Среди историков литературы принято считать, что «именно роман, который дает возможность изобразить тотальность действительности, стал тем литературным жанром, в котором центральные установки канона воплотились в наибольшей степени»[19] [выделено нами — В. Г.].
Так ли это?
В первые послереволюционные годы в России широко распространены массовые действа разного рода: празднества и спектакли под открытым небом, митинги и многочисленные собрания. Установка на «устность» оправдана практикой: кому доступен роман в малограмотной крестьянской стране?
Пьеса же есть одновременно и вербализованная организация реальности, то есть правильно произносимые мысли, выраженные верными, отобранными, «лучшими» словами; и наглядная визуализация образов — когда она превращается в спектакль. Драма на сцене становится идеальной моделью обучения масс: людей учили «с голоса». «Писателю в этом процессе отводилась роль профессора Хиггинса, а массам — роль Элизы Дулитл… Новая официальная эстетика предполагала авторитарный голос („ты должен“), пассивного читателя и безличную правду…» — остроумно формулирует исследователь[20].
Представляется, что роль драмы в ранней послеоктябрьской действительности недооценена исследователями. Лишь Б. Эйхенбаум в одной из ранних статей обмолвился: «Кажется, что ближайшее будущее принадлежит не роману и не лирике, а драматургии»[21]. Универсум драмы — по меньшей мере аналог романа: она тоже изображает «тотальность действительности». Должна была привлекать и (кажущаяся) максимальная {18} ее объективность: в этом роде литературы будто бы не присутствует автор.
Именно драма становится доминантным жанром эпохи, способным представить панорамную модель мира.
Но в пьесе, идущей на сцене, — говорят и убеждают. Неуничтожимая сущность драмы — ее полифоничность[22], связанная с наличием разнообразных позиций вступающих в спор персонажей, — предоставляет определенные возможности даже «врагу» или заблуждающемуся: чтобы быть «разоблаченными» и побежденными в споре, прежде того они должны предъявить свою точку зрения на происходящее. Другими словами, в 1920-е годы драма еще остается идеологически плюралистичной, так как обнародует различные точки зрения, в том числе и осуждаемые, предоставляя им трибуну[23]. На сценах страны говорят об отношении к советской власти и ее новым {19} институциям — съездам, заседаниям Совнаркома, декретам, звучат острые и смешные реплики героев, безответственно иронизирующих над лозунгами дня. Спустя всего несколько лет это станет невозможным.
На художественном материале ранних советских пьес рассмотрим, каким образом действовал культурный механизм выработки формул исторических событий, как происходило подчинение личного опыта дисциплине общего видения реальности, как вырабатывались «верные» морально-идеологические матрицы интерпретаций пережитого. «… Процесс соединял стереотипизацию коллективного опыта (выработку „обобщающих“ клише и речевых формул, нормативно принятого, „высокого“ официального языка коллективных высказываний о <…> событиях, подхваченного публицистикой и закрепленного в поэтике официальной истории, масскоммуникативной риторики, массовой культуры) с соответствующими государственно-историческими понятиями о державной истории, национальной культуре, моральными оценками частной жизни и представлениями о пределах ее автономности. <…> Это означает, что представления, переживания, знания целого поколения были идеологически обработаны и упакованы профессиональными интерпретаторами (партийными работниками, литераторами, режиссерами, редакторами, историками, комментаторами), риторически оформлены, и только затем соответствующие конфигурации значений, получившие официальную санкцию авторитетных органов, приобрели статус самой реальности, „общезначимости“, „безусловности“, подчиняющей личный опыт отдельных людей»[24].
Важно напомнить, что этот личный опыт тех, кто помнил 1920-е, примерно с конца 1960-х годов уходит вместе с его носителями, и с тех пор дух и смысл времени воспринимаются уже исключительно через призму кино и литературы (в лучшем случае — из отредактированной и спрямленной мемуаристики). Не говоря о том, что и личный опыт выражается имеющимися (легитимными, общепринятыми) языковыми средствами. Вот они-то и отыскиваются, вырабатываются в ранней советской драме 1920-х годов, чтобы окончательно закрепиться в драматургической сюжетике последующих десятилетий.
