженным укрепленными линиями. И даже территории, лежащие с российской точки зрения «по эту сторону» линии, по мнению российской имперской элиты, делились на уже освоенную центральную территорию и пограничную область, которую еще предстояло стабилизировать. Этот внутренне дифференцированный территориальный порядок составлял ядро российской политики фронтира на юге империи.

Но даже если создание «внутреннего» и «внешнего» фронтира было заведомо временным и к тому же внутренне неоднородным, территориальные обозначения как таковые дают представление о том, с какими ментальными географическими картами работало царское правительство и его администрация вдоль южной периферии державы. Конструкция, в соответствии с которой совокупность всех территорий на «внутренней стороне» линий рассматривалась как «внутренняя территория», выявила базовую идею, которая многое говорит о том, какой пространственный образ Российской империи в целом сложился у имперской элиты[800].

Согласно этому представлению, между центром/метрополией и периферией, которую еще необходимо было стабилизировалась, несмотря на проживающее там нерусское население, не была проведена ментальная разделительная линия. По крайней мере, этого не происходило до тех пор, пока шла речь об описании отношения к территории «за пределами» линий. Обе стороны, и метрополия, и периферия, скорее относились к одной и той же универсальной единице, одной и той же воображаемой общей «внутренней территории». Эта «внутренняя» территория господства ментально включала в себя территории, захваченные и колонизированные российским центром или подлежащие колонизации в ближайшем будущем. Пространственный образ лишь на первый взгляд противоречил тому, что в отношении части нерусского населения «внутренней территории» осуществлялась колониальная политика. Фактически, по аналогии с представлением о российском подданстве, даже в образе территорий господства отражалась доминирующая целевая установка российской элиты в XVIII веке — слияние формировавшегося преимущественно русского домодерного национального государства с Российской империей, которую еще предстояло цивилизировать на ее южной и восточной перифериях[801].

Укрепленные линии и крепости как база для российской политики цивилизирования

Планируемые в среднесрочной перспективе изменения существующего внешнего фронтира, задуманного лишь как временный, заставляли постоянно размышлять о том, как добиться этого изменения. Идея полного разгрома и изгнания тех казахских племен, чьи исторические территории расселения располагались вблизи линий, в последующие десятилетия неоднократно вызывала резонанс как в центре, так и среди военных на местах[802]. Но ответственные местные политические власти отмахнулись от нее. Если калмыков, башкир и казаков вновь натравить на казахов, чтобы удерживать тех вдали от российских линий, то, по мнению Ивана Неплюева, такое противостояние имело бы больше негативных, чем позитивных последствий. Младший жуз, внутри которого в тот момент царила разобщенность, воссоединился бы в борьбе и в отместку сделал бы «внешний» пограничный регион гораздо менее безопасным, чем он был на тот момент, и надолго нарушил бы торговлю между азиатскими и российскими купцами. Кроме того, необходимо было позаботиться о том, чтобы не толкнуть казахов в объятья джунгарского, китайского или даже персидского правителя[803].

Поэтому вместо одностороннего военного «решения» казахской проблемы Неплюев выступал за политику кнута и пряника:

Те крепости охраняя, башкирцов обуздать, а киргис-кайсак от обыкновенного воровства удерживать и, усматривая их пролазы, возможные поиски чинить, а впротчем, оные народы отчасти страхом, а больши добрыми распорятками в верности содержать и время от времяни чрез торг и добрые распоряжении в лутшее состояние и в спокойство приводить[804].

Тем самым Неплюев охарактеризовал двойную стратегию: помимо военного присутствия, для казахов должны быть открыты торговые возможности и изданы «добрые распорядки». Это позволит привести их в «спокойство» и «лучшее состояние». За этими формулировками не в последнюю очередь стояла цель убедить казахов в среднесрочной и долгосрочной перспективе отказаться от кочевой жизни и приучить их к земледелию и оседлости. Во второй половине XVIII века на южном фронтире державы оседлость и земледелие стали доминирующим организующим принципом[805]. В представлении Д. В. Волкова, исходя из государственных интересов альтернативы этому перевоспитанию не существовало: «Где заведется пашня, там и домостройство, а где домостройство, там и тишина и власть законов. Напротиву того кочующие народы всегда будут ветрены и законам не подчинены»[806].

