но сказав:
– Ему завтра обязательно нужно быть в Питере.
Проводник, глядя куда-то в сторону, сунул деньги в карман. Он был похож на застенчивого воришку Альхена из старгородского дома старух-ветеранов в «Двенадцати стульях».
– Через три минуты отправляемся, – сказал он и пошел к выходу.
Мы последовали за ним. Уже выйдя из вагона, я посмотрел на недовольную рожу проводника, взял его за галстук и сказал со всеми чувствами, которые накопились у меня в последние полчаса:
– Если ты не довезешь его или сдашь ментам, я тебя под землей найду. Понял?
По его глазам было видно, что он мне поверил.
Мы подошли к окну, за которым сидел Довлатов, подождали, пока поезд ушел, и отправились домой.
На следующий день Довлатов позвонил Тамаре. Он сказал, что доехал нормально, но только вот голова с похмелья болит как-то странно, с левой стороны. Тамара объяснила ему причины этого явления. В этот же день Сергей получил необходимые документы и через день или два навсегда улетел из Советского Союза.
Потом мне рассказывали, что Довлатов в аэропорту перед самой посадкой (чтобы опьянеть уже в самолете) жутко напился, начал буянить на борту, и в Будапеште, где была промежуточная посадка, его высадили и отправили в тамошний вытрезвитель. Собратья по соцлагерю, оттрезвив, хотели отправить Сергея обратно в СССР, но тут уперлась советская сторона, и в итоге они выпихнули Довлатова в Вену. Там он узнал, что из уличного телефона-автомата можно позвонить в любой город мира. Отметив прибытие на австрийскую землю, он тут же позвонил в таллинскую газету – ту, где он работал четыре года назад, и попросил к телефону своего врага, чуть ли не секретаря парткома, не забыв добавить, что это звонит Довлатов из Вены, из публичного дома. Секретарь к телефону подходить отказался, но уже к вечеру весь Таллин обсуждал звонок Сергея, а у секретаря парткома были неприятности. А может, это просто легенда в духе Довлатова, сочиненная им или его таллинскими друзьями.
Такова история моего знакомства-незнакомства с Сергеем Довлатовым. Теперь я рассказываю, что мое общение с ним было очень коротким, но очень близким. Что абсолютная правда.
В выходные дни, помимо встреч с таллинскими друзьями, я ходил в один из музеев или в библиотеку. В историческом музее познакомился с его сотрудниками, которым искренне благодарен за помощь. Они дали мне для съемок монеты независимой Эстонии. Не раз ходил и в художественный музей в Парке Кадриорг. В Таллине находится могила «короля поэтов» Игоря Северянина с надписью «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». Это слегка исправленное стихотворение поэта XIX века Ивана Мятлева, использованное Иваном Тургеневым в «Стихотворениях в прозе». Мы с Кайдановским и Машей Чугуновой ходили на его могилу.
В центре Таллина было несколько книжных магазинов, и мы с Сашей регулярно обходили их. Потом спорили о тех или иных писателях и художниках, разглядывали иллюстрации. Саша был очень образованным в этом плане, именно он открыл мне глаза на Матиса Грюневальда, Ханса Бальдунга, Альтдорфера и других художников немецкого Возрождения.
Как-то раз я купил книгу Юрия Лотмана «Семиотика кино и проблемы киноэстетики». Я показал ее Тарковскому, и он попросил ее у меня почитать. Вернул он книгу с самыми нелестными в адрес Лотмана комментариями: «Ну зачем он лезет в кино, в котором ничего не понимает? Все эти его семантические конструкции и умопостроения – полная чушь!» Я был весьма удивлен столь негативным отзывом о великом ученом.
Однажды вечером, проезжая с Кайдановским мимо таллинского универмага «Каубамая», мы увидели объявление о продаже грампластинок из Чехословакии. Мы пошли туда и пробыли в магазине до самого закрытия. Я купил четыре больших диска – Бах, Шейдт, Куперен, Люлли, старинная португальская музыка для клавесина и современная, очень необычная польская музыка – Кшиштоф Пендерецкий и Войцех Киляр. Эти диски я до сих пор храню и слушаю. Саша купил десятка полтора дисков различной классики и джаза. Из магазина мы уходили довольные и счастливые.
Дрезина, дымы и птицы
Для съемок «Нефтебазы» и «Проезда в Зону» требовалась дрезина, на которой ездили железнодорожные рабочие и путевые обходчики. Весной 1977 года я нашел такую в Таллине, поехал к путейцам, осмотрел дрезину и договорился об аренде. Тогда мы не успели снять нужные эпизоды, но когда я уезжал из экспедиции, то попросил путейцев бережно относиться к дрезине, ибо она может нам еще понадобиться. Спустя год она была в полной исправности. Весила килограммов двести, и затаскивать ее в кузов грузовика было мукой. Я брал с собой три толстые доски и пару клиньев. Две доски использовал как наклонный слип, третья была рычагом, а клинья фиксировали положение дрезины при затаскивании ее в кузов грузовика и при последующей разгрузке.
Сталкер, Профессор и Писатель выезжали на дрезине из заброшенной нефтебазы. Первую часть их проезда сняли в городе, на общем плане, но в окончательном монтаже Тарковский отказался от него, максимально приблизившись к героям. Сейчас пишут, что этот эпизод снят одним кадром. Это не так. Он снят несколькими длинными кадрами.
