О метафорике «стального» и «железного» в литературе того периода писали и раньше, отмечали, например, близость «стальных персонажей» советской литературы к национал-социалистской концепции героя[387].
Нам же важно отметить другое: «сталь» и «железо», в которые превращались герои под перьями драматургов, в глубинной своей сути были не чем иным, как магическим заклинанием нового типа.
Это хорошо видно, например, в уже цитировавшемся нами мемуаре Шайкина, персонажа завалишинской пьесы «Партбилет», в котором он вспоминает об эпизоде времен Гражданской войны. Герой будто заклинает, преодолевает в письменном тексте неумерший, пусть и прошлый, страх с помощью «специальных слов»:
{368} «Вот я тут, в воспоминаниях, слегка коснулся, понимаешь, и отметил, как наша красная дивизия вся <в>сполошилась… Вот… (Читает.)
„Ночь была мрачная, недремлющий враг подползал к нам, как гидра контрреволюции, чтоб задушить в своей пасти капитализма наши рабоче-крестьянские ряды стальных бойцов…“».
Уставшие, измученные герои, болеющие и недоедающие, с появлением подобных слов-заклятий лишались тем самым права на сочувствие и жалобы. Вынужденные соответствовать предлагаемой (героической) риторике, они должны были преодолевать телесные и моральные слабости в одиночестве, не взывая к состраданию другого.
Трудность, однако, состояла в том, что искомая твердость закалки нового героя должна была сочетаться с гибкостью, пластичной послушностью. Между тем известно, что закаленный металл тверд, но хрупок. И вслед за железно-стальными метафорами в связи с «человеческим материалом» рождается и соответствующая метафора его переделки: перековка людей, человеческое варево.
И, пожалуй, уже не человеческое.
Героиня афиногеновского «Страха» Валентина, работающая над скульптурной группой «Пролетарий в науке», размышляет: «Когда-то греки варили своих Венер в оливковом масле, от этого мрамор становился теплым, оживал. А нам надо вываривать свои статуи в масле машинном. Пропитать их потом и дымом труб». И неожиданно заканчивает мысль: «И тогда они тоже оживут». Лишь «железный человек» может ожить после вываривания в машинном масле: робот получает соответствующую ему пищу.
Платоновская «Шарманка», надолго запрещенная и появившаяся в печати лишь с концом советской эпохи, предлагала еще более странного героя: «механическую личность», железное существо по кличке Кузьма. Авторская ремарка сообщала: «Это металлическое заводное устройство в форме низкого, широкого человека…» У Кузьмы «чугунный голос», и в нем порой бушуют «контровые [то есть контрреволюционные. — В. Г.] лозунги». Но когда робот ломается и его создатель Алеша разбирает механизм на части — «из глубины погибшего железного тела вылетает облако желтого дыма», медленно рассеивающееся в воздухе — будто отлетает душа.
{369} Вместе с девочкой Мюд и Алешей Кузьма попадает в странное место, где, давно позабыв цель или никогда ее и не зная, руководит кооперативом в десять тысяч голодных людей управляющий чиновник Щоев. В селе появляются буржуазные посланцы, профессор Стерветсен и его дочь Сетрена, которые хотят купить у жителей «надстройку» — их пламенный социалистический дух.
Стерветсен не понимает, как устроена здешняя жизнь и ее жители:
«Разве ваша душа делается, как промышленность?»
Щоев уверенно ответствует: «Надстройка же она, дурак! <…> Конечно, она у нас делается!»
Достаточно переназвать явление, сменить его словесную оболочку (не «душа», а «надстройка»), чтобы отменить его сущность. «Дух» уступает «стройке». Напомню о волнениях К. С. Станиславского, готовящего к изданию советский вариант книги «Работа актера над собой»: «… главная опасность книги в „создании жизни человеческого духа“ (о духе говорить нельзя). Другая опасность: подсознание, излучение <…> слово душа. Не могут ли за это запретить книгу?»[388] [Выделено автором. — В. Г.]
Платонов использует нетривиальный сюжетный ход: очеловеченный, способный испытывать сомнения железный Кузьма (который, как и люди, боится «потерять твердость и сползти со своих убеждений в уклон») погибает: даже он более одушевлен, нежели квадратные механические люди, блюдущие директивную линию.
Платоновский гротеск, сквозь который просвечивала вполне узнаваемая реальность конца 1920-х годов с разоренной деревней и бессмысленной тотальной бюрократизацией социальных сфер, был воспринят как жесточайшая сатира на коммунистическое строительство.
Появившийся в литературе, в том числе и в драматургии, 1920-х годов и получивший широкое распространение десятилетием позже концепт «переплавки» (перековки) человека был ни чем иным, как проявлением рудиментов архаического {370} и мифологического мышления в обществе, утверждавшем себя как принципиально новое. Луначарский говорил о «железной целостности» и «о превращении индивидуума „из железа в сталь“»[389].
