— Отдай назад! — не своим голосом закричал Шарун и, схватив шпатлевку, побежал к нему, но шутник опрометью скрылся среди лабиринта штабелей и ящиков, в которых он прекрасно ориентировался, и догнать его не было никакой возможности.
— Вот мудак! — огорчился, вернувшись, звукорежиссер. Но шпатлевку спрятал в тонваген.
— Но вы тоже хороши, — вежливо успокоил его я.
— А я ему ничего не давал. Он украл шашку, пока я дымил.
Несколько дней после этого Владимир Иванович покупал местную газету, просматривал милицейскую хронику, но постепенно успокоился.
*Рашит Сафиуллин: А помнишь этот бред с чайками? Ты же их бросал в воздух, когда проезжала дрезина?
Андрей Арсеньевич хотел, чтобы во время въезда дрезины в Зону взлетали тучи вспугнутых сорок. Это любимая птица Тарковского, в чем он признался, отвечая на вопросы западногерманской газеты «FAZ»[493] восемь лет спустя. Ему очень нравилась их графичность — они же черно-белые. Андрей Арсеньевич придумал этих сорок еще в «Гофманиане». Там есть комната, полная сорок. Конечно, это было бы странно и изобразительно впечатляюще. Возможно, это навеяно фильмом Бергмана «Час волка», где в пустой комнате полузаброшенного дома мечутся, хлопая крыльями десятки птиц.
Но реализовать «сорочью ярмарку» оказалось невозможно. Я пошел к орнитологам, они сказали: «Сороки умны и пугливы, здесь это очень редкая птица. У нас в Эстонии их почти нет. Они даже занесены в Красную книгу, и ловить их категорически запрещено». И показали мне эту книгу. Я попросил ее у них, привез и показал Тарковскому. Он был очень недоволен.
*Рашит Сафиуллин: Мы уговаривали его вообще отказаться от этой идеи. Но он не отказался: «Хорошо, пусть из кустов вылетают чайки. Их тут полно. Они по утрам жутко орут и мешают мне спать».
Я выясняю, как их ловить. Оказалось, что чайка тоже птица проблемная. У нее постоянно идет выделение подкожного жира, который покрывает кожу и перья, с них, как с гуся, вода скатывается каплями. Но они должны все время этот жир смывать, не реже чем через три часа, а если этого не будет, скоро умрут от теплового удара. Без воды чайка долго не живет. В Таллине чайки цивилизовались и, вместо того чтобы ловить рыбу, кормятся в городе у свалок и помоек. Больше всего их на звероферме, где выращивают черно-бурых лисиц и голубых песцов. Их кормят рыбой, и чайки самым наглым образом воруют ее. На звероферме я выяснил, что поймать их можно, но не так быстро, чтобы снять в эти три часа.
Я рассказал все это Тарковскому, объяснил, что затея с чайками, как и с сороками, почти невыполнима. Он снова очень недоволен. «Вы, я вижу, не хотите этим заниматься». Я честно говорю: «Я не могу гарантировать, что их поймают в нужном количестве. К тому же они могут не выжить. Как-то не хочется губить птиц…» Тарковский говорит: «Все понятно. Мы поручим это другому человеку, и если он это сделает, вам будет стыдно». И поручил это дело Араику. Я рассказал и ему все, что знал о чайках, включая необходимость их регулярных омовений. Он поехал на звероферму, поставил тамошним работягам водки, заплатил, и они наловили ему за три дня штук шестьдесят чаек. Мужики запихивали их в клетки для лисиц и песцов, совершенно не вспоминая об их физиологии. Часть птиц издохла еще на звероферме.
Мы снимали в вечерний режим. На съемочную площадку Араик привез в клетках нахохленных, жалобно кричащих птиц. Их оперение просалилось от жира, слиплось, и они походили на мокрых куриц. Чаек сопровождали бомжеватого вида мужики, насквозь провонявшие тухлой рыбой. Араик выглядел победителем. Мне Тарковский сказал с укором: «Оказывается, если захотеть, все можно сделать». Я промолчал. Мне было стыдно. Возразить нечего.
*Рашит Сафиуллин: Их привез Араик, они кричали, как дети, вся съемочная группа рыдала: что вы делаете, сволочи? Оказывается, чаек поймали в пятницу и субботу, а привезли на съемку в понедельник ближе к вечеру. И они все это время сидели в клетках, без воды и были уже полумертвые. Их привезли на площадку почти убитыми. Араик клетки с чайками в воду поставил. И они после теплового удара уже удар холода получили. И стали умирать одна за одной.
Андрей Арсеньевич хотел, чтобы чайки взлетали на протяжении всего проезда на дрезине. Поэтому мужской половине группы было велено разобрать чаек и, прячась за штабелями шпал, при приближении дрезины бросить их в воздух. Те чайки, что были поживее, отчаянно царапались и клевались, причем очень больно, до крови. Другие — а их было большинство — оказались уже совсем квелыми и едва шевелились.
*Рашит Сафиуллин: Когда мы клетки открывали, они уже летать не могли. Мы кричали: «Кыш! Кыш!», хлопали в ладоши, кидали их в воздух, а они просто падали. Из всего этого количества в кадре только одна низко-низко полетела, тяжело взмахивая крыльями.
