Название «Магог» обычно прилагается к целой стране или народу. В библейской Книге Бытие Магог назван одним из сыновей Иафета, следовательно, как родоначальник одноимённого народа[180]. Гог в неоднократно цитировавшейся уже Книге пророка Иезекииля выступает как «князь Роша, Мешеха и Фувала». Гог придёт со своими полчищами с севера, и произойдёт это как раз в «последние дни». Только сам Господь остановит и покарает Гога, послав на землю огонь и поразив врагов землетрясением[181].
Срок ожиданий Конца Света, как считают А.И. Плигузов и И.А. Тихонюк, был первоначально ограничен: в промежуток от 12 июля 1492 по 27 января 1493 года, когда «с недели мытаря и фарисея начинался очередной пасхальный цикл 7001 лета»[182]. Однако, основываясь на Откровении Иоанна Богослова, «последнее время», в течение которого произойдёт окончательная схватка между добром и злом, ограничено другим сроком, который укладывается в три с половиной года.
Между тем судьба Опричного дворца помогла царю осознать необходимость отмены опричнины. Г. Штаден связывает решение царя именно с пожаром Москвы, так обосновывая происшедшее психологически: «Так осуществились пожелания земских и угроза великого князя. Земские желали, чтобы этот двор сгорел, а великий князь грозился земским, что он устроит им такой пожар, что они не сумеют его и потушить. Великий князь рассчитывал при помощи опричнины ослабить боярство и уничтожить своих врагов, что и дальше он будет играть с земскими так же, как начал. Он хотел искоренить неправду правителей и приказных страны, а у тех, кто не служил его предкам верой и правдой, не должно было оставаться в стране ни роду, ни племени. Он хотел устроить так, чтобы правители, которых он посадит, судили бы по судебникам без подарков, дач и приносов. Земские господа вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор сгорел, чтобы опричнине пришёл конец, а великий князь управлял бы по их воле и пожеланиям. Тогда всемогущий Бог послал эту кару, которая приключилась через посредство крымского царя, Девлет-Гирея. С этим пришёл опричнине конец, и никто не смел поминать опричнину под следующей угрозой: виновного обнажали по пояс и били кнутом на торгу. Опричники должны были возвратить земским их вотчины»[183].
Только в последние годы жизни царь стал каяться, возможно, осознавая, что по гордыне своей приравнял себя к Богу и за это ждёт его неминуемое наказание.
Просвещённый царь хорошо помнил библейскую истину: «Один из ангелов по имени Сатана... увидел, как Бог украсил ту твердь, преисполнился гордыней и подумал: “приду на землю и возьму её... и буду как Бог, и поставлю престол свой на облаках”. И тотчас сверг его Господь с небес за гордость помысла его... Вслед за ним, словно песок просыпавшийся с небес, пал подначальный ему десятый чин...»[184]
Наиболее явным и свободным выразителем аристократической идеологии стал бежавший от царского гнева ещё в 1563 году в Литву князь Андрей Курбский.
Переписка Курбского с Иваном Грозным — наиболее яркий и многократно исследованный памятник противоборства двух идеологий. То же противоборство в век Реформации шло по всей Европе. Аристократия нередко смыкалась с желавшими вольности сословиями и использовала их — как это будет происходить в начале XVII века и в России. При этом идеалом сторонников аристократического пути по всей Европе была как раз та страна, куда бежал Курбский, — с 1569 года «Республика двух народов», Польско-Литовское государство, Речь Посполитая.
Курбский, как и позднейшие «представители» Смуты, отнюдь не стремится к возрождению удельной системы. Однако он и не признает за царём самодержавных прав. В первом послании князь лишь осуждает за репрессии: «Про что царю, силных во Израили побил ecu и воевод, от Бога данныхти, различным смертем предал ecu... и мученическими их кровьми праги церковные обагрил ecu?..»[185] Второе послание ещё короче, и идейная часть его сводится вновь к осуждению царя за террор и «грабёж»: «И уже не разумею, чего уже у нас хощеши. Уже не токмо единоплеменных княжат, влекомых от роду великого Владимира, различными смертми поморил еси, и движимые стяжания и недвижимые, чего ещё был отец твой и дед твой не разграбил, но и последних срачиц, могу рещи с дерзновением, по евангельскому словеси, твоему прегордому и царскому величеству не возбранихом»[186]. Здесь уже можно увидеть осуждение централизаторской политики прежних московских князей.
