И третий отзыв — Олега Павловича Табакова, который однажды сказал: «„Гамлет“ Тарковского — это грандиозная неудача».
Съемочная группа «Сталкера» с нетерпением ждала премьеры, надеясь, что Тарковский теперь посвятит себя картине, однако этого не произошло. Он был не вполне удовлетворен постановкой, считал, что она не доведена до нужной кондиции, и вносил поправки в уже сделанный спектакль. Это обычная театральная практика, и там она ни у кого не вызывает возражений. Только на студии он по-прежнему почти не бывал. И это все больше затрудняло работу. Боим и декораторы работали в павильоне с раннего утра до поздней ночи. Возникали переделки и исправления, проблемы по разным поводам.
За лето и осень, несмотря на занятость, я постарался посмотреть предыдущие фильмы Тарковского, уделяя особое внимание реквизиту. Я заметил, что выбор предметов у него всегда очень точен, даже тех, которые оказывались в кадре мимоходом. На некоторых объектах камера медленно панорамировала, останавливалась или фиксировалась подолгу, отчего даже обычные предметы начинали выглядеть загадочными, обретали какой-то таинственный смысл. Мне это показалось чрезвычайно важным, и я старался уделять каждому из предметов особое внимание. Для дочки Сталкера — Мартышки нужны были костыли, ампулы, шприцы, лекарства и металлический медицинский бикс-кипятильник, он же стерилизатор, такой, в котором вырастает трава в каюте у Криса Кельвина в «Солярисе». На складе реквизита костылей было в достатке, но это были стандартные деревянные костыли. Я хотел найти недавно появившиеся металлические, с более выразительной формой, но таковых на складе не оказалось.
Похожая история была и с биксами. В реквизите я нашел их два, разной величины и изношенности, принес и показал Тарковскому. Он их забраковал. Тогда я взял еще один напрокат в медпункте, но он тоже не подошел, так как от длительной эксплуатации утратил блеск и стал матовым. Пришлось в поисках костылей и биксов связываться с аптечными складами. Созвонившись, я нашел место, где были нужные вещи, и мне предложили самому прийти, оплатить их и забрать.
Адрес указали в центре Москвы, на улице 25 Октября рядом со знаменитым тогда букинистическим магазином у памятника первопечатнику Ивану Федорову. Предварительно договорившись, я отправился туда с письмами от «Мосфильма». У входа сидел охранник в форме. Он куда-то позвонил. Вышел человек в штатском, но с военной выправкой, проверил мои письма и документы, оформил пропуск, и мы пошли по узким коридорам, а потом стали спускаться по длинным витым лестницам. Я оказался в гигантских, высотой метров по пять-шесть, бесконечных подвалах. Подземные залы шли один за другим, и в каждом, как в пещере Аладдина, ожидали невиданные прежде страшноватые чудеса.
В одном зале до потолка колоссальными штабелями высились ящики с медикаментами, в другом тысячами стояли утки, судна и калоприемники, в третьем пучками торчали десятки тысяч палок и костылей. Этот склад поныне остается одним из самых сюрреалистических впечатлений моей жизни.
Я выбрал пару новеньких, сверкающих нержавейкой стерилизаторов, и серые, шарового цвета костыли. Но когда я принес костыли в декорацию и поставил у грязно-серой стены, они, мало отличаясь от нее по тону, практически слились с ней. Я подумал, как мне сделать их заметными, отправился в механический цех, проволочной щеткой содрал с них краску, а затем отполировал. Костыли заблестели, как хромированная сталь.
Когда я их принес в павильон и поставил у стены, они резко выделялись на ее фоне холодным блеском. Это произвело впечатление на Рерберга, который меня похвалил: «Молодец, рубишь!» На его языке это означало понимание визуальных задач и внимание к изобразительной стороне фильма. С этого момента Рерберг, который проводил в павильоне много времени, стал относиться ко мне доброжелательнее, а с Боимом мы с самого начала прекрасно ладили и понимали друг друга. Тарковский тоже был удовлетворен.
Действие фильма происходило в некоей западной стране. Тарковский требовал для фильма подлинных иностранных вещей и не терпел дешевой бутафории. Я поехал в Сокольники на международную выставку «Упаковка-77». Местные начальники всячески отбивались от разговора со мной, но потом все же согласились, и я попросил их разрешить взять для киносъемок какие-то вещи, которые им были не нужны. Разговор начался довольно интересно. «Тут ничего ненужного нет, — сказали мне, — здесь все нужное. В хозяйстве все пригодится. Только ради кино сделаем для тебя исключение — приезжай на следующий день после закрытия к 7.30 утра с грузовой машиной, но только не позже. В девять здесь что-нибудь искать уже будет поздно. И не вздумай спорить из‐за каких-нибудь вещей с кагэбэшниками. Они считают, что все принадлежит им. Но у тебя есть шанс — они приезжают к девяти, так что к этому времени тебя здесь уже быть не должно».
Я сделал, как велели, и привез на «Мосфильм» целый автофургон иностранных ящиков, плакатов, бутылок, проспектов, жалюзи, коробок, пустых банок и упаковок, а также новую оранжевую десятиведерную бочку из нержавеющей стали, покрытую изнутри слоем прозрачного стекловидного лака.