В качестве места для такого перевоспитания и для стимулов, которые необходимо было создать для перевоспитания, укрепленные линии подходили идеально. Здесь могли быть основаны рынки, охраняемые гарнизонными войсками, которые, как в случае с торговой площадью Оренбургской крепости, развивали направление, которое уже вскоре достигло Шелкового пути[807]. Благодаря льготным ценам казахские кочевники познакомились с хлебом и зерном и открыли для себя русские предметы быта и роскоши[808]. Нурали-хан и казахские старшины Младшего жуза в 1760‐х годах могли даже бесплатно брать хлеб в крепостях в качестве своего рода выплаты жалованья зимой[809].

Именно благодаря казахским вождям российская сторона надеялась оказать воздействие на обычаи и традиции жузов, отучить их от «беспокойного» кочевого образа жизни и постепенно привести к цивилизации в российской интерпретации[810]. Возросшая в результате хлебных поставок зависимость многих казахов от российского снабжения в крепостях дала царскому правительству еще одно важное преимущество: от старшин, которые регулярно возвращались за хлебом, представители царя получали секретную и полезную информацию обо всех трех казахских жузах, а также о намерениях иностранных держав в отношении Российской империи[811].

Рис. 17. Тептярский казак Второго казачьего кавалерийского полка. 1819. Гуашь С. С. Петрова. 2007, реконструкция. Консультант Рамиль Рахимов

Таким образом, функция валов не ограничивалась перекрытием путей и разделением территорий. Скорее вместе с крепостями они образовывали пространство взаимодействия, служившее местом встреч, политического и культурного проникновения[812]. Показательным при этом было удержание казахских заложников в крепостях. Поскольку они в основном были сыновьями казахского хана Младшего жуза, а также других знатных казахских семей и их периодически посещали и обменивали, укрепленные линии стали не только идеальным местом для передачи и обмена заложников, но и местом их длительного содержания[813].

Укрепленные сооружения и созданные в них аманатские дворы в некоторой степени символизировали территорию перехода, связующее звено между «внутренним» и «внешним» фронтиром: по мере того как желание российской элиты изменить казахский образ жизни и приблизить его к русской цивилизации возрастало, с 1760‐х годов были предприняты многочисленные попытки обучить заложников из числа коренного населения, заключенных в крепостях, русскому языку, культуре и русскому судопроизводству, прежде чем они снова вернутся в свои сообщества и будут выполнять там просветительскую функцию[814].

Но, наряду с «пряником», двойная стратегия оренбургского губернатора включала в себя и «кнут». Хотя губернатор больше не беспокоился по поводу «усмирения» башкир, поскольку их окружали крепостными линиями, он считал необходимым военное устрашение казахов с их открытыми флангами на юге и востоке. С помощью «страха и террора» казахов необходимо было привести «в лучшее состояние». Пограничные командиры иногда называли свои «карательные экспедиции» поисками, иногда описывали свои действия с помощью казахского понятия барымта или образованной от него русифицированной версии баранта.

Это обозначение являлось отсылкой к исконному методу разрешения конфликтов в соответствии с обычным правом (адат) многих этнических групп в степях, при котором на действия, воспринимаемые как неправомерные, реагировали кражей поголовья скота, а иногда и похищением людей. Скот удерживался до тех пор, пока сторона, которая считала, что ее права были нарушены, не получала компенсацию от другой стороны. Царская администрация принципиально клеймила баранту с середины XVIII века как признак грубости и жестокости «диких народов» (с 1822 года казахи, участвовавшие в баранте, юридически даже считались преступниками). Однако на протяжении десятилетий подобные грабежи неоднократно сознательно допускались со стороны российских войск при крепостях, их маскировали под карательные экспедиции или даже давали указания казакам и другим подразделениям местных российских гарнизонов совершать набеги на казахские поселения и грабить их[815].

