[1579]. Скорее результаты работы требуют модификации прежних предположений о началах первых стратегий и практик русификации по отношению к нехристианским этническим группам на юге и востоке державы.
Но что российская имперская элита вообще понимала под выражениями «обрусеть» или «обрусить»?[1580] Первая проблема при поиске ответа возникает в связи с разграничением понятий «россиянин» и «русский». Многие представители российской имперской элиты сами происходили не из русских семей, а имели, например, татарское или лифляндское происхождение. Можно предположить, что, учитывая объединяющую их всех близость к одной социальной и культурной среде, а также их совместную службу на благо царя и его правительства, это не считалось проблемой[1581]. Так, все высшие должностные лица происходили из дворянства или были возведены в дворянское достоинство, владели несколькими языками и либо всегда исповедовали христианство, либо перешли в него не позднее начала срока своей службы. Поэтому можно предположить, что для задачи «русификации» доселе «нецивилизированных» нерусских считалось в принципе достаточным, если кто-то становился «россиянином»[1582].
Каковы были минимальные требования для этого? Центральное значение на протяжении всего столетия сохраняли признание происходящего из XVI века династического имперского патриотизма с концептом самодержавия (включая представление, что царь и его династия царствуют «божией милостью»), представление о территориальном единстве империи и православной вере как доминирующей религии державы[1583]. Кроме того, в первой половине XVIII века обращение в русскую православную религию, соблюдение православных праздников и традиций, а также владение русским языком представляли собой существенные признаки, но в то же время никогда не считались абсолютными. Как показала данная работа, начиная с 1730‐х годов критерий оседлости и земледелия превратился в еще одну характеристику, которая с середины XVIII века, бесспорно, стала важнейшим аспектом для имперской элиты. Владение как письменным, так и устным русским языком, адаптация к российским манерам, употребление в пищу хлеба (и других зерновых продуктов), присвоение русских имен собственным детям и, наконец, браки с членами русских семей являлись дополнительными, но в то же время не обязательными факторами.
Как в российской державе, если вернуться к первоначальному вопросу, возникла связь между намерениями цивилизирования и ассимилирования, которая отнюдь не была самоочевидной? Как показывают рассуждения о возникновении парадигмы цивилизованности, из намерений Петра I по «цивилизированию» населения Российской империи де-факто возникли две стратегии: одно «цивилизирование» было направлено на русское и аккультурированное русское население и особенно на собственную элиту («самоцивилизирование»), другое — на иноземцев, как называли нехристианских подданных державы в начале XVIII века. Даже если политика цивилизирования Петра I выражалась преимущественно в кампании по христианизации (и, таким образом, стремилась привести к русской православной вере, к православным традициям и к русской грамотности) и расширялась его последовательницами за счет тех стратегий цивилизирования, которые, как, например, кампания по введению оседлости и хлебопашества, также соответствовали российскому образу жизни, все эти цели теоретически все еще могли быть выражением политики, ориентированной исключительно на цивилизирование. Они еще не обязательно должны были означать, что с их помощью предполагалась ассимиляция и, следовательно, смешение нерусского населения юга и востока с российским населением.
Более глубокие причины того, что по крайней мере в среднесрочной и долгосрочной перспективе только уподобление образу жизни и по возможности еще смешение с российским населением рассматривались в качестве стандарта для дискурса цивилизирования XVIII века, кроются в ранней истории империи. Они заключаются в том, каким образом формировалась де-факто империя начиная с XVI века, и в том, как ее возникновение отразилось на российской концепции подданства. Как было изложено во второй главе, именно эта концепция подданства с присягой на верность в качестве ее центрального элемента нашла применение при «собирании земель Киевской Руси» Великим княжеством Московским, а также при инкорпорации культурно чуждых групп Казанского ханства и при всех остальных инкорпорациях следующих столетий. Между природными подданными, то есть коренными россиянами, и нехристианскими этническими группами, которые были инкорпорированы в имперский контекст и еще только должны были стать россиянами или уже были рожденными в смешанных браках детьми, на понятийном уровне не проводилось различия ни в отношении их персонального подданства, ни в отношении подданства, преобразованного в ходе XVIII века в гражданство.
