Каждый из нас, как сказал однажды Наумов, делает штучное производство – и студия, это не гвоздильная фабрика. К нашей работе надо внимательно подойти, чтобы понять и разгадать.
Посмотрев материал, у меня возникло определенное ощущение, которое я хотел бы высказать.
Мне показалось, что в этой притче, в этой философской сказке, в этой выдуманной абстрактной истории должно было быть больше наивности, в смысле детскости восприятия мира.
Эти три человека, отягченные жизнью, приобщенные к этой вымершей земле, грязи, стремятся неудержимо найти добро и счастье.
Я вспомнил картину Пазолини «Евангелие от Матфея», которая меня поразила умением в элементарных жизненных вещах, в аскетичности находить предмет искусства. Такое было впечатление, что Пазолини соскоблил огромный слой вековой культуры и рассказал по-детски эту историю, где люди были представлены в первородстве. Желание художника вернуть людей к детству, наивности, первородству, мне показалось в этой вещи очень интересным.
Если эти три человека, в картине «Сталкер», которые смотрят на то, что их ждет, желают очиститься и сбросить груз лет, то получается ощущение притчи, философской сказки для взрослых.
Когда смотрел материал, то все больше убеждался, что он очень сильный в смысле своего воздействия. Правда, материал несколько мрачноват, затемнен, снят в одной тональности, слишком перегружен.
А. А. Тарковский: Он не резкий от начала до конца.
С. И. Самсонов: Меня эта мысль очень тревожит. Мне кажется, что эти три персонажа, пройдя большую жизнь, наследив в ней, несмотря на груз греха, идут к счастью, очищаясь и воспринимая его несколько наивно. Тогда это произведение станет точнее, как притча, как философская сказка.
Это свое ощущение я хотел высказать и пожелать группе успеха.
А. А. Тарковский: Здесь прозвучала реплика, что вредно воспринимать любое мнение сказанное друг другу коллегами. Это смешно. Единственное, что я презирал и ненавидел всю жизнь, – это предательство. Каждый человек имеет право говорить то, что хочет. Для всех, кто здесь сидит, этот сценарий мог бы стать причиной интереса. Большая часть, а может быть и все его бы отбросили. Я бы не просто его нашел, я взял, как возможную структуру Зоны, суть которой изменилась. И мы придумали новый сценарий. Для этого мы не взяли повесть, на которую здесь многие ссылались. Это недоразумение. На сценарии написано «Пикник на обочине». Никакого отношения к «Пикнику» это не имеет ни в силу характера героев, ни в силу других моментов. Один из героев там – уголовник, нарушитель закона, а здесь он не уголовник, у него другая, идеальная цель.
Я бы хотел больше всего поговорить об идее будущего фильма. Идея, может быть, многих разочарует, но для меня она представляется чрезвычайно важной именно в наше время. В этой истории рассказывается, как два человека, слегка замученные жизнью, интеллигенты, не знающие, в каком смысле им развиваться дальше, как личностям, берут третьего в качестве проводника, и они идут к какому-то месту. Кто-то сказал, что здесь исполняются желания. В этом сценарии нет ни слова об этом. Совершенно не доказано, что там исполняются желания. Там не сказано, существует ли прецедент для этих персонажей в смысле исполнения желаний.
Проблема сценария (здесь много об этом говорили) не в том, что такое счастье, не нужно ставить этот вопрос, а в чем способ достижения этого счастья, которое каждый понимает по-разному. Некоторые группы людей понимают одинаково, существует сообщество, которое в идеологическом смысле весьма идентично, как и отдельные люди, которые убеждены в своем понятии счастья. Поэтому, какие бы «Бермудские треугольники» не существовали, что бы ни завертывалось в сценарии, в течение нескольких тысячелетий ничего, что не свойственно человеку, ничего, что лежит за пределами его сознания, его существа в самом реальном смысле этого слова, не может сделать человека счастливым. И когда эти два умудренных жизнью человека говорят это третьему, он теряет почву под ногами и превращается в пустое место. По-моему, об этом сценарий. Я хочу, чтобы сценарий был об этом. Ученый хотел взорвать, чтоб другим «неповадно было». Но когда он понял конструкцию, он подумал – зачем взрывать, если бы человек достойно мог подойти. Это Писатель делает и говорит: не может этого быть, это несерьезно, это вне человеческой системы, чтобы выполнялись желания по мановению волшебной палочки.
А этот герой Сталкер воображает, что делает этих людей счастливыми. И когда ему говорят, что это не доказано, он понимает, что жизнь прожил зря, потому что это все ерунда, фикция. Возникла легенда. И об этом картина. Тут ничего же нового нет. Картина очень жесткая по своей концепции. Эта Зона – часть природы, и мне не важно, как она появилась. Какие-то мутации происходят. Почему же какие-то физические не могут нарушаться? Важны условия игры. И дело в людях. Это сказка в определенном смысле. Поэтому все остальное не должно иметь значения[585].