Зачастую в случае с казачьими пограничными войсками цель состояла не в том, чтобы отомстить за совершенные казахами разбойные нападения на российские поселения, преследуя «преступников» в степи и наказывая их. Обозначение российских действий как «карательные экспедиции» (будь то поиски или баранты) скорее скрывало реальные намерения и маневры российских войск. В действительности казахские отряды после набега регулярно спасались бегством, потому что умели быстро отступать в степь. Напротив, нападения, грабежи и довольно часто человеческие потери терпели казахи, которые просто пасли свой скот вблизи пограничных линий и не имели никакого отношения к отрядам, нападающим на российские поселения[816].

Таким образом, российская администрация действовала так же, как большинство других колониальных держав в рамках европейской экспансии, — например, испанцы в 1599 году в Нью-Мексико, португальцы в XVI веке в Бразилии, голландцы в начале XVII века на острове пряностей Амбон или буры в 1772 году в южноафриканском Роххевелде[817]. Разработанные Дирком Вальтером характеристики «карательных экспедиций» — «классического инструмента господства в районе военизированного фронтира» в рамках европейской экспансии — также во всей полноте применимы и к методам действий царских властей на юге (и востоке): «Наказание и поддержание престижа как цель; чрезмерное насилие, не пропорциональное поводу для его применения, назначающее целые группы ответственными за отдельные нападения и служащее исключительно для запугивания и поощрения других (encourager les autres); и полное безразличие к последствиям интервенции»[818].

Опять же, именно укрепленные линии за счет разделения «внутренней» и «внешней» сторон образовывали фронтир для «малоинвазивных» военных походов, которые велись на протяжении десятилетий: сами крепости одновременно являлись и исходным пунктом, и местом отступления российских пограничных войск, а радиус военных походов ограничивался расстоянием, которое за день можно было преодолеть на лошади туда и обратно.

В то время как нападения служили русским войскам и особенно казакам для личного обогащения, казахов это приводило в отчаяние и увеличивало степень обнищания[819]. При этом их недовольство было направлено не только против таких «карательных экспедиций». Вопреки планам оренбургских губернаторов, наступление русских как таковое, разорение жизненно важных пастбищ и передача пастбищных угодий российским жителям не позволили казахам «прийти в спокойство» вплоть до конца XVIII века. Вместо этого напряженная обстановка неоднократно провоцировала крупные бунты и восстания[820].

Рис. 18. Букеевская Орда на «внутренней стороне», Младший, Средний и Старший казахские жузы на «внешней стороне». Средняя Азия в XIX веке

Эксперимент: создание «Внутренней Орды»

Когда в 1799 году внутриказахские раздоры побудили казахского султана Букея обратиться к царскому правительству с вопросом о том, можно ли ему со своей обедневшей свитой, состоящей из 5000 кибиток Младшего жуза, пересечь реку Урал, чтобы навсегда поселиться на «внутренней» стороне, царское правительство увидело в этом новые возможности для своей политики фронтира. Территория, о которой шла речь, почти полностью опустела в результате исхода калмыков в 1771 году[821]. Даже если польза казахов для державы оценивается не слишком высоко, писал инспектор астраханского кордона Иринарх Иванович Завалишин министру внутренних дел Виктору Павловичу Кочубею, можно надеяться, что контакт с русскими поселенцами на «внутренней» стороне «поумягчит, может быть, дикие их нравы и тем заманит, наконец, и к самой оседлости»[822]. Когда они привыкнут к жизни на «внутренней» стороне и «обрусеют», то следует заложить деревни[823]. Учитывая эту связь между распределением территории господства и ожиданиями цивилизации и ассимиляции, император Александр I в 1801 году разрешил султану Букею пересечь с казахами Урал, чтобы навсегда поселиться на «внутренней» стороне, и нарек их с этих пор Букеевской, или Внутренней, Ордой.

