Терпеливый и доверчивый Козлов не только содержит свою любовницу Елену, но и оплачивает ангажемент ее беспринципного мужа, актера. Функция Козлова в пьесе иллюстративна, служебна (персонаж должен показать моральную нечистоплотность Елены) и, скорее, страдательна. К концу пьесы он оказывается разорен, пытается и не может найти защиту. Герой исчезает, и никто не знает — куда и за что.
Теряет понимание собственных жизненных перспектив и мелкий торговец Соломон Бузис (Ардов и Никулин. «Статья 114-я Уголовного кодекса»).
«Бузис (драматически):… весь мир идет навыворот! На чем я стою, на земле я стою?.. Нет! Я стою на воздухе. <…> Я знаю законы… Бузис знает законы. Сначала говорили: „Долой, не надо Бузиса!..“ Хорошо, не надо Бузиса! Потом говорят — нет, не долой Бузиса! Бузис всерьез и надолго. Потом говорят: „Не долой Бузиса и да здравствует кооператив…“»
Еще один нэпман, Наважин (Шкваркин. «Вредный элемент») — персонаж комический. Попав в случайную облаву во время игры в казино, пытается лишь выяснить у более опытных сокамерников, где лучше, в Соловках или в Нарыме. В чем состоит вина героя и отчего его должны туда отправить, из пьесы неясно, но топография ссылок ни для кого из действующих лиц не секрет.
Наконец, в связи с разорением очередного персонажа-нэпмана героиня утверждает, что жизнь без денег есть самое «естественное состояние» человека. Заявление симптоматично, и у него окажутся далеко идущие последствия.
Интеллигентный предприниматель Дмитрий Барсуков (Майская. «Случай, законом не предвиденный») заплатил за понимание дел капиталом, сединой, печенкой, сердцем. «А {89} [большевики] все крупное хозяйство взяли себе, капитал — себе, торговлю — себе». Герой производит дорогую, хорошую обувь, всего по 30–40 пар в день, тогда как государственные обувщики гонят скверную, но много. К финалу пьесы персонаж продает дело и намерен эмигрировать, потому что видит: «Что сейчас осталось от нэпмана? Переуплотненные Соловки».
Крестьянские персонажи
Революция 1917 года произошла в стране, где крестьянство составляло 83 % населения. О чем же шла речь в драмах в связи с образами крестьян? Каковы были фабульные особенности пьес, какими представлялись драматургам герои этого типа?
В пьесе Майской «Легенда» («Наше вчера и сегодня»), построенной как поэтический миф о революционной России, которая страданиями коммуниста, умирающего и воскресающего бога, преображается в сияющий чертог, крестьяне рисуются как темная, далекая от понимания преобразующих страну событий масса:
«Молодуха. Хто ж их разберет. Красный, белый… белый… красный. А мужик все — серый. <…>
Крестьянин. За мужика и против мужика… А тошно ото всех».
Чуть позже те же персонажи жалуются уже на конкретного и опознанного обидчика:
«Голоса: А комиссары в кожу шкуру обрядили… Что им до нас, горемык… И продразверсткой всех объели».
Герой пьесы А. Неверова «Захарова смерть» крепкий крестьянин Захар понимает: «Ничего они [большевики] не сделают… Ты думаешь, это так себе? Закурил да плюнул? Нет, брат. Около нее [земли] походишь. Мы с тобой с тех пор, как начали заводиться [то есть заводить хозяйство. — В. Г.], ночей не спали, все руки вывертели. Люди, бывало, праздник встречают, а я — в поле. Перекреститься некогда. Как сумасшедший крутишься. А чего я нажил? Ну, три лошади… Коровенки… <…> Снимут с нас последний гайтан, и то хорошо. Нажить — надо работать, а у них одни побасенки на уме…»
Люди в городе еще хорошо помнят потенциальные возможности предприимчивого и оборотистого крестьянина, который вряд ли примет социалистические идеи.
{90} Инженер Безбородкин: «Социализм?! <…> Это невозможно <…> Деревню, вы, батенька, забываете! Этого самого крепкого мужичка, у которого сейчас рожа в дегте, а потенциально в нем Рябушинский сидит» (Глебов. «Рост»).
И пока работящие крестьяне уверены в благополучных жизненных перспективах.
Деревенская баба Меропа в начале нэпа спокойна: «Теперь хорошему мужику опять жить можно. Хорошему-то корню только землю дай» (Чижевский. «Сиволапинская»).
«Хороший мужик» противопоставляется бедняку (лентяю).
Судя по пьесам, бедность презираема в деревне не меньше, чем воровство. Это видно, например, из разговоров деревенских женщин в пьесе Чижевского «Сокровище». Характерно, что новый глагол «комиссарить» означает «воровать»: «Раньше приятель поповского сына комиссарил — бритвой на ходу любой карман мог вырезывать», — со смешанным чувством восхищения и осуждения вспоминает герой другой пьесы Чижевского — «Сиволапинская».
С этим согласен и персонаж-коммунист «из крестьян» Зайцев:
«Бедняки — крест, просто лодыри» (Билль-Белоцерковский. «Штиль»).
Пожилые крестьяне знают, что без напряженного труда никто не может жить хорошо, и осуждают молодежь, предпочитающую «руководящую» работу реальному крестьянскому труду.
Старик-крестьянин Корней и молодой заводской комсомолец Прохор (Майская. «Россия № 2») спорят:
«Корней. Большие и малые шляются целый день с папироской в зубах… <…> Лодыри, тьфу, глаза бы не глядели.