{20} Речь в книге пойдет не о «реальной» истории России. Прежде всего, это исследование структуры и поэтики драматургического текста, но и тех ключевых тем, которые обсуждались в ранних советских пьесах. Будет рассмотрен лишь один тип сюжета, существовавший на фоне множества других, — а именно советский, становление которого происходило на протяжении 1920-х годов. Именно в это время формируется «протоканон» (термин, введенный Х. Гюнтером)[25] социалистической литературы, нащупываются его опорные точки, закрепляются принципиально новые способы организации материала. «Согласно системе гюнтеровских „жизненных фаз“, соцреалистическому канону предшествовал „протоканон“, функционировавший как „резервуар текстов“ для самого канона. В последующей фазе (фазе канонизации) канон был сформулирован в противовес другим традициям как более или менее систематизированная конструкция, а в последующей (практической) фазе его механизмы были запущены в полной мере»[26].
Первотолчком кристаллизации проблемы стала для меня фраза О. Фрейденберг: «Я <…> первая увидела в литературном сюжете систему мировоззрения»[27]. Развивая идею ученого, продолжим: но тогда именно сюжет есть революционизирующий элемент картины мира. Близкая мысль (то есть схожий путь рассуждений) отыскивается и у В. Шкловского: «Сюжет создается ощущениями перемены моральных законов»[28]. Другими {21} словами, если понять, в чем состояла новизна культурных героев драматургических сочинений, трактовки ключевых тем, выявить их устойчивые черты, то возможным станет увидеть безусловно непрямые, но тем не менее тесные связи между главенствующей идеологией времени и конструктивными особенностями формирующейся советской драмы.
Две взаимоисключающие фразы, звучавшие в схожих ситуациях позднего советского времени: «Не нужно обобщать» и «Давайте посмотрим шире», — на деле означали одно и то же. Их конкретное наполнение расшифровывалось примерно следующим образом: «не нужно обобщать» означало, что за фактом разрешалось видеть только факт (еще лучше — с эпитетом «единичный»), а «давайте посмотрим шире», напротив, было предложением миновать «торчащий» перед глазами факт, препятствующий свободному полету мысли. Говоря коротко, речь шла об умелой регулировке социальной оптики, виртуозной манипуляции очевидностью.
Итак, литераторов призывали смотреть шире и видеть будущее. Необходимое стремление, без которого нет полноценного человека, — мечтания о будущем, его созидании, о дальних горизонтах, — превращалось в запрет на оценку сиюминутных внеморальных действий как отдельного человека, так и государства, «власти». Еще более существенным был отказ от осмысления ежедневной цепочки осуществляемых ею шагов и жестов.
Еще одно уточнение. «Власть» я предлагаю понимать расширительно, как свойство каждого, любого, кто имел возможность направлять сознание и действия окружающих, в какой-то мере руководить их поступками; то есть рассматривать ее не как некую, отделенную от простых смертных, демонизированную (либо обожествленную), парящую в поднебесье субстанцию, а как принадлежащую почти всем, пусть на разных уровнях и в разных объемах. И прежде всего «властителям дум»: литераторам, ученым, артистам.
И тогда по-иному начинает выглядеть в российской истории, например, проблема (и эволюция) интеллигенции, десятилетиями рассматривавшейся лишь в качестве невинной жертвы сталинского времени, а не как один из активных участников исторического действия. «Буржуазные спецы», старая и новая профессура, литераторы и критики, режиссеры и журналисты — все это множество высокообразованных по сравнению с широкой массой {22} людей ежедневно совершало выбор, в конечном счете определяя и собственное будущее. Многие поступки и решения, полезные и безусловно благоприятные для завтрашнего дня, личной ближайшей перспективы, в дальней приводили к гибели. Именно этот момент выбора, распространенность мелких, частных, почти невинных предательств и уступок запечатлевали ранние драмы.
Между тем «… формирующаяся методология истории повседневности позволяет <…> сделать вывод о том, что в советское время функции государственного контроля были отнюдь не всесильны, а общество — не таким уж уступчивым, — пишет современный исследователь. — <…> Сталинская политика не только опиралась на определенные социальные группы, но и формировалась под их воздействием, в том числе — и под влиянием интеллигенции. <…> Точнее будет сказать, что шел непрерывный процесс заключения своеобразных договоров между государством и социальными группами. А в рамках этого процесса просматриваются и многообразие способов приспособления людей к существующим условиям, и их представления о возможной цене сделки с властью»[29].
Бывшая некогда черно-белой, двигающейся рывками, картинка прошлого нашей страны сегодня становится все более многоцветной, усложняется и оживает. Становятся различимы разноголосица, полемика, противоречия не только между произведениями авторов, принадлежащих разным лагерям (скажем, привычная оппозиция рапповцы — попутчики), но и между текстами одного и того же автора, и даже (что, пожалуй, самое интересное) внутри самого текста, то есть сшибка смыслов в одном и том же сознании.