А. А. Тарковский: Что касается материала. Как бы мне не доказывали, я оцениваю этот материал, как не стандартный. Он не резкий, у него флю в тенях. У нас не было задачи делать сумерки. Есть крупные планы, где солнце светит – и нет резкости. Это отвратительно обработанный материал. У нас разные точки зрения. Выходит, что нас обвиняют в непрофессиональной работе. Но такого результата оператор Рерберг дать не мог…
И. М. Слабневич: Он этого добивался…
А. А. Тарковский: Я лишний раз хочу напомнить, я считаю это очень интересным знаком того, что у нас происходит с обработкой пленки на студии – и оставлять это я не намерен[586]…
Б. Н. Коноплев: Но это происходит только по вашей картине.
А. А. Тарковский: Я совершенно согласен с теми, кто говорил о многословности героев. Конечно, когда много слов и большие монологи, это еще не значит многословность. Многословность – это мутность смысла и нечеткость формулировок. Я согласен, что это надо сокращать. И тот сценарий, который я передал сегодня Д. К. Орлову – здесь на десять страниц меньше – там большая работа была проделана.
Я благодарю тех, кто почувствовал, что все-таки в материале есть то, что я хотел увидеть. В нем есть что-то такое, что видно сквозь грязь и непромытое стекло. Это же и Рерберг и я делали, была между нами какая-то договоренность, мы к этому стремились, но ничего не вышло.
Мне приятно, что здесь присутствуют режиссеры, операторы, которые видят нашу систему в картине и в ее аскетичности и замкнутости.
Некоторая нерезкость, унылость, однообразие бывают в картине утомительны. В каждой своей картине я развертывал материал последовательно и вижу это. И мне кажется, что если сойду в сторону, то не буду знать, с какой ноги мне следует вступить. У меня есть последовательность, что является признаком серьезного отношения к профессии. Не надо бояться, что это расшатает ритм. Наоборот, непоследовательность может привести к тому, что все развалится[587].
А. А. Тарковский: Меня удивило выступление Райзмана, который уже во второй раз предлагает меня спасать. Один раз он пытался меня спасать после «Зеркала» в «Искусство кино», но не спас, так как он ничего не предложил для моего спасения. И сегодня шла речь о моем спасении.
Употреблялись очень странные слова, надо, чтобы их извлекли из – вместо фамилии Солоницын, говорили Солженицын, огражденная Зона – это концлагерь. На пустом месте концентрационный лагерь не бывает. Выражения эти являются попыткой как-то повлиять[588].
А. А. Тарковский: Мне хочется выразить благодарность Дмитрию[589] Константиновичу и Филиппу Тимофеевичу, что Коллегия проявила интерес к нашей работе и доверила художественному совету студии обсудить вопрос. Просим почаще это делать. Ведь студии дается все меньше и меньше свободы оперировать ресурсами как моральными, духовными, так и физическими.
Я хочу поблагодарить членов художественного совета и сказать, что самое страшное в нашем обиходе – это попытка соединить людей несоединимых.
Все наши конфликты в этом случае неистребимы, и только так может быть – терпимость, с одной стороны, и принцип, с другой стороны.
Зачем мы собираемся? Если мы будем собираться только для того, чтобы молоть языком и хорошо выглядеть на фоне слушающего нас представителя Комитета, тогда нам грош цена. Мы будем зря терять время.
Мы должны помогать друг другу, не какому-то общему делу. Общее дело восторжествует только тогда, когда каждому в отдельности будет хорошо. Не может восторжествовать общее дело за счет дурного самочувствия каждого из нас. Поэтому мы должны собираться только в таких случаях, как сегодня. Хотя я не совсем понимаю, зачем мы собрались, потому что мы не можем решить вопрос. А в принципе мы должны помогать друг другу и советскому кинематографу.
Я не вижу другого выхода, кроме такого, что студия или Госкино найдут способ расторгнуть со мной договор, закрыть картину и списать расходы, а потом запустить новый сценарий, потому что завтра утром мне надо продолжать снимать натуру. Иначе игра не стоит свеч. Если деньги не будут списаны, то надо закрывать картину, потому что я не могу позволить себе снимать картину за такую цену. Пойдет разговор, что вот, Тарковский позволяет себе снимать камерную историю за 800 тысяч. Тут не надо быть дипломатом, чтобы не понять, чем это кончится. Я на себя это не возьму. Я не хочу взять на себя техническую сторону. Пусть компетентная комиссия серьезно этим займется[590].
Л. Н. Нехорошев: Я думаю, что состоялся очень интересный и полезный разговор, который поможет во многом и руководству студии и Госкино каким образом выйти из сложившегося трудного положения.