Разумеется, это пошатнуло прежнюю территориальную организацию фронтира. Оставшиеся «снаружи» казахи Младшего жуза, которым десятилетиями отказывали в праве выводить свой скот в зимние месяцы на плодородные «внутренние» пастбища, выплеснули свою озлобленность, возникшую из‐за особого отношения к султану Букею, и самовольно организовали себе доступ к «внутренней» стороне в зимние месяцы[824]. Таким образом, пастбищ, выделенных Букеевской Орде для ее выживания, уже не хватало. Часть Букеевской Орды тайно попыталась снова уйти на «внешнюю территорию». Однако такое возвратное движение полностью противоречило представлениям царского правительства, которое по отношению к «внутреннему» фронтиру (в отличие от «внешнего») претендовало на то, чтобы полностью контролировать передвижения своих подданных и силой пресекать их[825].

Чтобы внести порядок, император Александр I в 1808 году приказал одобрить переход «внешних» казахов Младшего жуза, но строго ограничить его зимними месяцами, обеспечить предоставлением заложников (предпочтительно в виде самих вождей племен) и привязать возможность перехода билетами, которые должна была выдавать оренбургская пограничная комиссия[826]. Фактически царской администрации удалось снова восстановить контроль над внутренней границей: оренбургский военный губернатор Григорий Семенович Волконский в 1810 году в обращении к императору Александру I в замешательстве заметил, что в случае с казахами [Внутренней Орды] их присоединение удалось не столько за счет дальнейшего расширения укрепленных линий, сколько за счет «допуска» казахов «внутрь»[827].

В то же время эксперимент с Внутренней Ордой изменил характер Оренбургской линии. Российская база экспансии временно превратилась в своего рода внутриимперскую государственную границу: спустя двенадцать лет после введения билетов они уже были переименованы в «визы», которые оценивались в зависимости от длительности пребывания и которые, наряду со статусом пребывания, давали казахам право наниматься в качестве низкооплачиваемых рабочих к жителям Оренбургской линии на «внутренней» стороне[828]. И когда в 1827 году многочисленные казахи снова захотели пересечь линию «изнутри» «наружу» для обратного переселения, оренбургский военный губернатор Петр Кириллович Эссен обосновал свою угрозу применить суровые наказания за такой переход тем, что речь идет о сохранности «неприкосновенности границы», «целости линии»[829]. Таким образом, возник типичный для колониального правления фронтир, с такой парадоксальной особенностью, что, с одной стороны, был задуман государственный пограничный режим с правилами въезда и выезда, но, с другой стороны, ни граница не рассматривалась как общепринятая, ни пограничный режим не препятствовал передвижениям через границу, а лишь регулировал движения подданных с обеих сторон в соответствии с правилами российской метрополии[830].

В целом насильственное упорядочение территорий на южной периферии державы принесло царской администрации свои плоды. По мере политического внедрения в системы правления Младшего и Среднего жузов и их постепенного распада ближайший к линии «внешний» фронтир также со временем превратился в продолжение «внутреннего». Строительство новых крепостей и линий дальше на юг казалось возможным и заманчивым, необходимость окончательного установления государственной границы не стояла на повестке дня. Напротив, в 1802 году министр коммерции Николай Петрович Румянцев надеялся в отношении новых линий не только на стимулирование торговли, но и на то, что они позволят «и из самых киргисцов соделать со временем добрых слуг отечеству, подобно башкирцам»[831]. В уставе от 1822 года эта точка зрения была дополнена мнением, что Сибирская линия будет перемещаться «по мере распространения порядка в занимаемых Киргизами [казахами] землях» далее «вперед», чтобы однажды (когда именно, неизвестно) закончиться, установив «постоянное утверждение себя на действительной Государственной границе». Однако оставался открытым вопрос, где должна была располагаться эта «действительная Государственная граница»[832].

В 1825 году коллежский советник Григорий Александрович Демидов поддержал перед царем Александром I требование некоторых российских генералов, которое неоднократно выдвигалось в предыдущее десятилетие, перенести сибирские и Оренбургскую укрепленные линии глубже в казахские степи, указывая, что это обеспечит доступ к запасам золота и серебра, ценным горным породам, а также позволит «разные племена содержать в страхе и повиновении»[833]. «Мне казалось всегда, — писал Демидов, — что сама природа предназначила российской державе перенести военные рубежи свои вовнутрь степей киргизских»[834].