Крупный план затылка Писателя. Он поворачивается и задает вопрос Сталкеру. Тот (за кадром) отвечает. Писатель поеживается от холода. Из его глаза скатывается слеза. Он отворачивается. Камера следует за поворотом его головы, выпускает Писателя из кадра. Перевод фокуса на общий план. Слегка размытые туманом, видны всякие конструкции, корпуса небольших судов.
Крупный план Профессора, смотрящего вправо. За ним те же конструкции. Профессор поворачивает голову, смотрит на непонятные здания и заборы. Камера панорамирует на Сталкера в полупрофиль, на фоне видны ящики, строительные леса, мостки и водоемы, возвращается к Профессору, панорамирует вправо, выпуская его из кадра, на общий план безлюдных сооружений в тумане. В кадре проплывают бесконечные штабеля труб, ящиков, сосны, озеро.
Крупный план Писателя. Он спит.
Крупный план Сталкера, напряженно смотрящего вперед.
Эта съемка напоминала мне рублевскую «Троицу» в финале «Андрея Рублева», хотя это сопоставление кому-то может показаться кощунственным.
Писатель просыпается, с недоумением смотрит по сторонам. Дрезина замедляет ход и останавливается.
Мы снимали в утренних сумерках, на территории Балтийского судоремонтного завода, на полуострове Копли – тогда самый пролетарский, самый деклассированный и бандитский район Таллина. Там жили и работали много бичей – спившихся или полуспившихся матросов, списанных на берег, для которых не существовало никаких моральных тормозов и запретов. Как они сами говорили: «Мы народ простой – оторви да выбрось».
Для съемок использовался маневровый тепловоз, толкавший платформу, на которой была укреплена дрезина, на ней сидели, озираясь по сторонам, наши герои. На второй платформе стоял лихтваген, дававший электроэнергию для осветительных приборов.
Снимали мы шесть не то семь ночей. Делать это было очень непросто. На заводе работали тысячи людей. Снимать нам разрешили в ночь с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. Утренние сумерки, необходимые нам, с каждым разом становились короче. Снимали мы этот проезд в черно-белом изображении. Выезжали на съемку около полуночи, несколько часов уходило на формирование железнодорожного каравана и репетиции. Длина пути, на котором хотел снимать Андрей Арсеньевич, два-три километра вдоль берега. Видеть в кадре море Тарковский категорически не хотел, и мы снимали в одну сторону.
Пространство вдоль железнодорожных путей было захламлено штабелями труб, ящиками, корпусами рыболовецких сейнеров, катеров и т. д. Весь этот трехкилометровый хаос и раздрай был уставлен плакатами типа «Партия – ум, честь и совесть нашей советской эпохи», «Экономика должна быть экономной», «Наша цель – коммунизм» или щитами с изображением положительных героев – с молотами или отбойными молотками в сопровождении надписей: «Идут хозяева земли, идет рабочий класс!» Все это надо было демонтировать, маскировать или завешивать тряпками на время съемок, а потом восстанавливать. Снимали этот проезд в основном на крупных планах героев, чтобы максимально размыть фон. Пару раз там, где это было возможно, фокус переводился на общий план.
Еще одним средством маскировки агитации и пропаганды были дымовые шашки. Мы и раньше много дымили, но тут объемы задымления были самыми масштабными, поэтому дымить пришлось почти всем мужчинам съемочной группы. Рассредоточившись по всему пути, мы по команде поджигали дымовые шашки. Дым садился на сырую землю, скрывая все вокруг, либо, наоборот, раздувался морским ветром за считанные секунды. Поэтому приходилось бегать взад-вперед по маршруту съемок, чтобы задымить нужные пространства. Конец августа в Таллине – это осень с пронизывающим ветром, от которого, вкупе с дымом, слезились глаза. Наглотались мы этого дыма до умопомрачения.
Снимали мы с помощью новейшей амортизационной системы «Стедикам». Она компенсировала рывки и толчки и позволяла при ручной съемке достигать удивительной плавности движения камеры. Княжинский в специальном жилете, на который крепилась камера, выглядел средневековым рыцарем.
Каждый раз Тарковский находил в материале какие-то недостатки, и на очередные выходные вновь назначались ночные съемки в Копли. Я сначала не понимал, зачем Андрей Арсеньевич это делает, но однажды вспомнил бесконечный проезд Бертона в автомобиле из фильма «Солярис». Тарковский через перебивки склеивал нескольких дублей, удлиняя проезд, достигавший в итоге потрясающей выразительности. Возможно, он и тут использует этот прием. Почти через год на просмотре «Сталкера» я убедился: моя догадка оказалась правильной. Актеры сыграли этот эпизод гениально. На мой взгляд, это один из двух лучших эпизодов фильма. И конечно, свидетельство фантастического таланта режиссера Андрея Тарковского.
Мы отсняли этот проезд шесть раз, но режиссер настаивал – необходимо снять его еще. Администрация завода позволила снимать в ночь с воскресенья на понедельник, предупредив: многие рабочие в этот день приходят на завод намного раньше, и вряд ли мы сможем снимать, как в обычные дни. Мы сняли пару дублей, но Тарковскому был нужен еще один. Около пяти утра вдруг отовсюду стали появляться люди. Во время предыдущих съемок такого не было. Они прорывались к рабочим местам, и никакие просьбы подождать их не останавливали. Они были невменяемы и маниакально стремились в цеха. Вскоре после этого выходили оттуда уже более осмысленными и повеселевшими. Оказывается, они там выколачивали специальными приспособлениями клей, сливали отслоившийся спирт, фильтровали его и пили. Нам они страшно мешали.