оятельным адресатом не только «разъяснительной работы», но и направленных лично к ней политических сообщений и призывов. Так, один из вагонов популярного, красочно расписанного агитпоезда «Красный казак»[34] содержал воззвание: «Казачки! Знайте, что советская власть раскрепостила женщину-труженицу. При советской власти вы можете иметь землю и участвовать в решении всех общественных дел наравне с трудовыми казаками. Казачки, стойте за советскую власть!» Эта роспись – редкий пример агитации гражданской войны, где «советскую женщину», по крайней мере на словах, вербуют для прямого участия в политике и приглашают бороться за свое отдельное имущество. Для сравнения, третий вагон агитпоезда «Октябрьская революция», отведенный «женской» теме гигиены, показывал героинь за уборкой улиц и мытьем помещений. Надпись гласила: «Хочешь одолеть заразу – победи грязь, а чтобы победить грязь – борись с разрухой». Поскольку на двух предыдущих вагонах изображались битва рабочего класса с гидрой контрреволюции и воинственные фигуры мужчин-пролетариев в огне и дыму сражения, тема преодоления бытовой грязи выступала сниженной версией политического участия, рутинной работой, которая отчасти противопоставлялась героизму. По свидетельству И. Ольбрахта, роспись «Красного казака» содержала сцены «как барыни в лаковых сапожках и с моноклями метут улицы и какие у них при этом кислые мины»[35]. Таким образом, уборка по-прежнему оставалась специфически женской обязанностью, только теперь производилась руками женщин «враждебного» класса, пока казачки «участвовали в решении всех общественных дел».
Агитустановки
За недостатком транспорта в стране агитпоезда быстро вывели из эксплуатации, живопись на их стенах была смыта. Постоянным элементом политических парадов 1920–30-х стали их уменьшенные версии – агитавтомобили, перевитые еловыми ветвями. На них монтировались карнавальные установки с репрезентациями классов, триумфами нового мира или обличительными картинами империализма. Например, в ленинградском шествии к 8-й годовщине Октября «аллегорические фигуры торжества социализма и независимости СССР» представали в виде весов, «где социализм перетягивает капиталиста», а «фигура рабочего на постаменте протягивает огромную бутафорскую “фигу” буржую, предлагающему заем»[36]. Женские персонажи появлялись в таких установках или агитационных сценках в виде редкого исключения. Это были классово чуждые «буржуазки» или «паразитки», как «кукольно одетая женщина» в образе Пьеро[37], «Мадемуазель Зи-зи» из театра «Красного Петрушки»[38] или хитрая Переписчица из персонажей ТЕРЕВСАТа – Театра революционной сатиры[39].
Красные и белые
Заключительное появление аллегорического женского образа в искусстве революционных лет, которое стало, наверное, итогом для всех тенденций, описанных в этой главе, состоялось не в живописи, а в мелкой пластике – фарфоровых шахматах «Красные и белые» (1922)[40] скульптора Натальи Данько. Сама идея шахмат как военной игры с двумя враждующими лагерями, отмеченными цветовой символикой, естественно продолжила героику плакатов Гражданской войны. Однако, как и на профсоюзных хоругвях, революционная геральдика здесь переплелась с отсылками к символизму и эклектике.
Данько Н. Шахматы «Красные и белые». Петроград – Ленинград, 1932. ГЦМСИР
Данько смягчила оппозиции, заставляя задуматься над глубоким сходством красных и белых аллегорий, принадлежащих одной эпохе. Скованные черными цепями бледные рабы-пешки Белой армии, чьи лица искажает печаль, решены в контрасте с пешками Красных – золотоволосыми крестьянами в красных рубахах, вооруженных серпами. Красный король, Молотобоец в пролетарской кепке, и Белый король, Смерть в латах и горностаевой мантии, предстают в ее трактовке Арлекином и Пьеро Советской России.
В этих образах тонко запечатлелись типы гендерных выражений ранней большевистской агитации. Хотя женских образов здесь всего два (Красная и Белая королевы), мужские белые фигуры представлены в чуть жеманных, изломанных позах, в отличие от спокойно и уверенно стоящих Молотобойца и ладей-красноармейцев – он опирается на молот, прямо глядя вдаль, воины рабоче-крестьянской армии победно держат руки на поясе. Пара «Красная королева – крестьянка и Белая королева – аллегория богатства» – образует необычную инверсию образов. Красная королева с серпом и букетом, в длинном сарафане с вышитым подолом имеет мало общего с политическим идеалом «новой женщины». Скорее, она близка образу «России-матушки» 1910-х, хотя ее костюм почти лишен неорусских элементов – только красный венок на голове напоминает кокошник. Белая королева облачена в приспущенную с плеча тунику, расшитую золотом, у ее ног – рог изобилия, полный золотых монет. Этот образ, наоборот, интернационален: он перекликается скорее не с агитацией Белой армии, а с теми неоклассическими «Славами» и «Девами Победы», которые разбрасывали монеты по революционным площадям в 1920 году.