В третьем послании Курбский напоминает царю о «благочестивых его днях» — временах Избранной рады, указывая, что тогда Бог споспешествовал всем делам государя. Князь отстаивает своё право на отъезд «лютого ради гонения». Не без смысла он приводит обширные переводы писем идеолога римской аристократии — Цицерона, обращённые к своим врагам в Риме. Восхваление первых лет правления Ивана, а отчасти и его предков, противопоставление его нынешнему самодержавному правлению в окружении негодных советников[187] не оставляют сомнения, что реальные политические идеалы Курбского дальше середины XVI века не заходили. Однако он не мог не задумываться о том, как предотвратить злоупотребления царской властью в будущем. На этот вопрос даётся ответ в другом сочинении князя — «История о великом князе Московском». Здесь он постулирует необходимость обращения царя за «добрым и полезным советом» не только к «советникам, но и у всенародных человек»[188]. Под последними он, скорее всего или в первую очередь, имеет в виду не более чем дворянство[189]. Во всяком случае, несколько ниже князь уже возмущается тем, что в «писари» (чиновники) берутся «не от шляхетского роду, ни от благородных, но паче от поповичев, или от простого всенародства»[190]. Избежать всего этого, по мысли князя, и гарантировать права высшего сословия можно с помощью тех «свобод», которые даровали своим подданным (как он прекрасно знал, не без нажима последних) «христианские короли» Речи Посполитой.
Политическая теория Курбского определённо уступала по цельности и последовательности взглядам его оппонента. На первое послание Курбского Иван дал развёрнутый ответ, в котором оправдывал свою политику и доказывал её преемственность по отношению ко временам Избранной рады (существование которой, впрочем, царь фактически отрицал). В этом произведении, небольшой книге, царь обвинял «изменных бояр» и в том, что они сами накликали его жестокость и в своих отступлениях от церковных норм, и во многих других грехах. Используя библейские аллюзии, он отстаивал своё право по собственному усмотрению менять состав господствующего класса: «Может бо Бог и от камени сего воздвигнути чада Аврааму!»[191] Идеи «грозы», внедрённые в сознание государей первыми идеологами самодержавия, теперь претворялись в политическое действие. Подчёркивание права на репрессии против знати — главная и сквозная тема первого послания. Более того, наказание злых, опять же в соответствии с Библией, долг правителя: «И тако ли убо пастырю подобает, еже не рассмотрены о нестроении о подовластных своих?»[192]
Ещё одна идея, проявившаяся в письмах Ивана Грозного, — неограниченность монаршей власти, данной Богом. «Доселе русские владатели не истязуемы были ни от кого, но вольны были подовластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кемъ»[193]. Подвластные, даже бояре, суть «рабы», и власть им принадлежать не должна: «А се ли убо свет или сладко, еже рабом владети? А се ли тма и горько, еже от Бога данному государю владети?.. Аще царю не повинуются подовластные, и никогда же от междоусобных браней престанут»[194]. Таким образом, неограниченная власть монарха хороша не сама по себе, но ради спокойствия и блага государства.
Эти идеи, пусть со спецификой, обусловленной больше византийским, чем ордынским наследием и блестящим богословским багажом царя-писателя, в целом повторяют мысли идеологов европейского абсолютизма, пусть и в его наиболее крайних (Франция, Испания) формах. Более умеренные версии абсолютистской политики, при сохранении сословных институтов, вызывали у царя раздражение. Оно выплеснулось в известном письме Елизавете Английской, отговорившейся от брачных предложений Ивана волей парламента: «И мы чаяли того, что ты на своемъ государьстве государыня и сама владеем и своей государской чести смотрим и своему государству прибытка, и мы потому такие дела и хотели с тобой делати. Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о намих о государевых головах и о честех и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков»[195].
Теория божественного происхождения царской власти и преемственности власти русских царей от великих императоров прослеживается ещё в одном памятнике — Хронографе редакции 1512 года. В нём исторический процесс рассматривается как смена великих царств. Так, на смену ветхозаветному Израилю идут друг за другом Вавилонское, Персидское царства, Македонская держава, государство Египетских Птолемеев. Затем следуют Римская империя и Византия. Возвышение и гибель этих царств определяются Божьим Промыслом, который ведёт историю. Центральная идея Хронографа — с падением под натиском турок православных «благочестивых царств» — Греческого, Сербского и Болгарского, единственным средоточием православия осталась Русь. Она «растёт, младеет и возвышается».