Фея женотдела
Завершая главу, упомяну самый впечатляющий манифест движения жен инженеров — панно Дейнеки «На женском собрании» (1937, ЧГМИИ). Здесь приметы советской реальности сведены к необычному минимуму. Художник изобразил сонм молодых женщин, одетых, как в униформу, в удлиненные яркие платья разных цветов и открытые туфли на каблуках — практически все с непокрытыми головами, гладкие прически уложены в одинаковые узлы; все примерно одного возраста. Происходящее кажется сценой ожидания концерта или бала. Единственное напоминание о политическом формате женского собрания — фигура в центральной группе, пожилая работница в красной косынке и грубых ботинках, которую обступили несколько изящных современных девушек. Несмотря на их широкие улыбки, диалога не происходит: гостья из революционной эпохи напряжена, «совдамы» лишь скользят по ней взглядом — для них она очевидно относится к «старому миру». Над оконным проемом, разделяя двухъярусную композицию холста, виден рельеф Скопаса «Битва греков с амазонками» с Галикарнасского мавзолея.
Дейнека А. На женском собрании. 1937. ЧГМИИ
Как установила Кристина Кэр, структуру картины Дейнека взял из своего раннего лубка, опубликованного в «Безбожнике у станка» (1926, № 4): справа сцена домашнего насилия, слева — совещание работниц в колонном зале, украшенном красными флагами (изображен I Съезд работниц и крестьянок 1918 г.)[144]. Сравнение композиций 1926 и 1937 года показывает масштаб изменений политического курса. В лубке мы видим женщин разного телосложения и возраста, явно занятых именно деловыми обсуждениями: оживленная темная толпа на верхнем ярусе ждет начала съезда. Теснота и забавная эклектичность костюмов создают впечатление достоверности, художник увлечен контрастным образом разноплановой женской группы в интерьере особняка. Первый съезд проходил в зале Кремлевского дворца, который действительно был задрапирован красными полотнами. «Хотя организаторы рассчитывали на присутствие лишь 300 делегаток, съезд собрал более 1000 женщин в ярких красных косынках, преимущественно работниц, одетых в тулупы, живописные национальные костюмы или же в армейские шинели <…> Для большинства делегаток это было первым знакомством с политикой и первым путешествием из мира своей деревни. Для организаторов же съезд был трудным упражнением в агитации, равно как и наглядным свидетельством того, что вся работа у них еще впереди»[145].
Дейнека А. Без Бога — жизнь с господом Богом. Журнал «Безбожник у станка». 1926, № 4
Фото из альбома «Жены инженеров». 1937
Стертая роль
Столь же показательны два других панно Дейнеки, созданные для ВСХВ в конце второй пятилетки: парная композиция «1917» и «1937» (ПГХГ). В центре панно «1917» между группами марширующих рабочих и бегущих солдат стоит работница — босая девушка с непокрытой головой, в легком красном платье с поясом по городской моде середины 1930-х. В руке у нее едва заметная винтовка, опущенная вниз, за спиной развевается флаг «Вся власть Советам». В левой части — образ деревни: исхудалая лошадь и молодой крестьянин в белых одеждах. Слегка растерянно протягивая другую руку крестьянину с призывом присоединиться, работница не столько обозначает тему «смычки», сколько — как единственная женская фигура на полотне — служит ярким пятном, оттеняющим группу рабочих: здесь нет даже номинальной отсылки к реальным образам женщин, принимавших участие в войне и революции. На втором панно, «1937», зритель видит уже целую толпу девушек в красивых белых и красных платьях и праздничных белых туфлях. Они выступают вместе с мужчинами на фоне индустриального пейзажа — новые сияющие здания, быстрые самолеты. В глубине полотна — образ равноправия в деревне: колхозница в красной косынке ведет трактор, колхозник в голубом комбинезоне стоит у комбайна. Перед нами условно-собирательный образ мира, благополучия и стабильности, закрепляющий «окончательную победу социализма».
В 1941-м журнал «Общественница» был закрыт — так же внезапно и без объяснений, как когда-то журнал «Коммунистка»[146]. Жизнь движения «жен инженеров» оказалась недолгой, однако ее след еще на десятилетие закрепился в советском законодательстве в виде симметричного поворота репрессивной политики. За законом «О членах семьи изменников Родины» (ЧСИР) от 30 марта 1935 года как раз в 1937-м последовал отдельный приказ НКВД «О репрессировании жен и размещении детей осужденных “изменников Родины”» (Оперативный приказ НКВД № 00486, 15 августа 1937 г.), согласно которому все жены осужденных «изменников Родины, шпионов и членов троцкистских организаций» подлежали заключению в лагеря на срок от 5 до 8 лет. На основе этого приказа было открыто специальное отделение Карагандинского лагеря, исправительно-трудовой лагерь «Р-17» (в разговорной речи — «А.Л.Ж.И.Р.» — Акмолинский лагерь жен изменников Родины)[147]. Таким образом последняя, едва выдвинутая вперед социальная группа женщин оказалась почти сразу поражена в правах.