Тарковский, вероятно уже видевший в своем воображении потрясающий кадр, страшно разозлился на Араика, который после этого надолго исчез из нашего поля зрения. Мне Тарковский по поводу чаек ничего не сказал. Но собирать и закапывать издохших птиц пришлось мне.
*Александра Демидова: Я помню, как мы брали напрокат тепловоз, который тащил задекорированные нами платформы. Мы приезжаем на съемку, ставим камеру, организуем кадр, репетируем и ждем тепловоз, который должен быть в 11 часов. Но приходит назначенное время — а тепловоза нет. Я объявляю обед, сажусь в машину и мчусь в депо. И вижу там тепловоз, у которого бок открыт и внутри все разобрано. Я от неожиданности вся посинела: «Как? Почему он разобран? Он ведь должен быть на съемке. Там семьдесят человек его ждут!» А мне спокойно отвечают: «У него какая-то деталь полетела, и мы его ремонтируем». Я спрашиваю: «И когда вы его сделаете?» — «К четырем часам». Я говорю: «Он должен быть на площадке не позже чем через сорок пять минут. Что там полетело?» Эстонцы — такие красивые, вальяжные мужчины — спокойно говорят: «Там надо заменить одну деталь, которую надо взять на складе, а кладовщик ушел обедать». — «Куда он ушел?» Мне отвечают: «В буфет».
Я полетела в буфет, нашла этого кладовщика, схватила его: «Оставь эту еду, я тебе куплю новую, нужно срочно на склад, взять деталь, срывается съемка, семьдесят человек ждут, полный кошмар, где склад, скорее, бежим!» Он, по-моему, ничего не понял из моих слов, но по лицу сообразил — случилось что-то ужасное. Бросив еду, побежал за мной по направлению к складу. Мы быстро нашли нужную часть, записали, оформили, бежим к тепловозу, я поднимаю красавцев-эстонцев, хватаю какой-то гаечный ключ: «Показывайте мне, что надо крутить, чтобы сделать быстрее!» Они смотрели на меня как на сумасшедшую. Но через пятнадцать минут деталь была поставлена, еще четверть часа ушло на то, чтобы заделать бок тепловозу. Я связываюсь с диспетчером, который отвечает, что мы выбились из графика, а теперь надо ждать чуть ли не до вечера. У меня сердце останавливается. Я начинаю новую речь, уже сплошь из одних рыданий, умоляю, прошу, а сама, уже чуть не умираю. И вот диспетчер что-то там пощелкала, поспрашивала и тоже кричит: «Тепловоз № такой-то, вам зеленая улица, только у меня там всего пять минут, давайте быстрее!» И мы мчимся через весь Таллин на съемку. В общем, ровно через полтора часа после моего отъезда мы приехали на площадку. Для меня эти полтора часа пролетели как одна минута. О том, что случилось, в группе почти никто не знал, но Маша Чугунова, которая знала, даже зааплодировала от радости. И мы сняли все, что должны были снять. Я, правда, не знаю, как я пережила тот день.
Подобных ситуаций было немало. Пусть не таких срочных, но всякий раз очень нервных, тревожных и ответственных.
«Сталкер» снят максимально близко к тому, как хотел Тарковский. Полностью в его духе. Своих предложений Княжинский практически не делал. Возможно, представления Тарковского и Княжинского об изображении не всегда совпадали, но они много работали для достижения взаимопонимания. Андрей Арсеньевич — глубокий и душевный человек. Княжинский — более закрытый. К концу картины, когда доверие было полным, он тоже открывался, но поначалу его закрытость, пожалуй, мешала. Он никогда не спрашивал, какие будут постановочные, какие премии, — это его не интересовало. Так же, как и меня и весь основной костяк съемочной группы. Мы работали не за деньги, а за идею, ради того, чтобы соучаствовать в работе с Тарковским. Хотя каждому из нас деньги совсем не помешали бы, на этом фильме все работали ради творчества. Сотворчества. И именно этому отдавали все силы. Мы сумели снять картину в срок. И я потом писала длинные письма в Госкино с просьбой хоть немного наградить съемочную группу за такую замечательную и очень тяжелую работу. И нам дали такую премию, хотя это были какие-то копейки.
Стилистика фильма была придумана Тарковским, Рербергом и Боимом и впоследствии из‐за смены операторов и художников менялась несущественно. Стиль основывался на сценарии братьев Стругацких и поначалу носил более апокалиптический характер. После выбора натуры в Эстонии этот апокалиптизм с каждой пересъемкой постепенно угасал, становясь более живописно-натуралистическим.
Почти все за пределами Зоны снято на черно-белую пленку. Сейчас «внезоновые эпизоды» «Сталкера» печатают с добавлением сепии. Я помню, как Тарковский протестовал против ее использования, говоря, что «сепия придает изображению некую милоту, ностальгию, очарование старой фотографии». Он этого не хотел и настаивал, чтобы в эпизодах вне зоны был использован чуть зеленоватый вираж, даже не сам цвет, а лишь намек на него. По мнению Тарковского, «сочетание черного и слегка зеленоватого в изображении, во-первых, придает изображению тревожность, оттенок увядания, а во-вторых, подсознательно будет рифмоваться с Зоной».