<…> Что же, не могу я, по-вашему, быть человеком, просто человеком? Никто я — не буржуазия[105], не пролетариат, просто человек, и притом порядочный. <…> Ведь это одни слова. <…> Ведь тут одна демагогия».
Профессор здравомыслящ и способен видеть происходящее объективно. Получив письмо из Парижа, он удручен «моральным одичанием и опошлением» знакомых и друзей, ушедших в эмиграцию: «Столько интеллигенции, выдающихся умов и талантов — и ничего. Они уж больше ни к чему не способны, кроме сплетни, злобы, взаимных интриг и взаимного обмана насчет того, когда получат власть над страной».
Но Александр убежден в примитивной низменности интеллигентских побуждений: «Философия у вас [интеллигенции. — В. Г.] {124} самая простецкая. Шкурничество, самое чистое, как стеклышко. Почему вы все против революции. Поищите, поскребите… Только потому, что она лишила вас шкурных удобств. Тот голодал, того уплотнили, у того рысака, у того ресторан <…> тому прислуга не по средствам стала… [Народ] весь хамом стал, потому что в театре с тобой рядом сидит… Вот и вся философия… Вся. <…> Ничего больше за душой нет».
Профессор возражает сыну: «… нельзя, нельзя отрицать, много хорошего и лучше прежнего. Но только вот одно — я не могу примириться с насилием. Когда террор да гражданская война, кровь, трупы, так какой же тут идеализм? Как же строить жизнь кулаком?»
Александр оправдывает насилие, напоминая отцу, что тот и сам убивал немцев в войну. «А когда сами народы придавят несколько букашек, которые у вас на виду…»
В спорах принимает участие еще одна интеллигентская семья — адвоката Людоговского. Дочь Людоговского Ольга зарабатывает на жизнь репетиторством, так как семья стеснена в средствах. Она понимает: «Пролетарское происхождение поможет [поступить в вуз. — В. Г.]. Вот интеллигенции теперь плохо».
Узнав, что на самом деле она дочь не Людоговского, а незаконная дочь Спелицына, Ольга потрясена. Но Александр объясняет ей, что ее мучает всего-навсего «обывательская слякоть»:
«Работы непочатый край… А тут, видите ли, интеллигенты сидят — и дальше своего носа ни на один сантиметр смотреть никак не желают… Тургеневские барышни… <…> Ах, кто может возразить против заслуженных тургеневских барышень, кроме варваров и чурбанов, не понимающих поэзии… Тьфу, гадость…»
Повторившая в новые времена коллизии тургеневских «Отцов и детей», не скрывающая явных реминисценций и реплик, обращенных к знаменитому роману (характер Александра подсвечен образом Базарова, героиня сравнивается с образами тургеневских девушек и пр.), пьеса Пименова идет много дальше базаровских идей, некогда шокировавших читающую российскую аудиторию. Персонаж Тургенева экспериментировал лишь с лягушками и самим собою, сравнения же погибших людей с «придавленными букашками» вышли из-под пера советского драматурга.
Еще один интеллигент, Сергей Павлович Голубков, «сын профессора-идеалиста и сам приват-доцент» из булгаковского «Бега», выписан не без авторской сочувственной иронии. Но {125} существеннее то, что после пережитого им крушения прежней (по-видимому, достаточно инерционной) жизни, после слома герой не отрекается от себя, подобно персонажам множества пьес, а напротив, заново утверждается в гуманистических ценностях. Теперь герой не лжет (прежде всего самому себе), трезв в оценках и готов к осмысленному выбору трудных решений.
В пьесе Булгакова «Адам и Ева» Александр Ипполитович Ефросимов, «профессор химии и академик», изобрел аппарат, делающий человека неуязвимым в газовой войне. Следующий его шаг — непростое размышление над тем, как поступить с изобретением. Герой склоняется к тому, что его следует отдать «всем странам одновременно». Окружающие шокированы подобным решением проблемы, и летчик Дараган даже задает ему (с точки зрения профессора, бессмысленный) вопрос:
«Почему ваш аппарат не был сдан вовремя государству?
Ефросимов. Не понимаю вопроса. Что значит — вовремя?
Дараган. Ваш аппарат принадлежит СССР!»[106]
Мировоззренческая свобода героя, ощущающего себя гражданином мира и превыше всех прочих ценностей почитающего человеческую жизнь, вне зависимости от того, кому она принадлежит, поражает и отталкивает всех персонажей пьесы, кроме Евы и Маркизова.
Ученый не приемлет никаких политических систем, видя в них неизбежную односторонность и потенциальную угрозу человеку: «Я боюсь идей! И кроме того <…>. Я в равной мере равнодушен к коммунизму и к фашизму»[107].
