И вот приезжает съемочная группа и смотрит, что мы там наворочали с танками. Волновался я ужасно, боялся, что Андрею Арсеньевичу может не понравиться. Я прибежал к нему узнать, что он скажет. Андрей Арсеньевич посмотрел и сказал: «Не волнуйся, Рашитик, все в порядке».
Тарковский не стал снимать укрупнений этого бронетанкового кладбища, и скрупулезная, художественная работа Рашита по созданию фактур оказалась почти ненужной. Эпизод снимался на такой оптике и такой крупности, что вполне можно было обойтись деревянными или фанерными макетами. Но Тарковский требовал максимальной подлинности фактуры.
Наблюдательность Тарковского
На съемочной площадке начало рабочего дня занимает подготовка кадра. На «Сталкере» она иногда доходила до нескольких дней. Тарковский обычно приезжал на час позже и репетировал с актерами, добиваясь исключительно точного их движения, давал указания Рашиту и мне, нередко и сам участвовал в создании лишайниково-мшистых «икебан». Когда все было готово, иногда солнце не позволяло снимать, и приходилось выжидать. В такие моменты Тарковский мог беседовать с актерами, но чаще задумчиво рассматривал лес, прислушивался к шуму ветра, разглядывал водную гладь.
Однажды я сидел рядом, и он обратился ко мне: «Женя, видите на том берегу небольшое деревце?» Я посмотрел в указанном направлении — там на фоне темных елей, сосен и лиственных деревьев стояло тоненькое, примерно четырех-пятиметровое деревце с более светлой листвой. «Да, вижу», — подтвердил я. «Обратите внимание, сейчас очень тихо, ни у одного дерева не шевельнется даже лист, а у него трепещут все листочки… как будто вибрируют…» Я присмотрелся и убедился в правоте Андрея Арсеньевича. «Это ольха, — сказал он. — У нее длинный и тонкий черенок, поэтому у нее листва постоянно дрожит, как будто она живет своей собственной, отдельной от остальных деревьев жизнью…» Я смотрел на дерево, которое видел множество раз, не останавливаясь на нем взглядом, и думал, насколько наблюдателен и внимателен даже к самым незначительным проявлениям природы Андрей Арсеньевич.
В другой раз Тарковский меня совсем удивил. Он сидел в кресле, поглядывая на небо. Я сидел метрах в четырех-пяти от него, привалившись к теплой стене и закрыв глаза, ловил не очень щедрое эстонское солнце. В какой-то момент я почувствовал чей-то взгляд и, открыв глаза, увидел, что мою физиономию внимательно рассматривает Тарковский. Я спросил: «Да, Андрей Арсеньевич?» Тарковский сказал очень удивившую меня фразу: «Вы знаете, Женя, когда вы постареете, вы будете похожи на Энтони Квина — помните „Дорогу“ Феллини или „Грека Зорбу“?» Я не нашелся сказать ничего более вразумительного, чем «Не знаю…» Он кивнул мне в ответ: «Да-да». Теперь, постарев, думаю, что Тарковский сильно польстил моей физиономии.
Как-то раз к нам приехал художник Владимир Макаренко. Он учился в Киеве, был исключен за формализм, десять лет жил в Ленинграде, окончил Мухинское училище как художник-монументалист. Брал уроки у Натана Альтмана, дружил с Михаилом Шемякиным, был членом «Петербургской группы» художников-нонконформистов. Потом перебрался в Таллин, где работал кочегаром в котельной. Он не вступал в Союз художников, чтобы сохранить независимость. В 1976 году в Париже состоялась его персональная выставка и был издан альбом работ. Они экспонировались и продавались в тамошних галереях. Его самого туда не пустили. Он считал себя украинским художником. В его картинах действительно есть украинский дух, колорит и хорошее чувство юмора. В Таллине, кроме кочегарки, он зарабатывал на жизнь иллюстрированием книг, журналов и газет. Регулярно подавал заявления на эмиграцию и столь же регулярно получал отказы. Тарковский посмотрел альбом и книги с его иллюстрациями, назвал их «интересными и забавными», хотя терпеть не мог никаких авангардистов, начиная с Пикассо.
Мне рисунки понравились. Я до сих пор храню книжку русских сказок «Летучий корабль» на эстонском языке с замечательными иллюстрациями Владимира Макаренко. Сейчас он парижанин, признанный украинско-европейский художник.
Однажды во время паузы зашел разговор о НЛО. Шарун включил пленку с записью лекции первого отечественного уфолога Владимира Ажажи. Андрей Арсеньевич внимательно вслушивался в невероятные факты, который приводил докладчик. После лекции мы стали спорить, правда ли это. Тарковский долго молчал, потом сказал: «Мы еще не знаем и не догадываемся очень о многом, что происходит вокруг нас». Он искренне верил в то, о чем рассказывал Ажажа, и даже упоминал, что сам видел НЛО. Шарун считал, что Тарковский верил в пришельцев. «Переубедить его было решительно невозможно. Никаких сомнений в существовании инопланетян Тарковский не допускал»[491]. Хотя он отрицал всякий смысл контактов с инопланетянами.