Определенность жесткой структуры должна быть заменена пластичной, вязкой массой.
Ср. то, как используют распространенную метафору тех лет «вариться в коллективе» герои одной из пьес (Майская. «Случай, законом не предвиденный»):
«Тата. Колька, а вариться-то ей [молодой интеллигентке Ирине. — В. Г.] придется.
Колька. Еще как. Прямо в студень разварим»[390].
Разваренный в студень, утративший стержень герой становится частицей новой, однородной общности. Но и «бесхребетность» — это тоже плохо: в риторике того времени «стальные большевики» противопоставлены «социальной слякоти» прочих, неорганизованных людишек.
«Технический термин „закаливание“ (или „закалка“) возник в применении к процессу термической обработки материала (преимущественно — стали): путем нагрева и последующего быстрого охлаждения металла достигается его особая прочность»[391].
Значение технического глагола «ковать» в 1920-е годы расширяется, захватывая несвойственную ему прежде сферу употребления (начиная с известного лозунга: «Человек — кузнец своего счастья» и знаковой, как сказали бы сегодня, строчки популярной песни «Мы кузнецы и дух наш молод…» и т. п.).
Так, погодинская «Поэма о топоре» разворачивает метафору создания нужного людского качества в сюжетном пространстве в целом: варится не просто сталь новой марки, создаются «стальные» люди, одновременно твердые и податливые, выносливые и терпеливые.
{371} Нельзя не отметить в слове «сталь» и идею бесчисленного семантического умножения имени вождя: социализм строят герои, делающие жизнь со стального человека № 1 — Сталина.
Из человеческого разнообразия должен быть произведен некий очищенный, цельный раствор, каждая частица которого не соприродна, а однородна другой, с нею одинакова.
В этой утвердившейся метафоре человеческой переплавки существенен еще один важный момент: инфантилизация взрослых, взрослые как дети.
«Во многих культурных традициях отличительным признаком новорожденного считалась его мягкость. Показательно, что само слово „младенец“ обнаруживает при этимологическом анализе такие значения как „слабый“, „нежный“, „мягкий“. Рост ребенка, его взросление мыслились как отвердение. <…> В восточнославянской традиции „мягкостью“ тела новорожденного старались воспользоваться для того, чтобы придать ему нужную форму. Повитуха, приняв ребенка, „правит“ ему голову (стараясь сделать ее более круглой) <…> „выпрямляет“ руки и ноги. В севернорусских районах „мягкость“ новорожденного доводилась до предела — его распаривали в бане, а затем „лепили“ из него человека»[392].
И далее: «Если младенец страдал рахитом или атрофией, над ним совершали обряд „перепекания“: больного ребенка клали на хлебную лопату и трижды всовывали в теплую печь. Этот ритуал, по-видимому, также подразумевал символическое „исправление“ детского тела: больной младенец уподобляется хлебу, „не допекшемуся в утробе матерней“ и, соответственно, требующему дополнительной „обработки“»[393].
Переплавка героев в тигле (горниле) революции и борьбы и есть аналог архаичного «перепекания» неудавшихся человеческих младенцев. (Язык как чуткий феномен немедленно {372} откликается на перемены в общественном сознании: широкое распространение получает выразительный глагол: «переродиться».)
Современный исследователь отмечает, что «тоталитарным культурам свойственно настойчивое стремление к узурпации энергии героического мифа, с тем чтобы использовать его для своих целей. <…> Пролонгация героизма имеет <…> функцию <…> держать человека в инфантильном состоянии»[394].
Способ взросления известен: стать членом партии.
Вступление в партию означает начало другой, более осмысленной и правильной жизни.
Происходит подмена исторической длительности и глубины (традиции, памяти, опыта протяженной человеческой жизни) сугубо количественными характеристиками. Отдельные возрасты множества партийцев, суммируясь, образуют несомненную и весомую мудрость, которая принадлежит каждому члену сообщества. Молодой человек с большим партстажем «взрослее», нежели пожилой, в партию только что вступивший. Оттого и пионер либо комсомолец заведомо более мудр и способен поучать беспартийного взрослого.
Итак, формирующийся советский сюжет с первых своих шагов закреплял новое видение человека, предлагая иную концепцию героя: человек из железа, преодолевший плотскую тварность.
Вещество, из которого изготовлялись «лучшие люди», несло с собой такое важное свойство героя, как отсутствие в нем индивидуальности.
«Мелькают люди — тысячи — и кому какое дело до глубин X, Y, Z? Нам важны они только как единицы (из массы), устремленные к той или иной соц