Коммунист Адам Красовский пытается втолковать странному профессору «всем известные» азы мироустройства:
«Адам. Капиталистический мир напоен ненавистью к социалистическому…
Ефросимов. Капиталистический мир напоен ненавистью к социалистическому миру, а социалистический напоен ненавистью к капиталистическому…
{126} Адам. <…> Однако! Будет страшный взрыв, но это последний очищающий взрыв, потому что на стороне СССР — великая идея.
Ефросимов. Очень возможно, что это великая идея, но дело в том, что в мире есть люди с другой идеей, и идея их заключается в том, чтобы вас с вашей идеей уничтожить»[108].
В финале пьесы коммунисты одерживают победу, и Дараган сообщает ученому, что его «ждет Генеральный секретарь».
В пьесе Афиногенова «Страх» профессор Бородин (которого сегодня, видимо, назвали бы социологом) исследует мотивы человеческого поведения. Уединившись в кабинете, он размышляет над материалами анкет. Члены бригад возмущены тем, что ничего не знают о работе профессора, а молодая коммунистка Елена Макарова подозревает даже, что цель его работы — дискредитировать существующую систему управления. Бородин хочет доказать, что страной должны управлять профессионалы, специально подготовленные ученые-специалисты, а не выдвиженцы[109].
Наконец, профессор выступает с докладом. Его наблюдения и выводы убийственны для страны, в которой победил социализм:
«Общим стимулом поведения 80 % всех обследованных является страх. <…> Мы живем в эпоху великого страха. <…>{127} Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным. <…> Мы все кролики».
Бородина снимают с поста директора института, и новую лабораторию изучения людского поведения доверяют возглавить Елене Макаровой (о которой когда-то в раздражении профессор заметил, что в голове у нее опилки). Ученый признает свою неправоту. Он отдает «все ключи от всех кабинетов», то есть символически «разоружается перед партией», и готов выступить с опровержением собственных концепций, то есть — отказаться от самого себя[110].
Способ поведения героя выразительно трансформируется в способ поведения его создателя: в 1933 году Афиногенов напишет письмо руководству МХАТ, собственноручно отзывая пьесу «Ложь» из театра, то есть отрекаясь от самого себя. Но тем самым еще и парадоксальным образом подтверждая верность собственного драматургического диагноза: «испуганный художник» рассказывает об обществе, объятом страхом.
Помимо этих, типических, групп интеллигенции отметим феномен необычный: интеллигент как профессия. Формула этого нетривиального явления отыскалась в дневниках Юрия Олеши: «Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность — интеллигент. Это тот, кто сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т. п.»[111].
{128} Иван Васильевич Страхов, правдоискатель с неопределенной профессией из пьесы Шкваркина «Вокруг света на самом себе», — живая иллюстрация к определению Олеши:
«А если я ни в одной анкете не уписываюсь? <…> Тесно мне в тарифной сетке, тесно! А может, в материализме ошибка есть? А может быть, в других странах лучше? <…> А если я в духовную жизнь верую? А если я в самом Карле Марксе сомневаюсь?»
В самом деле, герой во всем сомневается — в кризисе капиталистических стран и в правде советских газет, наивно и страстно мечтает о «культуре» (воплощением которой является для него лондонская библиотека, где «все книжки со всей земли собраны») и пр. Несмотря на несомненное обаяние героя, Шкваркин жестко оценивает этот человеческий тип: ради приобщения к «настоящей культуре» герой становится лакеем.
Иван Васильевич не ладит с людьми и постоянно ругает свою страну (правда, когда ее критикуют другие, ему хочется «дать в морду»).
Персонаж, входящий в действие как комический, в финале погибает. Двойственность положения интеллигенции прослежена до трагической развязки.
Еще один подобный герой-интеллигент — Мурин (Билль-Белоцерковский. «Штиль») — в нэповские времена страдает от мутности времени, неясности ориентиров, произносит монологи о мещанине («яд человечества»), о времени («мертвый штиль, болото…») и кончает жизнь самоубийством, оставляя письмо. Самоубийство героя расценивается драматургом как постыдная слабость.
Григорий Григорьевич, деревенский «интеллигент в пенсне» (Смолин. «Сокровище»), уморил всех цитатами из древних («от них хуже всякой агитации тоска смертная», жалуются слушатели), ленивый, самовлюбленный и корыстный краснобай. При сравнении бывшего полового Лаврушки, на интеллигентность не претендующего, и Григория Григорьевича оказывается, что большой разницы между персонажами нет: беспринципны и алчны оба.
Григорий Григорьевич: «Примите исповедь интеллигента. Должны же вы понять, что и интеллигенту нужен маленький кусочек помещичьих сокровищ для удовлетворения духовных потребностей».
Персонаж того же ряда «интеллигентов по профессии» — книгочей Павел Иванович Барсуков (Майская. «Случай, законом не предвиденный»), несамостоятельный, растерянный,