В какой-то момент солнце скрывалось и Андрей Арсеньевич, мгновенно став серьезным, возвращал всех к работе. Организацией кадра он занимался больше, чем репетициями. Но если уж начинал репетировать, это тоже было необычно и совершенно не так, как у Рязанова или Шепитько, с которыми мне довелось работать до этого.
Я уже описывал его работу. В 1978 году в режиссерской манере Тарковского мало что изменилось. Правда на этот раз актеры, включая Кайдановского, который играл персонажа, противоположного его прошлогоднему герою, вопросов почти не задавали и старались свести к минимуму всякие проявления чувств и выразительные средства. Они прекрасно усвоили любимую фразу Тарковского: «Актер — это составная часть кадра».
Андрей Арсеньевич не любил лишних разговоров на площадке, не любил вопросов к нему, но на второй год работы иногда заговаривал на какие-то темы, не относящиеся к съемкам. А меня больше всего интересовало, почему он так снимает. Однажды я выбрал момент, когда Тарковский был в хорошем настроении, и, набравшись смелости, спросил его: «Андрей Арсеньевич, откуда вы знаете, как вы будете снимать тот или иной кадр? И как вы приходите к этому пониманию?» Тарковский усмехнулся: «Это входит в мои обязанности — знать, как снимать. Хотя слово „знаю“ здесь не подходит. Я это скорее чувствую. Прихожу к какому-то решению. И окончательно проверяю его уже на съемочной площадке. Но главное, я абсолютно точно знаю, что и как я снимать не буду».
Тарковский ни на какого другого режиссера не походил. И очень не любил, когда его с кем-то сравнивали. Многих коллег, даже весьма признанных, он мог обзывать презрительными и весьма обидными словами.
К середине августа стало холодать, и когда после двух недель непрерывных съемок нам объявили три выходных, помня прошлогодний опыт промерзания, я смотался на пару дней в Москву, чтобы взять одежду потеплее. Возвратившись, позвонил Тамаре Зибуновой.
(Не)знакомство с Довлатовым
Крошечная квартира Тамары была средоточием русскоязычной литературной жизни. Она была таллинской Анной Павловной Шерер. У нее в доме перебывали почти все заметные питерские и многие московские писатели и поэты — от Битова и Уфлянда до Аксенова и Рейна. В своем таллинском житии у нее снимал комнату Сергей Довлатов. Вот как он характеризовал Тамару в письме к своей ленинградской знакомой Эре Коробовой в январе 1974 года: «Я проживаю в Таллине у одной миловидной гражданки с высшим техническим образованием (У нее есть самогонный аппарат)»[492]. Зибунова стала близкой подругой Довлатова и родила ему чудесную дочку Сашеньку.
В 1978 году Тамара жила с Владимиром Ниновым, инженером-строителем, братом известного ленинградского литературоведа. Володя перебрался в Таллин из Ташкента. Он замечательно готовил плов, дамламу и прочие восточные яства, был общительным и доброжелательным. Набирая телефонный номер, я думал, что мы встретимся и проведем с Тамарой и Володей прекрасный вечер.
— Привет, — ответила Тамара. — Приезжай немедленно. Здесь Довлатов. Я хочу вас познакомить. Он уезжает в Америку навсегда.
Я засомневался, полагая, что он должен попрощаться Тамарой и своей дочкой.
— Нет, нет, нет! — закричала Тамара. — Он приехал на один день и уже со всеми попрощался. Завтра он должен быть в Ленинграде, получать загранпаспорт в ОВИРе. А через день ему улетать. Обязательно приезжай, слышишь? Обязательно.
Я задал вполне стандартный вопрос:
— А чего взять?
— Возьми пива, бутылки четыре-пять, — сказала Тамара. — Водки у нас полно. Только приезжай скорей.
Как назло, ни в ближайшем магазине, ни в других по пути пива не было. Все-таки Эстония в то время была частью Советского Союза, и там тоже бывал дефицит. Являться без нужного напитка мне не хотелось. Я придумал выход из положения. Купил два белых полиэтиленовых пакета, зашел в подвальчик, где продавали разливное пиво, и попросил в каждый из пакетов (благо, они были герметичны) налить мне по три кружки пива. Пакеты обрели округлую, соблазнительную форму. Я сел на трамвай и благополучно доехал до улицы Ивана Рабчинского, где жила Тамара. Позвонив в дверь, я спрятал руки с пакетами за спину. Тамара открыла и первым делом спросила:
— Привет. А где пиво?
Я вынул руки из‐за спины и поднял пакеты до уровня груди. Тамара, увидев пакеты, захохотала:
— Точно, как две сиськи, — сказала она сквозь смех.
— Тамара, ну что ты там тарахтишь, как посуда в буфете, — раздался из комнаты низкий мужской голос.
— О! Это Довлатов, — сказала Тамара. — Заходи.
Я вошел. На диване сидел человек огромного роста с явно восточной наружностью и аспидно-черной недельной щетиной. Очень пьяный.
— Познакомься, это Довлатов. А это…
Представить меня Тамара не успела. Довлатов мутно посмотрел, сделал невнятное движение рукой и, потеряв от этого равновесие, упал на левый бок и мгновенно уснул. Попытки привести его в чувство не увенчались успехом. Сашеньки, с которой он приехал попрощаться, к этому моменту в квартире уже не было: ее отвели к матери Тамары.