До этого я ни разу не общался со знаменитым режиссером в неформальной обстановке. Поэтому чувствовал себя в высшей степени неловко. Пытаясь сгладить эту неловкость, стал задавать вопросы о работе. С Боимом, Рербергом, Геллером мы подробно общались по этому поводу. Поговорить с Андреем Арсеньевичем все никак не удавалось. Тарковский вначале поддержал разговор, но быстро перешел к каким-то более общим вещам, а дальше и вовсе к предметам, не относящимся к съемкам. От накопившейся усталости (за последние двадцать дней мне ни разу не удалось нормально выспаться) я стал понемногу пьянеть. Пошел традиционный для русского застолья «разговор о жизни». Мне стало казаться, что Тарковский, который ничего не пил, тоже как будто опьянел. Он стал иногда улыбаться, жестикулировать, и наконец глаза его засверкали. Разговор его был интересен и прост — Тарковский стал обаятелен и остроумен. Юмор у него был саркастический и довольно желчный. Он говорил быстро и не всегда заканчивал фразы. О такой манере можно сказать: речь не поспевает за мыслью. Мы стали рассказывать различные случаи, истории, а потом и анекдоты, цитировать стихи. Атмосфера стала напоминать встречу давних знакомых, и самой трезвой из нас выглядела Маша Чугунова.
Так прошло часа три. За разговорами мы даже не заметили, как закончилась водка. Я расстроился, что не догадался взять с собой в дорогу, но Тарковский подсказал выход. Он глянул на часы и сказал со знанием дела: «Через четверть часа будет Бологое. Бегите в ресторан, и сразу идите к стойке. Они там всегда продают. Только деньги давайте под расчет, а то у них никогда нет сдачи». И Андрей Арсеньевич вытащил деньги. Я отказывался, он настаивал. В конце концов, мне удалось отбояриться от его денег.
Вагон еще не успел остановиться, как, спрыгнув с подножки, я ринулся в ресторан и ворвался туда едва ли не первым. За моей спиной слышался дружный топот многочисленной толпы столь же страждущих. Одеты они были на все вкусы — кто в костюме с галстуком, кто в пальто, кто в куртке, надетой поверх кальсонного цвета исподнего, кто и вообще без верхней одежды — в майке и трениках с вытянутыми коленями и в шлепанцах. Попадались и архаичные полосатые пижамы. В ресторане шла свадьба, за выстроенными в линию столами сидели гости. С топотом и криками ворвалась орава пассажиров, несущихся к кассе, — там уже стояли наизготовку официанты, держа в руках по три-четыре бутылки водки. Обменяв купюры на вожделенный напиток, удовлетворенные пассажиры бежали обратно, сжимая в руках бутылки, не глядя на свадьбу, терпеливо пережидавшую варварское нашествие. Я представил, как отходит поезд, свадьба оживает, вновь возглашают тосты, кричат «Горько!», и так до следующего поезда: на этой узловой станции поезда останавливались едва ли не каждые десять-пятнадцать минут.
В купе у режиссера меня ждали с волнением — боялись, чтобы я не отстал от поезда. Просидели мы недолго, бутылку на стол поставили, но даже не открыли. Тарковский вдруг поскучнел, посмотрел на часы, и я понял, что пора уходить.
В Таллине нас встретил Роман Калмыков. Он усадил Тарковского в «Волгу» и уехал с ним в гостиницу. Нас с Машей в микроавтобусе отвезли на рабочую окраину под названием Копли к убогой гостинице «Ранна». Там позже поселили и почти всю съемочную группу. «Ранна» находилась в противоположном по отношению к съемочной площадке конце города. Это было препаршивое заведение. Жить нужно было по двое или по трое. В номерах только раковины с краном холодной воды. Мне достался номер без телефона. Я не представлял, как можно будет работать без него. Туалет один на этаж, душ — на два этажа. Да и район был еще тот. Буфет в гостинице работал до десяти или даже до одиннадцати вечера. В нем собиралась местная «прогрессивная общественность», иначе говоря — алкаши и бичи. Почти каждый вечер там были скандалы и дебоши. А летом и вообще случилось ужасное происшествие — в ходе очередной драки рядом с гостиницей кого-то зарезали насмерть. Милиция сначала заподозрила одного из наших водителей, и он провел ночь в каталажке, но на следующий день нашли настоящего убийцу, а водителя выпустили.
*Вилли Геллер: В Таллине Андрей сразу же захотел жить отдельно от группы, чтобы его лишний раз не беспокоили. Мы с огромным трудом поселили его с Ларисой в двухкомнатном полулюксе на высоком этаже в роскошной интуристовской гостинице «Виру». Построенная и отделанная финнами, эта 22-этажная гостиница по тем временам считалась одной из самых фешенебельных в Советском Союзе.
Потом он не захотел жить и в этой гостинице. Тогда мы сняли ему в пригороде Таллина, в сосновом лесу, в очень хорошем районе Меривялья, больше похожем на заграницу, чем на Советский Союз, второй этаж комфортабельного эстонского особняка со всеми удобствами, мебелью и отдельным входом. Можно сказать, половину виллы в сосновом лесу неподалеку от берега моря.