Правда, понятия иноверцы и новокрещеные являлись категориями, которые в XVIII веке дискурсивно и в ряде постановлений фиксировали прежде всего социальное и культурное и только в единичных случаях правовое отличие от исконного населения на религиозном и социальном уровнях. Те, кого так называли, зачастую не могли избежать этого отличия даже тогда, когда они, будучи «иноверцами», принимали крещение. Вместо полного уподобления остальным они абсурдно определялись государственной стороной как новокрещеные иноверцы[1584]. Даже до второго или третьего поколения часто за ними оставалось обозначение «новокрещеных»[1585]. Однако эти категории не означали юридически четко определенного статуса или тем более статуса, навсегда закрепленного за индивидами по правилам происхождения, как это было присуще построенной по расовому принципу кастовой системе в Новой Испании (Мексике) с ее метисами, альбиносами и мулатами. Были возможности, пусть даже непрозрачные и непоследовательные, выйти из категории «иноверцев» или «новокрещеных», как, например, в случае татар, которые, будучи «новокрещеными», во втором поколении «доказали» свою ассимиляцию, назвав своих детей русскими именами[1586]. Таким образом, несмотря на это ограничение, уже в условиях возникновения империи было заложено неразрывное переплетение российского унитарного государства с многонациональной державой.
Однако эта традиция сближения русских и нерусских, которая выражалась в единой форме подданства де-факто империи, а также в связанной с ней традиции кооптировать элиты иных народов в российскую элиту, была не единственной причиной, заставлявшей в начале XVIII века рассматривать ассимиляцию как единственно мыслимую цель цивилизирования. Как удалось показать Сергею Плохию, в начале XVIII века, когда гетман Иван Мазепа отстранился от Петра I и царь попытался склонить остальную украинскую элиту к единству с российским государством, концепция этнически и религиозно гомогенного «русинского народа», созданная образованной киевской элитой еще в XVII веке, была перенесена на российскую державу. Этот перенос дискурсивно и концептуально нашел отражение в понятии отечество, впервые употребленном Петром I в 1708 году. Этим понятием царь и его свита неразрывно связывали концепцию российского монарха с концепцией российского государства во всей его имперской протяженности (государство, держава) и с проживающим внутри этой территории народом[1587].
Эта протонациональная концепция, которая первоначально была призвана главным образом объединить великороссов и малороссов и, в частности, киевскую и московскую элиты, отражала видение царем цели: превратить Российскую империю в унитарное государство, расширяемое за счет завоеваний. Следовательно, политика цивилизирования, которую инициировал Петр I, чтобы, как он считал, культурно отсталых подданных-нехристиан, «многие души области темныя сатанинския привести во свет познания Христа Бога нашего»[1588], также могла быть связана только с идеей приблизить их к образу жизни преобладающего русского населения, смешать их с ним в среднесрочной и долгосрочной перспективе и таким образом расширить унитарное государство.
Впервые связь намерений по цивилизированию и ассимилированию нашла выражение у Ф. С. Салтыкова, близкого соратника царя. Салтыков, полиглот, выходец из старинного боярского рода, которому Петр I поручал различные задачи, в 1713 году представил царю свои амбициозные планы реформ, в которых он выступал за то, чтобы приучить не исповедующих христианство мордвин, черемисов, вотяков и чувашей «всякой политике в обхождения», «привесть в такое состояние как и наши народы», затем привести их в русскую православную веру, чтобы в конце они «воплощены были с нашим народом вместе». Для этого некрещеных следовало отдавать в дома почтенных господ и судей, чтобы там в результате прямого контакта они познакомились с (российским) обхождением и российскими порядками и привыкли к ним.
Впервые у Салтыкова встречается неологизм обрусеть («стать русским»), под которым боярин поначалу подразумевал сочетание цивилизирования и аккультурации[1589]. При этом последовательность процесса ассимиляции, к которой в долгосрочной перспективе стремился Салтыков, поразительно была похожа на ту, которую представляла себе французская колониальная элита в XVII веке в Новой Франции: как и в случае с автохтонным населением Новой Франции, первой задачей в проекте Салтыкова ставилась «русифицикация» коренных жителей (термин «франкизировать» также являлся понятием современных источников), под которой понималось как цивилизирование, так и аккультурирование, затем намечалась их христианизация и на последнем этапе — полное