Почти таким же образом примерно за сто лет до этого Иван Кирилов обосновывал свое эмоциональное обращение к Анне Иоанновне по поводу основания Оренбурга и дальнейшей экспансии. Как позже Демидов, он также аргументировал свою позицию привлекательностью прибыльных полезных ископаемых, подчеркивая, кроме того, новые возможности для торговли вплоть до Китая и ссылаясь на положительный колониально-исторический опыт других империй. В начале XVIII века возникла невиданная доныне динамика в сочетании экспансии и колониального формирования территорий господства, которая продолжалась на юге державы почти в течение всего XIX века[835].

Трансфер новой территориальной политики на Северный Кавказ

Использование укрепленных линий для создания новых территорий господства и их «упорядочение» в собственных интересах, конечно, не ограничивались только степными районами, населенными башкирами, калмыками и казахами. Как и во многих других областях имперской политики, спустя десятилетия российское правительство перенесло испытанные средства, в том числе в области преобразования территорий, на другие имперские периферии, в данном случае на Северный Кавказ[836]. Здесь, однако, российскому военному проникновению после строительства первой крепости в Кизляре (1735) у места впадения Терека в Каспийское море изначально препятствовало соперничество с Ираном и Османской империей. В первые два десятилетия после заключения Белградского мирного договора 1739 года, в котором османская и российская стороны договорились о нейтралитете Большой Кабарды, царская администрация сосредоточилась на более тонких формах политического регулирования или на захвате кабардинских князей[837].

Однако с приходом к власти Екатерины II и инициированным ею строительством стратегически важной крепости Моздок (1763) к западу от Кизляра появилась возможность не только создания укрепленной линии вдоль Терека (Азово-Моздокская линия). Прежде всего продвигаемое под руководством Григория Александровича Потемкина строительство укрепленной линии (1772–1782) от Моздока до расположенного к северо-западу Азова на Азовском море (Кавказская линия) положило начало территориальной реорганизации и преобразованию фронтира, которое следовало образцам, похожим на те, которые применялись в расположенных далее на востоке степных районах против башкир и казахов[838]: и здесь линия, которая в результате протянулась от Каспийского до Черного моря, была также проложена прямо через территории расселения различных этнических групп (главным образом кабардинцев и ногайских татар), а с лишением наиболее плодородных пастбищ жизнь в уязвимой экосистеме степных районов была в значительной степени разрушена. Царская сторона ослабляла кабардинцев и ногайских татар, ужесточая контроль над рынками, рыбными запасами, пастбищами и лесами, и использовала крупные крепости как места для удержания заложников[839].

Казачьи отряды формировались заново или принудительно набирались из Волжского казачества и расселялись вдоль линий для постоянной службы, «внутренние» земли оставлялись под российскую крестьянскую колонизацию, линии использовались казаками как отправной пункт для «карательных экспедиций», в результате которых деревни коренного населения произвольно разрушались, скот угонялся, жители принудительно переселялись, а женщины и дети угонялись в плен[840].

Рассматривая жизнь вдоль российского фронтира на Северном Кавказе, Томас Барретт смог убедительно продемонстрировать, как строительство линий создало линии неопределенности (lines of uncertainty) для коренного населения, земли которых располагались на юге[841]. Следуя за выводами Ю. Маликова о российско-казахском фронтире, Барретт показывает на примере Северного Кавказа, что невозможно провести линию между «колонизаторами» и «колонизованными»: кабардинские князья и предводители других горных народов организовывали нападения и похищали людей, коренные сельские жители и казаки с разрешения или по распоряжению российских наместников совершали набеги. Здесь было бы уместнее говорить о «срединном пространстве» (middle ground) в понимании Р. Уайта.