За скрытым диалогом женских фигур-антиподов мерцало пламя реального противостояния красной и белой геральдики: два лагеря разными средствами вели борьбу за территории религиозного символизма. Столкнув советскую Россию с миром мистики и смерти, Данько интуитивно внесла в ее образ тему национальной идеи и оказалась права: исторический фундамент империи лишь укрепился к началу сороковых. Во многом потому эмблемой советского гендерного порядка в последующие годы стал не равный брак рабочего и работницы, а наследующий образам начала века союз рабочего и крестьянки.
Глава 2. Крестьянка. От раннего плаката к коллективизации
В 1918-м в Советской России прошел I Всероссийский съезд работниц и крестьянок. Название события отсылало к первому Всероссийскому женскому съезду 1908 года, задуманному как фундамент для всероссийской феминистской организации с единой политической платформой[41]. Активное формирование советского женского движения, уже со всей очевидностью подконтрольного партии, началось в 1919-м, после создания женотдела (Отдела по работе среди женщин при ЦК РКП(б) и на местах), который возглавила Инесса Арманд. Женотдел занимался агитационной, пропагандистской и инструкторской работой с «трудовыми крестьянками», а также «работницами и женами рабочих». Обе группы позиционировались как части отсталого класса, которому требовалось постоянное политическое руководство: любая внепартийная самоорганизация женщин, в особенности выпавших из законодательства «нетрудовых элементов»[42], расценивалась как опасный уклон. Этот курс оказал самое прямое влияние на массовую агитацию 1920–1930-х годов.
Обложка журнала «Крестьянка», 1922, № 1–2
Обложка журнала «Крестьянка», 1924, № 17/18
Россия в беде
Образ советской крестьянки оформился в искусстве далеко не сразу. В агитации времен Гражданской войны она появлялась или как эпизодический персонаж, или как собирательный образ мирного населения в сценах битвы, где мужчины нового класса (рабочий, крестьянин, красноармеец и матрос) сражались с барином, генералом, кулаком или попом. На одном из таких плакатов незаходящее солнце осеняет картину свободного общества: крестьянка в лаптях с ребенком, крестьянин с посохом и воинственный рабочий под флагом РСФСР наблюдают битву казака с фигурами «старого мира» (Д. Моор. «Казак! Тебя толкают на страшное дело против трудового народа…», 1920). На другом крестьянка с ребенком на руках сидит, прижимаясь к карте России, у повисших разбитых оков; рядом стоит уверенный красноармеец со штыком наперевес, готовый защитить ее от врага (А. Апсит. «Год Красной Армии», 1919). Выделю и плакат Апсита «Год пролетарской диктатуры» (1918), в котором Ш. Плаггенборг увидел метафору доминирования и подчинения, в том числе и гендерного[43]. Здесь рабочий с винтовкой и молотом попирает символы самодержавия, крестьянин же стоит на страже с косой и красным флагом. Вдали занимается заря новой жизни, и крестьянка-мать выходит из толпы, протягивая им свое дитя для благословения. Похоже, эту сцену можно считать и одной из первых эмблем идеи коллективного отцовства, государственного воспитания «детей революции» при социализме.
Обложка журнала «Крестьянка», 1923, № 1–2
Обложка журнала «Крестьянка», 1923, № 4
Баба
Как замечает В. Боннелл[44], к середине 1920-х устойчивым персонажем многих «красных лубков» и пьес передвижных агиттеатров стала еще одна ипостась крестьянки, «баба с семечками» — алчная, равнодушная антагонистка рабочего или агитатора[45]. Эта героиня жила собственными материальными интересами, не шла на переговоры и оставалась безразличной к красной пропаганде. Впоследствии образ встречался в журнальной графике 1920–1930-х годов: его известная репрезентация — лубок М. Черемных по стихотворному тексту В. Маяковского «История про бублики и про бабу, не признающую республики» (1920). Эта «баба» предпочла быть съеденной польским паном, но не отдать свой товар голодному красноармейцу.
Представление о политической ненадежности крестьянок закреплялось и в группе плакатов, построенных на характерном для сатиры XIX века приеме феминизации антигероев. В лубке Д. Моора «Советская репка» ухватившаяся за «Деда-Капитала» Бабка-Контрреволюция скрывала под крестьянским платком пышные черные усы Антона Деникина, а плакат В. Дени «Селянская богородица» (1919) представлял в образе Богоматери «Умиление» основателя партии эсеров Виктора Чернова. «Богоматерь» держала младенца с лицом адмирала Колчака и табличкой на груди, призывающей «расстрелять каждого десятого рабочего и крестьянина»; в верхних углах композиции на месте святых помещались медальоны с головами белогвардейских генералов. Еще один плакат Дени, «Все в прошлом» (1920), предлагал «современную версию» картины передвижника Василия Максимова. На месте служанки-старушки в крестьянском сарафане и темном платке оказался лидер меньшевиков Юлий Мартов, скромный слуга высшей власти — «буржуазии». Сама буржуазия, однако, представала не старой помещицей, как в оригинале, а плакатным капиталистом в изгнании: плохо выбритый мужчина в цилиндре, потертом фраке и заплатанных брюках. Очевидно, помещица ввела бы в плакат ненужную конкретику и сгладила бы характерный контраст между робкой «бабой» и символом империализма.