Продолжать работать на благо своей страны, как бы она ни именовалась, империей либо республикой, не заявляя о своей лояльности, даже преданности власти, возможно было недолго. Уже к началу первой пятилетки повсеместный поиск «вредителей» не мог не сказаться на судьбах множества занятых в производстве людей. Вскоре инженеры начинают изображаться в пьесах как недоброжелатели, скрытые враги, а то и затаившиеся диверсанты, препятствующие техническому развитию страны. Появляется еще один новый термин: «спецеедство», означающий травлю «спецов» (как правило, инженеров). Их отстраняют от производства, заменяя новыми, проверенными рабоче-крестьянскими кадрами.
Рядовой инженер Зотов (Билль-Белоцерковский. «Шахтер») честно работает на шахте, лоялен к власти. Но главный инженер Кедров — убежденный «вредитель». Зотов опасается «спецеедства»: «Юридически [за шахту отвечаете вы. — В. Г.], а фактически отвечаем мы. Все спецы. Пятно ляжет на всех нас. <…> Вы своим поведением усиливаете спецеедство. <…> Мои мысли не за границей, а здесь, и нести ответственность за ваши дела я не намерен.
Кедров. Я вас сотру в порошок».
Отрицательные герои-инженеры превозносят Запад, его технические достижения, квалифицированность рабочих, устроенность быта, культуру. Дома у них оазис «мещанства»: картины, рояли, цветы, прислуга и пр. Им свойственен «буржуазный» способ домашнего времяпрепровождения — вечеринки {119} с музицированием и танцами, чтением стихов, игрой в карты. Да и сам факт вечеринки, как правило, сообщает читателю (зрителю) о подозрительности персонажа: положительные герои домашних вечеринок не устраивают. Неясно даже, есть ли у них друзья.
Инженер Немцевич (Глебов. «Инга») возмущен, что его заставляют проектировать «какие-то ясли, столовые». Он отдал бы форменную фуражку инженера за пролетарское происхождение и партбилет. Немцевич пошляк, его жена — мещанка, дома у него часты вечеринки, на которых гости играют в покер и пр.
Еще один персонаж той же пьесы, главный инженер завода Безбородкин, пессимистически смотрит на строительство социализма, не верит в «мужика на производстве». У него в доме салон: музыка, стихи, гости, рассуждающие о современной России. Он — западник, живущий, по ремарке драматурга, в «мещанской обстановке с претензией на современность», в которой «чувствуется насиженный комфорт».
«Безбородкин. Действительно, жевал нас капитализм, да не дожевал. Все мы недожеванные, недоваренные. Ни Европа, ни Азия. Так что-то… <…> Вы говорите — литература. Но где ж у нас литература? Где? Пильняки там какие-то? Да я их даже и не читаю. А Запад! Блеск, стиль, острота… <…> Социализм?! Но ведь это же нонсенс, мой дорогой! Это невозможно…»
С течением времени и для технической интеллигенции становится невозможным не только свободно высказываться об ограниченной, условной лояльности власти, но и отмалчиваться. Инженеры должны публично заявить о своих взглядах.
В пьесе Зиновьева «Нейтралитет» драматург наглядно демонстрирует результаты размежевания в этой среде: после собрания, на котором лагеря определились, следует ремарка:
«Все с напряжением смотрят на двери, из которых выходит большая группа инженеров. <…> Только трое старых инженеров идут направо» (то есть не согласны с руководящей идеологией).
И наконец, самыми свободными, широко мыслящими, самостоятельными в своих убеждениях героями видятся авторам пьес люди науки, профессура. Хотя и далеко не вся.
{120} В незатейливом водевиле о склоке, разгоревшейся в коммунальной квартире в буквальном смысле слова из-за выеденного яйца, лишь один герой, профессор Чайкин, у которого в комнате «шестнадцать шкафов книг», не участвует в дрязгах (Ардов и Никулин. «Склока»).
Персонаж пьесы Яльцева «Ненависть», профессор Чарушкин, академический ученый и порядочный человек, тоже живет в коммунальной квартире и, подобно Башмачкину, мечтает о новой шубе. Несмотря на то что условия его жизни скудны (ни новая шуба, ни отдых на юге ему не по карману), Чарушкин не намерен кривить душой: «… уж лучше вступить в противоречие с окружающим, нежели с самим собой». Оттого профессор с возмущением отвергает выгодное предложение предателя. Не веря в социализм, Чарушкин не считает нужным скрывать свои мысли: «Мы, люди конкретного дела и точных цифр, никогда не поверим в эту абстракцию». Кроме того, профессор убежден, что «помесь ученого с политикой — это самая скверная помесь».
В пьесе Зиновьева «Нейтралитет» два героя, 60-летние профессора Барсов и Талызин, занимают полярные позиции. Профессор Барсов верит в старую научную интеллигенцию и пессимистически относится к возможностям новой. Профессор Талызин, напротив, уверен, что необходимо создавать новую, так как старая никуда не годится.
