Е. Ц.), но у одного человека не получалось. Андрей Арсеньевич ругался, но это действительно было очень тяжело. При этом он настаивал, чтобы движение было плавным, равномерным и незаметным для глаза. Я очень хорошо помню этот момент: мы сидели на четвереньках или на коленях и руками, пальцами без перчаток очень медленно крутили колеса тележки, на которой сидели Рерберг и, по-моему, Сережа Наугольных на фокусе. Ни в лаборатории, ни уже позже, когда анализировали этот материал на операторском бюро, никто не мог понять, как это сделано. План очень медленно укрупняется, а как — не видно. Тогда ведь моторов на трансфокаторах не было. Перехватывая в четыре руки за задние колеса, мы с тобой двигали тележку с камерой весь восьмиминутный план. Руки потом судорогой сводило.
Сергей Бессмертный был совсем молодой парнишка, старательный, интеллигентный и точный. Он очень устал, изнемог от непосильного напряжения, и мы решили ему помочь. После съемок все мышцы и суставы кистей наших рук страшно болели.
Во второй половине июня в Эстонии установилась летняя погода, светило яркое солнце, были самые длинные дни и белые ночи. И мы часами ждали облака или вечернего режима, чтобы можно было снимать.
*Вилли Геллер: Потом кто-то из шоферов, которым особенно делать нечего на площадке, притащил маленькую жестяную рулетку.
В Москве подобных игр не продавали. В Таллине они лежали во всех магазинах в отделе детских игрушек. Один из водителей купил эту игру и показал коллегам. На следующий день все водители купили себе по рулетке с шариком и начали осваивать новинку. Через день рулеткой обзавелись осветители, а затем механики, ассистенты операторов и большая часть группы. Каждую свободную минуту все бежали к рулеткам и крутили колесо. Тарковский рассердился и приказал «прекратить это безобразие». Я довел этот приказ до группы. Те, кто работали на площадке, прекратили, а водители стали играть стали не на виду, а спрятавшись в автомобилях.
Во время одного из перерывов совершенно неожиданно игрой заинтересовался и сам Тарковский. Игра ему понравилась, к тому же он оказался весьма азартным. Теперь в паузах он сам стал спрашивать: «Где ваша рулетка?» Иногда рулетка заменялась игрой в кости или в расшибай прямо на площадке, совсем рядом с подготовленным к съемке кадром. В таких случаях к игре подключались и актеры.
*Вилли Геллер: И все стали в рулетку играть вместо съемки. Во главе с режиссером-постановщиком. Я раз сказал, другой, третий: «Может пора снимать?» Андрей никак не реагирует, и я, разозлившись, уехал с площадки и больше старался без особой нужды туда не ездить. В конце концов, он знаменитый режиссер, взрослый человек, это его фильм, и он сам заинтересован в том, чтобы его снять. У меня хватало и других проблем. Ягала — пустое, полузаброшенное место, и все, что нужно для съемок, приходилось привозить из Москвы или из Таллина. Я едва успевал разбираться с огромным количеством организационных дел и помимо площадки. А там находились мои заместители — вполне серьезные люди, способные решить все возникающие проблемы, и я им вполне доверял.
Как догоняли график
Из-за яркого света снимать было невозможно. Солнце обесцвечивает, делает плоскими цвета предметов в кадре. Поэтому все ждут, когда солнце скроется за облаками. В операторской команде есть специальное приспособление, светофильтр, похожий на лупу с сильно затемненным стеклом для наблюдения за солнцем. Наблюдает второй оператор. Тарковский иногда просил дать ему самому посмотреть на солнце. Как-то Гоша спросил его: «Ну что там видно?» Андрей Арсеньевич ответил: «Облака еще далеко, но, когда они подойдут, нужно быстро снимать, потому что это грозовые тучи и пойдет дождь. — И добавил: — На облака безумно интересно смотреть, они все время меняются, у них всегда какая-то борьба, всегда своя драматургия. Жалко, что в этой картине нам облака не нужны».
Часто приходилось снимать в вечерний режим. Он продолжается 20–25 минут, и даже при самой идеальной подготовке нам удавалось снять максимум два-три, правда почти всегда очень длинных кадра. Из-за белых ночей вечерний режим наступал около одиннадцати, а заканчивались съемки за полночь. В гостиницу группа возвращалась к часу, а то и к двум ночи. Белые ночи мешали нормальному сну, и это сказывалось на производительности. А дни, как нарочно, стояли ясные. Мы стали отставать от графика. Андрей Арсеньевич снова стал мрачен и молчалив, чаще вскипал по малейшему поводу, бросал упреки в непрофессионализме.
Чтобы не терять время, Тарковский и Рерберг решили снимать в основном на среднекрупных планах и убирать солнечный свет в кадре. Режиссер потребовал от директора изготовить затенители, прикрывающие съемочную площадку от яркого солнца. Рерберг попросил сделать их разными по цвету и фактуре. Затенители срочно изготовили в Таллине в мастерских по пошиву парусов при яхт-клубе. Мы натягивали их над съемочной площадкой — брезентовые черные, сетчатые, белые и другие полотнища. Некоторые из них, довольно большие, надувались, трепетали и хлопали, как паруса. В Эстонии очень переменчивая погода и порывистый ветер. Под его напором затенители обрывали веревки или выдергивали колья, к которым были привязаны. Приходилось их укреплять или держать чуть ли не всей группой.
