Днем позже я осмотрел на «Таллинфильме» реквизиторский склад. Там было мало вещей, которые нам могли пригодиться, за исключением венских стульев и экзотического автомобиля — средних размеров фургона «форд» довоенного производства, сначала бывшего скорой помощью, а потом тонвагеном на «Таллинфильме». Несмотря на прошедшие десятилетия, он сохранился в довольно приличном виде. Я выпросил его нам для съемок. И Боиму, и Тарковскому он понравился.
Метрах в ста от электростанции был поселок бывших ее работников — три длинных капитальных барака и один короткий. Эти бараки не были коммуналками, а состояли из отдельных квартир. В них жили несколько эстонских семей. Местные жители — их было десятка полтора — никакого интереса к нам не проявили. Обычно их не было дома; во всяком случае, больше двух-трех человек, в основном пожилых женщин, я никогда не видел. Они здоровались по-эстонски и продолжали заниматься своими делами, не подходя к нам. Это была погранзона, но никто из аборигенов не проявил любопытства, ни разу не спросил, кто мы и зачем приехали. Поразившей меня чертой была их удивительная честность. Наша дирекция наняла одного из них сторожем, и за два года съемок у нас ничего не пропало, хотя мы неоднократно забывали на площадке самые разные вещи. Однажды перед выходными я умудрился забыть там пиджак с почти полутора сотнями рублей, выданными в этот день — зарплатой, командировочными и премией за «Служебный роман». В пятницу в разгар работы я сгоряча положил его на траву под деревом и вспомнил о нем только в воскресенье вечером. Оставалось лишь горевать о потере и пенять на свою забывчивость. Каково же было мое удивление, когда в понедельник, приехав на площадку, я обнаружил свой пиджак висящим на сучке дерева, под которым я его оставил. Кто-то заботливо поднял его с мокрой травы и повесил. Все содержимое карманов и все деньги были целы. Тогда я окончательно понял, что эстонцы по-настоящему другие люди.
Половина квартир в бараках пустовала, но двери в них были заперты, внутри было чисто, а окна и стекла целы. Мы сняли две такие квартиры, в одной сделали костюмерную и гримерную, а во второй — комнату отдыха и репетиционную для Тарковского. Неподалеку стояло здание бывшего сельского магазина с кладовкой. Мы заняли его под склад реквизита, которого из Москвы привезли целую фуру. Там были десятки ящиков, более сотни шинелей, солдатских ранцев, касок, лопат и прочего военного обмундирования и другой реквизит. Иногда, когда на площадке случалось много работы и приходилось задерживаться, я ночевал в этом магазине, укрываясь шинелями. Для этого нужно было запастись едой и прихватить с собой кипятильник, чтобы приготовить чай. Ни столовой, ни буфета, ни даже магазина там не было на расстоянии в несколько километров.
Между бараками и электростанцией, где мы должны были снимать, рядом с молодым сосновым бором пролегал почти пересохший водоподводный канал, в котором мы тоже собирались снимать. Сразу за каналом начинался пока еще пустой пионерлагерь Маардуского химкомбината. Примерно в двух километрах находилось стрельбище, куда возили солдат на огневую подготовку. В направлении стрельбища нам рекомендовали не ходить.
Работы на съемочной площадке
*Александр Боим: Мы начали готовить место съемки. Ездили с тобой на свалки металлолома, и промышленных отходов, выбирали, обломки самолетов, причудливые и странные железки, перекрученные рельсы и трубы, привозили их на площадку.
На следующий день мы с Аликом отправились на базу вторсырья и, тщательно изучив содержимое холмов металлолома и всякой железной рухляди, собственными руками собрали полный грузовик понравившихся вещей и агрегатов. Это были обломки различной техники, в том числе авиационной, причудливо изогнутые и перекрученные рельсы, швеллеры и так далее, что, по нашему мнению, соответствовало месту, пережившему космическую катастрофу. Венцом моих усилий была трехметровая турбина реактивного истребителя, очень понравившаяся нам, а потом и Тарковскому, весившая, наверное, килограммов триста, с виду почти новая. Я привез ее и по указанию режиссера сбросил прямо из кузова грузовика на дно канала. Там она пролежала весь съемочный период — почти два года. Тарковский передумал ее снимать, и в кадр она так и не попала. Мы ее выкатывали из кадра в зависимости от позиции камеры, а когда закончили съемки в 1978 году, то не смогли ее поднять, так как нужен был кран, а крана у нас не было, да так ее там и оставили. Как я сбросил турбину, так она и лежала в канале долгие годы.