Рис. 19. Кавказские линии XVIII века и российская южная граница 1829 года

Однако наряду с параллелями, между Кавказской и Оренбургской линиями есть два существенных различия: Кавказская линия также, но в гораздо большей степени, чем Оренбургская, была сформирована как религиозная и социальная граница[842]. Это было связано с антироссийскими настроениями многих кабардинских князей, чьи влиятельные позиции царская администрация сознательно стремилась ослабить. В то время как российское правительство не отпускало обратно коренных жителей, которые приходили к линии и крестились, и, более того, поощряло христианизацию с помощью подарков и посредством расселения новокрещеных на линиях, коренным крепостным крестьянам предоставлялась возможность бежать от своих кабардинских господ и искать работу на лучших условиях на российских угодьях. Царская сторона целенаправленно использовала этот вариант социального разделения, чтобы дестабилизировать кабардинские княжества[843]. В то же время так она сознательно превратила линию в религиозный фронтир между мусульманами и христианами[844].

Несмотря на успешное российское продвижение и удавшееся ослабление коренных этнических групп, новое территориальное устройство на большинстве территорий привело в большинстве мест к постоянному циклическому насилию: если в XVI и XVII веках стены российских крепостей возводились в первую очередь для защиты русских поселений от вторжений этнических групп и для сокращения набегов, то линии XVIII века, построенные для покорения и трансформации образа жизни коренных жителей как на башкирских и казахских территориях расселения, так и в особенности на Северном Кавказе, достигали прямо противоположного эффекта. Они в еще большей степени побуждали этнические группы горного региона совершать набеги на крепости, казачьи поселения и расположенные за ними российские деревни. Произвольные «карательные экспедиции» российской стороны не заставили себя ждать и, в свою очередь, послужили поводом для очередных набегов местного населения[845]. На Северном Кавказе всего через несколько лет после гарантированного Ясским мирным договором присоединения Крыма (1792) царская администрация по старой традиции ответила еще одним перемещением северной части Кавказской линии на юг к реке Кубани, которая позже получила название «Черноморская кордонная линия». Но и на этом все не закончилось. Последовало множество других перемещений, продолжавшихся вплоть до окончательного покорения северокавказских горных народов в середине XIX века[846].

Вывод

Засечные черты, или укрепленные линии, которые еще во времена Киевской Руси и Московского царства играли ключевую роль в защите границ и расширении державы, в ходе петровской европеизации империи приобрели новую направленность. Новая функция является уникальной в межимперском сравнении и заслуживает гораздо более детального анализа на микро- и макроисторическом уровнях, чем это можно сделать в рамках данной главы. На южном и юго-восточном фронтире Российской империи царское правительство использовало укрепления и валы, соединенные с помощью сначала Царицынской, затем Закамской линии и, наконец, с помощью Яицкой и Оренбургской укрепленных линий, чтобы покорить местное население и изменить его образ жизни. Башкиры были окружены на территории своего расселения укрепленными линиями, волжские калмыки и казахи Младшего жуза отрезаны от наиболее плодородных пастбищ на севере и, следовательно, существование их образа жизни оказалось под угрозой. Этнические группы были разделены таким образом, что антицарские союзы оказались больше неосуществимы, а возможность бегства значительно затруднилась. Несколько десятилетий спустя, со строительством Азово-Моздокской и Кавказской линий, царская администрация перенесла этот подход с некоторыми региональными поправками на Северный Кавказ и, соответственно, на кабардинцев и ногайских татар.

В области transfrontier между российской державой, с одной стороны, и Персидской, Джунгарской, Китайской и Османской державами, с другой, крепостные валы способствовали не только изменению территориального устройства. В ментальном плане расположение линий, которое ранее точно определялось с помощью обширных картографических измерений, породило новые представления о пространстве: линии разом разделили богатые традициями районы расселения на резко разграниченные «внутренние» и «внешние» фронтиры, хотя по обе стороны жили подданные Российской империи. «Внешний» и «внутренний» — это понятия, использовавшиеся в то время. Именно понятие «внутренние» (территории) иллюстрирует ментальную карту, согласно которой в представлении российской элиты метрополия и периферия (вплоть до линии) сливались или должны были слиться в единое целое. Таким образом, по аналогии с представлением о российском подданстве, в пространственном образе также отражалась доминирующая целевая установка российской элиты, которая заключалась в слиянии формирующегося под влиянием России домодерного национального государства с Российской империей.