Лагерь просуществовал до 1953-го. В числе его заключенных, в соответствии с установками движения жен ИТР, были жены и близкие родственницы самых заметных партийных чиновников. Среди них Елизавета Арватова-Тухачевская, Анна Бухарина-Ларина, Екатерина Калинина и Ольга Буденная, Бронислава Поскребышева, Дора Хазан-Андреева и Полина Жемчужина и другие. Евгения Ежова покончила с собой, не дожидаясь ареста, не избежали репрессий и родственницы Надежды Аллилуевой. По мнению М. Делалой, в этих арестах, особенно в случае Хазан-Андреевой и Жемчужиной, которые занимали высокие государственные посты, Сталин не только стремился ослабить своих партийных соратников, разрушая их семьи, но и утвердил конец «ленинского» этапа в гендерной политике, так как «одним ударом уничтожил и образ женщины-активистки»[148]. В 1938-м была арестована и приговорена к десяти годам заключения и Зинаида Павлуцкая, жена Серго Орджоникидзе.
Глава 8. Тоталитарное тело. Материнство и тройные нагрузки второй пятилетки
После того как место работницы в официальном искусстве заняла фигура жены руководителя, в пропаганде середины тридцатых обозначился поворот к активному освещению темы материнства. Эти изменения предварили этап в советском законодательстве, регламентировавший новый уровень репродуктивной ответственности женщины. Главным шагом стал государственный запрет абортов, провозглашенный ЦИК СНК СССР 27 июня 1936 года.
Почетная обязанность
Необходимость запрета абортов позиционировалась как логичный и естественный шаг в условиях заявленного в сталинской конституции «окончательного решения женского вопроса», хотя речь шла о буквальном возвращении к дореволюционной норме, а не о решении проблем, которые она создавала. Этот шаг сближал СССР с политикой нацистской Германии: строгие ограничения на аборт, введенные Гитлером сразу после его прихода к власти, совсем недавно обличались советской прессой, как империалистическая мера. Теперь аборт позиционировался как «злое наследие того порядка, когда человек жил узко-личными интересами, а не жизнью коллектива»[149]: интимное должно было стать общественным. Закон предъявлялся и как достижение советского феминизма. «Советская женщина уравнена в правах с мужчиной. Для нее открыты двери во все отрасли труда. Но наша советская женщина не освобождена от той великой и почетной обязанности, которой наделила ее природа: она мать, она родит. И это, бесспорно, дело большой общественной значимости»[150].
Если в двадцатые годы женщина поощрялась во всех смыслах отдавать детей на поруки государству, то к концу десятилетия деторождение и воспитание снова стали ее обязанностью. В законодательство вернулось и отцовство: процедура развода усложнилась, появились законы об алиментах и наказание за их неуплату. В целом конституция 1936 года косвенно закрепила новую систему традиционалистских нравственных координат[151]. Это вновь привело к росту абортной культуры[152] и стигматизации бездетных и бессемейных женщин. Можно сказать, что сконструированный в 1929–1935 гг. образ «мужественной дочери» теперь, после 1936-го, насильственно корректировался в соответствии с новой нормой — нормой гендерного различия. К началу 1940-го летчица Лейла Мамедбекова, продолжая авиакарьеру, родила шестерых детей; ударница Паша Ангелина — четверых. Тенденцию иллюстрирует парадное полотно Сергея Герасимова «Портрет героев Советского Союза Полины Осипенко, Валентины Гризодубовой и Марины Расковой» (1938, ПГХГ), где три летчицы, которых все привыкли видеть в военной форме, облачены в пестрые цветастые платья домохозяек и шествуют по полю с букетом в руках.
Герасимов С. Портрет героев Советского Союза Полины Осипенко, Валентины Гризодубовой и Марины Расковой. 1938. ПГХГ
Материнство как отдых
В свете этих изменений в живописи и плакате все чаще стала появляться женщина с ребенком. Рядом со знакомой по позднесоветскому плакату укоряющей и грозной фигурой матери она, скорее, выглядит как одна из версий жены ИТР. Материнские типы конца тридцатых не облекались символической властью, но олицетворяли улыбку режима, аллегорию мирной жизни в достатке, изображались умиротворенными и отдыхающими, добавляя, по завету Максима Горького, больше радости официальным выставкам.
Интересна картина «Материнство» Климента Редько (1937, ГРМ), написанная художником после возвращения в СССР из парижской командировки, когда он искал подход к монументальной теме. На просторной веранде, спиной к двойному застекленному окну сидит кормящая женщина: слева — бронзовая статуэтка красноармейца, охраняющая сцену от невидимого врага. В весомых, несколько огрубленных объемах заметно влияние неоклассических работ Пикассо, но образ комнаты напоминает комфортные «комнаты отдыха» из альбома о женах инженеров. Центр композиции — сияющая обнаженная грудь матери, подобная ровному кругу солнечного диска, и ее большие руки, которые зритель видит прямо перед собой, как из перспективы младенца. Такой упор на телесность, успокаивающе-тягучий ритм скругленных линий, лаконично зарифмованная гармония белого халата и золотого платья, золотых волос под белой косынкой создают новую притягательность образа заботливой сиделки, нянечки, кормилицы, чье внимание занято ребенком.