Талызин, у которого в прошлой жизни, до революции, не задалась научная карьера, публично обвиняет коллегу, по сути донося на него:
«Революцию 1905 года вы, профессор, встретили под кадетским знаменем, а на другой день после Октябрьской революции бросили кафедру и отсиживались дома целых два года. <…> Военный коммунизм Барсов встретил как национальный позор, а период нэпа как предвестник капитализма. <…> Профессор Барсов верит только в старую интеллигенцию… Она — резерв науки».
Барсов отважно возражает: «… я не один: за мной общественное мнение Европы. Меня можно уничтожить, но нельзя заменить».
Спор профессоров идет из-за одаренного студента Лялина: кто будет направлять его работу. Но Лялин-то как раз уверен, что как руководитель его научной темы профессор Барсов неизмеримо более ценен, нежели Талызин.
{121} Барсов в самом деле не верит, что в науке возможна быстрая подготовка новых кадров: «На успехах одиночек рождаются безумные решения подготовить за пять лет тысячи специалистов и ученых от сохи».
[Инженер] Шиманский: «Неграмотных ученых…»
Барсов: «Да, неграмотных, которые рождаются, как саранча, съедят всякую культуру и установят царство желудка».
И наконец, фрондирующий профессор выступает с развернутым монологом о свободе убеждений и науки:
Барсов: «Я думал, что свобода убеждений есть достояние свободного государства. Я не сделал и не сделаю ни одного жеста во вред русскому народу и его государству. Я приемлю существующий политический строй, какие бы споры он ни вызывал[102], но я не позволю насиловать себя в убеждениях… <…> Что мы видим в нашей действительности? Преступность увеличивается из года в год, и, как ни странно, именно среди трудящихся… <…> Очевидно, в современной культуре, социалистической культуре, недостает каких-то моральных и добродетельных начал. Один из великих французских энциклопедистов говорил, что основа деспотизма — страх, основа монархии — честь, основа республики — добродетель. Вот этой-то добродетели у нас нет. Нет культуры, нет элементарной грамотности. И вы хотите из дикого состояния прыгнуть к вершинам науки. <…> Вы вербуете кадры методами призыва в солдаты… Превращаете ВУЗы в учебные команды, а нас, ученых, стремитесь превратить в послушных вам фельдфебелей. Можно взять в плен целый народ, можно подвергнуть насилию весь мир, но не науку…»
Финальной ремаркой драматург разрешает конфликт пьесы так, как если бы речь шла о реальном собрании, где дело решает численность голосующих: «Все с напряжением смотрят {122} на двери. <…> Идут профессора. Все остановились. Торжественная тишина. <…> Все они, за исключением двух, идут налево [что означает их согласие с профессором Талызиным и демонстрирует безусловную лояльность власти. — В. Г.]. Бурные аплодисменты. (Голоса: „Правильно!“. Шум.)»
Прозревший Лялин, цитируя Ленина, выступает против и нейтралитета, и своего учителя. Теперь он согласен с невозможностью занятий «чистой наукой»: необходимо участие в борьбе. Лялин становится новым, ангажированным ученым[103].
В пьесе «Опыт» Тренева действие разворачивается в медицинском институте, в диалогах героев противопоставляется «пролетарская» (либо «советская») наука — науке «настоящей».
Основатель института профессор Бажанов протестует против конъюнктурных лозунгов дня и торопливости в исследованиях. Он видит, что «от науки требуют, чтобы она визжала, и лаяла, и прыгала в обруч», и то, что его старого друга, профессора Соболева, «влекут на грязную политическую улицу», тогда как «наука аристократична». Бажанов выступает против «тех жрецов и магов наших дней, что называют темпами то, что мы называли просто верхоглядством. <…> Ни природа, ни наука скачков не делают».
Спор двух друзей связан с мировоззренческими основаниями науки. Бажанов понимает фальшь готовых утверждений и отвергает облегченные мыслительные ходы, трезво оценивая последствия.
«Соболев. Любишь ты, Петр, отвлеченные разговоры.
Бажанов. Отвлеченные? А знаешь, кто вместе с тобой возлагает упования на твой опыт с обезьяной? Союз безбожников. Им ты нужен, чтобы делать из науки религию. <…> На знамени советской науки я вижу бога. <…> Бога, только с отрицательным знаком. Но верить в бытие или небытие бога — это все равно религия. <…> наука не война и не политика: насилий не терпит».
Драматург разрешает конфликт формально: вкладывая оценочное новообразование «бажановщина» в уста бывшего друга профессора и демонстрируя несгибаемый оптимизм {123} Соболева (даже после гибели сына в результате недостаточно подготовленной операции) в финале.
Верно с точки зрения новой классовой морали и безнравственно — с точки зрения морали общечеловеческой поступает профессор Бобров в афиногеновском «Страхе»: он выступает против своего учителя, профессора Котомина, когда тот в тюрьме и не может ему ответить[104].
В пьесе Пименова «Интеллигенты» мировоззренческий спор идет в семье профессора Спелицына между ним и его сыном Александром.
Алексей Петрович Спелицын готов принять новый порядок вещей в России, хотя протестует против манипулирования идеологическими ярлыками: «Буржуазия, пролетариат и опять сначала… Ну, вот, кто я такой, — буржуазия или пролетариат? Работаю не меньше, получаю едва-едва…