Прохор. Э-эх, дедушка. Родился ты крепостником, и теперь ты все тот же раб, раб добровольный. Худший из рабов. Октябрьская революция сделала тебя не только хозяином земли, но и хозяином судьбы своей. Хозяином мира.
Корней. „Мира“, „Судьбы“… <…>Один над миром хозяин есть — Бог.
Прохор. Бо-ог? Вот мы порядки евойные и отменили.
Корней. Ну, ты богохульник, заводская шпана <…> А хлебушек понадобился, так в деревню понавалили».
Драматург предлагает рискованные антитезы: «хозяин мира» (он же «лодырь» и «заводская шпана») противопоставляется работнику — «рабу». Конкретные практические характеристики {91} деда сталкиваются с затверженными словесными ярлыками молодого парня, не усматривающего связи между трудом и его результатами, работать для которого значит быть «рабом».
«Городской» профессор недоумевает: «Почему бы не допустить временное свободное соревнование? Крепкий мужик всегда сыт и накормит другого. А лентяй, как голодный грач, все время кричит о подкорме…» Но уже его студент (Лялин) усматривает в словах профессора нечто безусловно вредное для дела социализма: «Барсов хочет „крепким мужиком“ покрыть рабочего. Мы знаем, для кого выгодна Россия в лаптях. Знаем!» (Зиновьев. «Нейтралитет»)
Понемногу выясняется, что новая власть избирает своей опорой на селе деревенского «пролетария», то есть именно бедняка. Сличая лозунги и практические действия власти, крестьяне понимают, что на деле власть благоволит не к середняку, «крепкому мужику», а к сельскому неудачнику, бездельнику.
Персонаж пьесы Глебова «Рост» Савелий Пузырев, зажиточный крестьянин 65 лет, размышляет:
«Старший, Матюха, как пришел со службы, так и начал мутить… Без коммуны, дескать, подъему жизни не будет. А я так скажу: настоящей крестьянской душе в такую рамку втиснуться невозможно. <…> Ведь в газетах они как объясняют? Все, дескать, наше хозяйство на середняке держится. Он, мол, всему опора… А на факте жизни совсем другое выходит. Гольтяям-то они вольготят. А нам супротив летошнего новый налог накинули. Вот ты их и пойми: подымайся, когда тебя, между прочим, коленкой на грудь прижали. <…> Они вот все на бедняка упирают. И, выходит, бедняк над нами, как новый помещик. Ему все подай — и лесу, и лошадь, и корову. А он их пропьет. Да его, голопузого, рази подымешь?»
Ситуация меняется кардинальным образом, и от бедняков начинает исходить угроза: бедняк как «новый помещик».
Эгоцентричный, всецело поглощенный собой и своим «крепким» романом «Красные зеленя», герой булгаковской пьесы «Адам и Ева» литератор-конъюнктурщик Пончик-Непобеда вопрошает: «Матерь Божия, но на колхозы ты не в претензии? Ну что особенного. Ну, мужики были порознь, ну а теперь будут вместе. Какая разница, Господи? Не пропадут они, окаянные».
{92} Но на деле разница огромна, и вскоре это становится очевидным непредвзятому взгляду: выясняется, что крестьянин по-разному работает «на себя» и на власть любого рода. Вот как говорит об этом герой пьесы Воинова и Чиркова «Три дня» агроном Кичкин:
«Уж ежели начистоту, так работают нынче у нас по-ударному… главным образом те, у которых того-с. С перепугу работают! <…> А мужик — никого не боится. Ну, и… не работает. <…> Ну, вредительство. Это — эксцесс. <…> А вот сила сопротивления новым формам землеустройства, что природою заложена в каждом мужике, органически связана со всей его сущностью. <…> Поглядите на бабу в колхозе с ведром. Разве так за водой для себя она ходит? И мужик на бригадном участке не так роет колодец, не так строит шалаш, как он делал бы это себе самому. <…> На участке не сварят такой ухи, как вот эта. Тот же паромщик Засыпка не сварит… И из этой же рыбы. В пустяках… в мелочах… незаметных для глаза… каждый час, каждый миг… в каждом месте и в каждом движении… упираются люди. Это, брат, — сила, друг любезный. И такая же страшная сила, как смерть!.. И гнездится она… в таких недрах крестьянской природы, где ее обстрелять невозможно никакими идеями. <…> Вот в чем корень вещей» [выделено авторами. — В. Г.].
В комедии Копкова «Слон» жена крестьянина Мочалкина Марфа объясняет главе колхоза: «Хозяйства своего не стало, значит — и сердцу болеть не об чем стало. <…> Потом [Мочалкин] прочел буржуазную книгу и стал он уклоняться. Понравилась ему, значит, буржуазная жизнь».
Нашедший клад в деревенском колодце Мочалкин спрашивает у односельчан: «Что бы вы на моем месте стали делать с им?»
Красноречива реакция пораженных односельчан, «коллективного героя», обозначенного драматургом как «народ».
Народ: «Мы?.. Вот чудак. Спрашивает. Мало ли кто что стал делать. Ха. Я бы на его месте сошел с ума. И он сойдет».
Мочалкин отдает слона в колхоз.
Мнения народного «хора» расходятся в оценке поступка героя:
«Молодец Гурьяныч. Ну и дурак! <…> Памятник поставить!»
Драматург делает анекдот пружиной комедии: Мочалкин за ночь строит «дирижабель» и на глазах всей деревни взвивается ввысь.