Все это было ярким, невиданным, экзотическим мусором. Иностранцы бросили в Сокольниках за ненадобностью всякую ненужную дребедень. Так же, как в нашем фильме инопланетяне, после пикника на Земле, для них — космической обочине. На студии меня приняли с восторгом, а бочкой заинтересовалось множество людей. Она была забракована Тарковским, как слишком красивая, и мгновенно исчезла.
Тарковский внимательно осмотрел привезенное и неожиданно сказал, что все это не годится для нашего фильма, потому что слишком ярко и рекламно. Лучше, если это будут старые, почерневшие деревянные ящики, мусор, обрывки бумаги. И вообще, длинный и высокий сводчатый «Коридор» не должен быть захламлен, его внутреннее пространство должно быть практически пустым и чуть задымленным. Сверху должна где-то капать, где-то сочиться, а в одном месте — течь струйкой вода, причем прозрачная. Мне этот коридор напомнил картины Пиранези, которые я изучал, читая «Неравнодушную природу» Эйзенштейна, а потом разглядывал в альбоме, принесенном Аликом Боимом. В этой декорации, несмотря на пустоту и аскетичность, было на что посмотреть.
У нас практически все было готово к съемкам, но тут в Таджикистане в тех местах, где мы собирались снимать, произошло сильнейшее землетрясение. Больше семи баллов по шкале Рихтера.
Землетрясение
Это случилось 31 января и спутало нам все карты.
*Роман Калмыков: Мы уже многое успели сделать по подготовке в Душанбе и Исфаре, и вдруг 31 января случилось это землетрясение. Очень пугающее происшествие — настоящее несчастье и катастрофа. Произошло это вечером. Люди уже вернулись с работы и находились дома. Мы с Абаровым сидели в ресторане гостиницы и ужинали. Вечером там поесть больше просто негде.
И вот мы сидим, разговариваем, уже несут нам какие-то блюда. Вдруг на меня начала валиться стена кухни, пол из мраморной крошки стал трескаться и становиться дыбом, столики, за которыми мы сидели, вместе с нами улетели к окну. Осколки кафеля и мрамора летели по сторонам, как пули. Я не знаю сам, как оказался на улице. Было темно, продолжались подземные толчки, вокруг на земле корчились люди и дико кричали «Аллах Акбар!». Столбы с электропроводкой искрили, ломались и падали.
У винного магазина с бутылкой водки в руках стоял совершенно пьяный человек и дико хохотал, глядя на расколотую, осыпавшуюся витрину и указывая пальцем на валявшиеся там бутылки с водкой, счастливый от невиданной возможности взять и выпить все, что хочешь и сколько хочешь. Такая у него возникла странная истерическая реакция. Все это сопровождалось страшным гулом, треском и новыми толчками. Конечно, было много жертв и разрушений, хотя по центральному телевидению, как всегда, сообщили, что жертв и разрушений нет.
На следующий день город очень изменился. Весь район землетрясения был объявлен карантином и оцеплен. Без специального разрешения въехать туда и выехать оттуда стало невозможно. Появилось огромное количество испуганных, нечастных людей из окрестных кишлаков, лишившихся жилья и вообще всего. Их глинобитные дома не выдержали удара. Целые селения рассыпались в одно мгновение и погребли под собой сотни людей. А это был конец января, и морозы там в это время стояли изрядные. Людей, сумевших выбраться из-под развалин, привозили в город. Почти всегда это были огромные семьи — целые таборы смуглых, похожих на цыган, плохо одетых людей с узлами, вещами, сумками, полными жалкого скарба. Их селили в нашу гостиницу, в Дом культуры, в спортзалы, в школы — везде, где находили свободные помещения. Все коридоры, все подсобные помещения были забиты спящими на полу людьми. Там были и женщины, и дети, и старики, и раненые. При этом время от времени начинались новые подземные толчки, и все они с криками выскакивали на улицу, падали на землю и начинали кричать и молиться. Словом, кошмар!
После обеда на центральную площадь Исфары стали привозить тела погибших для опознания. Их везли несколько дней. Естественно, всю технику и материалы, которые нам выделили для постройки декораций, — бульдозер, экскаватор, лес — все тут же забрали на спасательные работы. Нас стали просить освободить номера в гостинице. Дозвониться в Москву я не мог, потому что никакой связи там не было. Уехать тоже не мог, потому что через два дня должны приехать автомобили и люди, ехавшие из Москвы поездом: два водителя и декоратор. Я должен был разобраться с ними. Наконец, они приехали и тут же испытали эти памирские прелести на себе — вечером был толчок в 5,5 баллов, а за ним другие, чуть поменьше. Мы снова ужинали в ресторане гостиницы, и снова народ выпрыгивал в окна.
Художника-декоратора, отправленного на строительство в Исфару, звали Святослав, но он просил, чтобы его называли Свят. Это был чернобородый мужчина около тридцати, склонявшийся к православию. Землетрясение произвело на него столь сильное впечатление, что по возвращении в Москву он уволился с «Мосфильма» и ушел в послушники, а потом постригся в монахи.