Порой возникало ощущение, что при сильном порыве ветра половина съемочной группы улетит вместе с этими затенителями, как Ремедиос Прекрасная улетела на простынях в романе Маркеса «Сто лет одиночества». У меня есть фотография, где я держу такой затенитель из черной сетки.
*Борис Прозоров: Самый большой затенитель был изготовлен для съемок на второй электростанции (плотине) — он был размером 12 × 18 метров. Я помню, как его устанавливали на шестах и растяжках почти целый день, а потом подул резкий ветер, который сорвал это циклопическое сооружение за несколько секунд. На следующий день мы снова пытались его установить, потратили уйму времени, но кончилось тем же самым. После чего мы от него отказались.
И все же к концу июня мы выровняли отставание от плана и стали опережать его. Пересняли весь путь героев на натуре и вошли в здание, чтобы снимать «Комнату с телефоном». Тарковский и Рерберг были довольны. Казалось, все идет хорошо, и мы закончим съемки, как и планировали, к концу лета. Тарковский присмотрелся к Кайдановскому, и его уже не раздражали вопрошающие Сашины глаза, как в начале съемок, когда он просил актера двигаться в кадре спиной или затылком к камере.
Физически Андрей Арсеньевич был прекрасно координирован, легок и подвижен. Он обожал всякие мальчишеские соревнования — например, кто дальше прыгнет; мог азартно играть с Солоницыным и Кайдановским в «расшибай».
Я думаю, Тарковский выбирал актеров по главному критерию — человек, с которым он хотел работать, должен быть ему симпатичен. У него должно быть хорошее биополе. С людьми пусть даже исполнительными, но внутренне ему не близкими он расставался безо всякого сожаления.
Кайдановский, несмотря на взрывной характер, на «Сталкере» был спокойным и терпеливым, проявлял чудеса самообладания, что не могло не импонировать Тарковскому. Однажды мы с Сашей ехали на его «жигулях» на съемку. Дорогу пересекали железнодорожные пути. Над рельсами на высоте метров в шесть-семь был узкий мост, по одному ряду в каждую сторону. Мы въехали на него на скорости примерно семьдесят километров в час. Движение — и попутное, и встречное — было интенсивным. Дорога на мосту была разбитой, с колдобинами, впереди грохотал тяжелый грузовик, доверху нагруженный строительным мусором. В какой-то момент его тряхнуло, и из кузова вылетел большой, метра в три, кусок ржавого кровельного железа. Перевернувшись в воздухе, он приземлился на лобовое стекло наших «жигулей», полностью перекрыв видимость. Мимо пролетали встречные автомобили. Я сидел на переднем сиденье, окно было открыто. Ухватившись за край листа, я постарался его стащить. Лист перекосился, но, зацепившись за дворники, видимость не открыл. «Сильнее!» — крикнул Саша. Я дернул лист — он слетел, открыв обзор, и с грохотом полетел с насыпи вниз. У Кайдановского во время этого происшествия не дрогнул ни один мускул. Он ехал с той же скоростью, не пытаясь ни тормозить, ни уходить вправо или влево. Меня восхитило его спокойствие. Если бы Саша совершил какой-то маневр, мы бы столкнулись в лобовую или свалились с насыпи. У меня внутри все дрожало, к тому же я глубоко порезал о железку ладонь, и из нее текла кровь. Через десять минут мы были на площадке. Гример Виталий Львов продезинфицировал мне руку спиртом и забинтовал. На память об этом происшествии у меня на правой ладони остался шрам.
Во второй половине июня к Кайдановскому приехала жена — очаровательная и трогательная актриса Евгения Симонова. Ей было двадцать два года, но выглядела она лет на восемнадцать. Она была милой, скромной и застенчивой. На съемочной площадке побывала лишь раз или два, стараясь держаться в стороне и не привлекать к себе внимания. Мне она очень понравилась. Я тогда решил, что она похожа на бергмановскую актрису и некоторое время жену великого шведского режиссера Лив Ульман, и сказал об этом Саше. Он в ответ сказал, что она похожа на Женю Симонову, а это гораздо лучше и важнее. Мне понравился такой ответ, но еще больше порадовало и позабавило, когда спустя день или два уже Тарковский сказал Саше, что Женя похожа на Лив Ульман. Ему Кайдановский не стал возражать. Женя привезла с собой дочку Зою, крошечную девочку, которой еще не было и года, и она часто плакала. Саша снял квартиру, чтобы им было удобнее. Но девочка продолжала испытывать дискомфорт и плакать. Поэтому Женя вскоре увезла ее.
Снимали мы в это время успешно и быстро. Рерберг и Тарковский почти для каждого кадра использовали дымы. Они создавали таинственность и настроение кадра, но были совсем не полезны для здоровья. Я начинал кашлять от них. Кашлял и Тарковский, иногда подолгу, но дымил постоянно и упорно. Так что дымов на этом фильме мы все, включая Андрея Арсеньевича, наглотались по полной программе.