Летом 1990 года я снова побывал на местах съемки — за исключением здания электростанции, там почти ничего не изменилось. Только буйная зелень разрослась еще сильнее, придавая всему еще более запущенный вид. В пересохшем канале, подводившем воду к гидроэлектростанции, лежали камни, обломки металла и различной техники в том самом виде, как мы положили их тринадцать лет назад. И турбина, уже полувросшая в землю, лежала там, как и в мае 1977-го. Здание самой электростанции претерпело любопытную метаморфозу — после нашего отъезда местные руководители облюбовали уединенное местечко и здание электростанции для своих руководящих радостей. Они соорудили там сауну и нечто вроде актового зала для пионеров. Однако начавшаяся борьба с алкоголизмом, а потом и с привилегиями погубили их затею. Было довольно странно видеть это «окультуренное» в соответствии с представлениями руководителей здание, к тому времени вновь пришедшее в полный упадок. Там можно было снимать советского «Сталкера» — все фактуры как нельзя лучше подходили для этого. Стены, покрытые вспучившейся и покоробившейся зеленой, серой и коричневой краской, пионерские лозунги, косо висящие на одном гвозде, и шедевр в предбаннике — тронутая ржавчиной и простреленная дробью вывеска из кровельного железа с цитатой из тогдашней Конституции: «Труженики СССР имеют право на отдых»! Вместе с падением советской власти погиб и пионерский лагерь. В следующий раз я был там в конце 1990‐х годов, в уже вновь независимой Эстонии. В этот раз турбины в канале не было. Сборщики металлолома добрались и до нее.
В мой последний визит в Эстонию в 2014 году все привезенное нами в Ягала-Йыги было убрано, обе электростанции и канал восстановлены, отремонтированы и давали электроэнергию их владельцу, причем по безлюдной технологии — на обеих не было ни одной живой души, но все работало как часы в автоматическом режиме.
А тогда, в 1977‐м, я нашел на свалке алюминиевые конструкции, из которых выходили кронштейны, куда что-то крепилось. Эти кронштейны были срезаны электросваркой, на них образовались потеки, сосульки и своеобразная металлическая капель из застывшего серебряными каплями алюминия. Зрелище было абсолютно как после атомной войны. Конечно, я тут же отобрал их для съемок. На площадке эти сюрреалистические железки делали еще более сюрреалистическими, с помощью краски, промасленных тряпок, пакли и пучков травы.
Вечером на своей машине приехал Рерберг. На следующий день обход территории повторился с его участием. Тарковский, озаботив Алика и Гошу своими соображениями, улетел в Москву. В мае он вместе с Солоницыным летал из Таллина в театр, вносил поправки и коррективы перед спектаклем и выходил на поклоны после него. Это совмещалось с нашими выходными и не мешало подготовке и съемкам. Хотя самого режиссера эти поездки, вероятно, отвлекали от работы над фильмом. Тарковскому вскоре это надоело. К концу мая, судя по всему, театральная постановка уже не имела того успеха, на который он рассчитывал, и режиссер сам попросил Марка Захарова снять спектакль. Его сыграли еще несколько раз на гастролях, куда Андрей Арсеньевич не ездил, а потом он тихо исчез из репертуара. Возможно, отсутствие ожидаемого театрального триумфа было одной из причин дурного настроения Тарковского. На съемочной площадке я ни разу не слышал, чтобы он говорил о спектакле.
Андрей Арсеньевич получил возможность сосредоточиться на съемках. Установилась солнечная погода, и работать было приятно, если бы не зловоние, исходившее от реки. Потом мы к нему принюхались и перестали замечать. Тем временем прибыла остальная часть съемочной группы. Все приходили посмотреть место съемок, но на площадку вход был запрещен — так же, как было запрещено рвать растения и топтать траву. А работа не останавливалась ни на час.
*Александр Боим: Мы оклеивали элементы декорации мочалом и лигнином, красили черным лаком, поливали кислотой, обжигали паяльными лампами. Мы все там делали своими руками, и никто не говорил, что это работа маляров, это — декораторов, а это — художников. У всех было чувство, что это наша общая, очень важная и далеко не ординарная работа. Все это нам приходилось делать в мокроте и сырости, стоя почти по колено в ледяной воде. Я помню бедную девушку-бутафора, которая все время была простужена, но вынуждена была работать, потому что заменить ее было некем.
В итоге она совсем заболела, и ее отправили в Москву, откуда она уже не вернулась.
Меня уже не было на «Мосфильме», когда там ожила история с надувающимся в кадре якобы металлическим шаром. Шар этот (точнее, что-то вроде очень толстой сардельки из прорезиненной ткани), оклеенный металлической фольгой, назывался газгольдером. Нашел его в аэрологической лаборатории Абаров, но дальнейшие переговоры пришлось вести мне.
*Александр Боим: Мы узнали, что где-то в Москве есть некая полувоенная лаборатория, где есть аэростат. Мне пришло в голову, что в Исфаре мы можем закопать этот аэростат в песок. И когда наши герои совершают неосторожное движение, раздается странный звук, песок начинает вспухать, осыпаться, и из него начинает вылезать что-то огромное, отливающее металлом. Они отскакивают, и это нечто опадает и вновь исчезает под песком. Идея понравилась Андрею. Мы нашли эту лабораторию, договорились с ними, и они были готовы предоставить нам свою технику.