Творцов и артистов разместили в довоенной гостинице «Палас» в центре города. Ничего лучше нам дать не могли: Таллин — популярный туристический центр, и гостиниц там не хватало. Через несколько дней Роман Калмыков узнал, что на противоположной окраине города, гораздо ближе к съемочной площадке есть гостиница «Нептун», принадлежащая Таллинскому порту, но туда могли поселить только двух человек. Там были туалет и душ, общие на два номера, но не один на два этажа, как в «Ранна». Комнаты побольше и почище, есть телефон, совершенно необходимый мне по работе, хорошая и недорогая столовая. Я переехал туда, ко мне подселили водителя автобуса, и все два года съемок я прожил в этой комнате. Мои соседи постоянно менялись, но жить и работать там было гораздо удобнее, чем в «Ранна».
*Александр Боим: В начале мая мы приехали в Таллин готовить съемки, обговорили с Андреем, что делать, и Андрей через пару дней уехал обратно в Москву на спектакли.
Место съемок «Зоны» находилось в 27 километрах от Таллина по Ленинградскому шоссе. Там нужно было повернуть и проехать еще километров шесть-семь к маленькому хутору Ягала-Йыги, что означало просто «Река Ягала». Когда мы приехали на будущую съемочную площадку, в тени, под деревьями и у стен еще лежали сугробы, а почки на деревьях только начали распускаться. Полупересохший канал, подводивший воду к зданию электростанции, еще не полностью освободился от льда и снега. Нас встретили Алик Боим и двое рабочих. Они уже начали декорировать электростанцию. Внизу, в выходившем из-под здания отводном канале, по которому когда-то вытекала вода из-под турбин, на чуть подтаявшем льду лежала мертвая косуля со сломанными ногами, разбившаяся при падении с высокого берега. Ее пришлось вытаскивать оттуда багром и хоронить в лесу. Дней через десять лед окончательно растаял. Перед зданием электростанции лежали гигантские, полутораметрового диаметра водоводы-трубы, разрезанные на куски длинной метров по восемь-десять. В воздухе едко смердело щелочью от протекавшей рядом реки йодисто-оранжевого цвета с отходами целлюлозно-бумажного комбината.
Электростанцию эту в независимой Эстонии построили в конце 1920‐х годов, и она прекрасно работала до 1941 года. При отступлении Красной Армии она была выведена из строя нашими войсками, потом, после войны, ее пытались восстановить, но ограничились тем, что вывезли генераторы и турбины, порезали автогеном водоводы, но потом передумали восстанавливать, да так все и бросили. С тех пор за тридцать лет это место мало изменилось, только сильно заросло кустарниками и деревьями. Здание было построено основательно, разрушений в нем почти не было, только облезла, облупилась и загнулась рыбьей чешуей масляная краска, которой были покрыты нижние части стен и колонн. Потолок и верхняя часть стен были беленые или некрашеные, сложенные из тесаного камня либо бетонные. Так и стояло это здание мертвым памятником ушедших времен, вызывая тревожно-пугающее чувство. Оно идеально подходило для съемок еще и потому, что находилось в пограничной зоне, куда никого не пускали без специального разрешения, здание не принадлежало никому, и мы были вольны делать с ним все что захотим. Роман Калмыков договорился с пограничниками, и нас туда пускали беспрепятственно, не требуя пропусков.
Под пронзительным холодным ветром и срывавшимся время от времени дождем Тарковский, Боим и я обошли место съемок. Оно поразило меня своей уединенностью. На поляне некогда находилась трансформаторная подстанция. От нее остались один огромный трансформатор, несколько трансформаторов поменьше, десятка два бетонных фундаментов для них, большое количество рубильников, энергетических щитов, кабелей, изоляторов и т. д. Тарковский говорил, как должно быть декорировано то или иное место. Я записывал.
Андрей Арсеньевич сказал, что действие фильма происходит хотя и за границей, но в какой-то неназываемой стране. Он хотел, чтобы в кадре не было никаких конкретных иностранных или русских надписей, а также узнаваемых предметов. Реквизит должен быть максимально безадресным, чтобы по нему нельзя было определить, в какой стране происходят события. Когда я спросил: «Почему?», он ответил не очень вразумительно: «Так нужно». Мы продолжили обход площадки. Остальные пожелания режиссера формулировались фразами: «А здесь лежит что-то ржавое и железное», «Тут надо проредить кустарники и срубить пару деревьев. Они закрывают здание. Но не сейчас, а по кадру». Я попытался задать какие-то уточняющие вопросы о характере реквизита, Тарковский с укоризной посмотрел на меня и сказал: «Женя, проявите немного фантазии».
Тогда я еще не знал, что это обычная манера Тарковского. Он удивительным образом вовлекал всех работавших с ним в процесс творчества. При этом он не любил обилия предметов, был очень точен в их выборе и всегда уделял много внимания их взаимному расположению и композиции кадра. Поэтому, наверное, так выразительна и полна смысла каждая вещь в его фильмах, а каждый кадр помимо сюжетных функций несет в себе смысловой заряд.
Обход площадки занял примерно два часа, после чего Тарковский уехал в гостиницу, Боим с рабочими остался на площадке, а я поехал на грузовике на склад металлического лома подбирать реквизит.