В практической политике, однако, преобладал подход, который при этом рассматривал «внутренние территории» как гетерогенные. Так, прилегающая к линии «внутренняя территория» де-факто все еще считалась фронтиром и характеризовалась усилиями российского государства по «замирению» региона, содействию оседлости кочевников и, самое главное, быстрой колонизации территории русскими и российскими поселенцами.

Внешний фронтир, простиравшийся на юге до османской и на юго-востоке до китайской зоны влияния, российская сторона сначала стремилась как можно сильнее дестабилизировать, чтобы затем, на втором этапе, трансформировать. Само строительство укрепленных линий и сопутствующее ему уничтожение части источников существования ногайских татар, башкир, калмыков, казахов и кабардинцев стали не единственным, хотя и самым важным шагом на пути к ослаблению этнических групп. Сильное истощающее воздействие на живущее вблизи линий население оказывали также российские «карательные экспедиции» в сочетании с организованными набегами, для которых укрепленные линии служили базой. Здесь российский подход можно поставить в один ряд с действиями других европейских колониальных держав, которые на фронтире их внеевропейских областей с таким же чрезмерным насилием, как и царская администрация, привлекали к ответственности целые группы за вторжения отдельных лиц с целью их устрашения, «наказания» или обогащения.

Тем не менее было бы неверно рассматривать укрепленные линии исключительно как границу между колонизаторами и колонизируемыми. Все большее количество трудов, посвященных «срединному пространству» (middle ground) на южном и юго-восточном российском фронтире смогло убедительно продемонстрировать, что неоднородность населения приграничья и связанные с этим различия интересов акторов не позволяют говорить о простых дихотомиях. Грабежи шли со всех сторон, и интересы царской администрации и казачьих союзов, назначенных защищать линии, нередко расходились друг с другом. Вместо этого в данном разделе предлагается интерпретировать укрепленные линии как пространство переплетения интересов. Такое переплетение особенно проявилось в российской практике удержания коренных народов в заложниках на крупных фортах линий. Они содержались за государственный счет в специально построенных для них помещениях и, таким образом, должны были служить «трансмиссионными ремнями» для обществ по обе стороны линий.

Однако переплетенные пространства, гибридные культуры и четко не определенная лояльность не могут скрыть принципиальную властно-политическую асимметрию: действительно, в краткосрочной и среднесрочной перспективе строительство линий провоцировало новые циклы насилия во многих местах. Однако в долгосрочной перспективе оно вело к ослаблению и покорению нерусских этнических групп. Вместе с тем это укрепило царскую сторону в военно-политической изобретательности в ходе территориальной реорганизации пространств господства. В зависимости от потребностей укомплектования линии создавались новые иррегулярные и привязанные к местным условиям войска, которым поручалась охрана сформированных территорий, а взамен предоставлялись земли, которые ранее использовали коренные этнические группы. Хотя у этих происходящих преимущественно из казаков сил были свои планы, но и они в XVIII веке стали орудием и пешками в руках правительства.

Несмотря на некоторые аналогии, российские линии XVIII века, состоявшие из валов, крепостей и насыпей, нельзя приравнять к строительству стены в том виде, в каком ее возвела для себя Китайская империя. Китайская стена была построена для защиты от конных кочевых народов и олицетворяла «имперскую варварскую границу», в смысле определения границ, предложенного Ю. Остерхаммелем. Таким образом, она представляла собой линию, предназначенную для изоляции, исключения и предотвращения трансграничных контактов[847]. Если китайская стена символизировала политику закрытой границы (closed border policy), то российская политика формирования собственных территорий господства с помощью укрепленных линий была направлена на политику продвижения вперед (forward policy), на политику, которая не только непрерывно способствовала экспансии в трансфронтир, но и стремилась «умиротворить» новые окруженные земли, ментально и властно-политически преобразовать их в «собственные» территории в соответствии с интересами метрополии и таким образом интегрировать их в основные владения.

4.3. РЕЛИГИЯ: ГОСУДАРСТВЕННАЯ МИССИОНЕРСКАЯ ПОЛИТИКА