Одним из последних вариантов была угловая комната на противоположной стороне электростанции. Помещение темное, единственное окно выходило на очень близкий, заросший зеленью крутой склон, с другой стороны — глухая стена. Это была уже четвертая «Комната с телефоном» в этом году. Освещения не хватало, и неоткуда светить. И Гоша сказал: «Было бы с этой стороны окно, я бы сюда поставил метровый прибор, и все проблемы решены». Я предложил: «А если стену пробить?» Гога сразу ответил: «Если ты такой умный, ты и пробей». Я говорю: «А что, и пробью». И мы с Димой Бердзекидзе взялись за это дело. Кураж был.
Георгий Рерберг: Когда мы проявили и посмотрели сцену в комнате с телефоном в третий раз, то окончательно убедились — сцены нет. Тогда Андрей и говорит: «Все, я понял, в чем дело. Надо снимать на длиннофокусной оптике, и нужна точка съемки другая, чтобы отход был». А куда отходить, когда там стены? Там и светить-то было неоткуда. Но надо как-то выходить из положения. Тогда стали пробивать окно в непробиваемой, толщиной в метр, стене, сложенной немцами из гранитных блоков. Два дня ее пробивали[396].
*Борис Прозоров: Гоше неоткуда было светить. Ты помнишь, как вы с постановщиком-грузином проломили гранитную стену? Я помню, у тебя руки в крови были… Это была невероятная эпопея!
Как второй режиссер я был более всех заинтересован в том, чтобы работа не останавливалась, а продолжалась. Близилась осень, а в Прибалтике она ранняя. Нужно было завершать съемки, и эту стену из гранитных блоков метровой толщины мы все же проломили.
*Борис Прозоров: Мы в том месте снимали один раз на портретной оптике, второй — на короткофокусной, третий — на длиннофокусной. Я помню, Андрей с Гошей по этому поводу долго спорили. Тарковский еще Бергмана поминал. «Вот почему у Нюквиста получается, а у нас нет? Давай на коротком фокусе попробуем?» А Гоша был честолюбивый человек, для него это было, как красная тряпка для быка: как это так, у кого-то получается, а у него — нет! «Давай, — говорит Гоша. — Я короткую оптику не очень люблю, но почему не попробовать?»
Георгий Рерберг: Да… Кровь лилась, а результата не было. Снаружи все меняли, а внутри оставалось то же самое. Когда вы с Димой проломили дыру в стене, мы поставили камеру на рельсы, снаружи подсветили и начали снимать с отъездом[397].
*Борис Прозоров: Камера стояла на тележке на улице, двигалась, а персонажи входили в комнату и разговаривали там внутри. Подходили к пробитой вами дырке на крупные планы.
Годом позже испытывать судьбу Тарковский не стал и отказался от съемок «Комнаты с телефоном» в Эстонии.
Марианна Чугунова: В следующем году Андрей Арсеньевич построил павильон для этой сцены[398].
Андрей Арсеньевич решил, что эпизоды внутри здания первой электростанции надо снимать с операторского крана. Для этого потребовалось частично разобрать бетонный парапет полутораметровой высоты перед порталом здания.
*Рашит Сафиуллин: А как мы раздолбали весь подход к этой станции! Катали двухметровые железные трубы, двигали огромные трансформаторы. Разбивали бетонный парапет…
Мы с постановщиком декораций Димой Бердзекидзе, Рашитом Сафиуллиным и Константином Лопушанским два дня ломали парапет ломами, зубилами и кувалдами. Он состоял из гранитных блоков, залитых бетоном и их соединение было очень прочным, так что стоило это нам огромных усилий и очередных кровавых мозолей. К тому же Тарковский захотел, чтобы мы разбирали парапет наклонно, дабы создать своеобразное миниатюрное предгорье с различными уровнями, вроде плато. Руководил созданием этой икебаны Рашит. Мы сделали там с помощью мхов миниатюрный пейзаж, «икебану», природный амфитеатр, напоминающий «склон Фудзиямы», как выразился Тарковский. Она выглядела настоящим произведением искусства. Режиссер долго ходил вокруг, рассматривая созданное нами с разных сторон. Лицо его было озарено счастливой улыбкой. Он был похож на маленького мальчика, которому подарили невиданную, очень нравящуюся ему игрушку. Потом на этом фоне была снята замечательная актерская сцена. После проявки Андрей Арсеньевич признал ее браком. Видимо, и этот вариант показался ему слишком красивым. В следующем году эта сцена снималась совсем иначе, безо всякой «икебаны».
*Борис Прозоров: Дальше проблемы начались, когда нам нужно было снимать комбинированные кадры. Летающие и падающие гайки. Нам прислали комбинированную камеру «Темп». Это была рапидная камера, которая давала от 150 до 300 кадров в секунду. По тем временам невероятная скорость. К тому же она должна была изменяться во время дубля. Переводилась диафрагма, менялась скорость, камера стучала, как ускоряющийся пулемет. Пошли надколы и надрывы перфорации, камера жевала пленку, и все заканчивалось жутким «салатом»[399]. В результате мы отказались от съемки этих кадров и перешли на вторую электростанцию. Точнее на плотину.
Тарковский решил перенести на плотину несколько важнейших эпизодов. Снимать там было непросто. Там не было лестниц и ограждений, повсюду падала, текла или сочилась вода. Андрей Арсеньевич ловко передвигался по скользким поверхностям, поросшим мхами и водорослями, и ни разу не упал, в отличие от нас. Мы падали часто. Слава богу, никто не свалился вниз, в клокочущую пену, не сломал ни ног, ни рук. Снимали мы и в тоннеле внутри плотины. Там всюду была вода, текло сверху и сбоку, едва не валило с ног внизу. Мы иронично называли это место «сухим тоннелем». Тарковскому понравилось это определение, и он вставил его в фильм. Гоша поставил метровые приборы на водосбросы. Свет через падающую воду проходил внутрь тоннеля. Все это потребовало огромной работы и 29 репетиций. И было изумительно красиво, странно и зловеще. Мне очень жаль, что в окончательном варианте фильма этого прохода нет.
*Борис Прозоров: Но пленка это не вытянула. В третий заход мы снимали довольно спокойно. Работалось легко, в охотку, с удовольствием, быстро, и все были очень довольны нашей работой. В общем, как нам казалось, с третьего захода все будет в порядке.
Яркие моменты общения с такими личностями, как Тарковский, Саша Кайдановский, Николай Григорьевич Гринько, Гоша Рерберг и особенно Толя Солоницын, незабываемы. С Сашей Кайдановским за площадкой мы практически не общались, поскольку жили в разных местах. А с Солоницыным встречались, разговаривали, случалось и выпивали… Толя просто золотой был человек. Иногда мы к нему, иногда он к нам приходил. Были неформальные, очень доброжелательные человеческие отношения.
Бремя переделок
Анатолий Солоницын становился актером только в роли. Вне кадра он оставался простым, демократичным, в чем-то даже простодушным, наивным и добрым человеком. Общаться с ним было легко. Он любил рассказывать истории, но не актерские байки, которыми так упиваются люди театра и кино, а тем, что он прочитал в книгах, которые он очень любил, восторгался ими и поглощал без устали. Но и слушать он умел, жадно впитывая новые сведения и факты, сожалея, что он этого раньше не знал. Его личная жизнь к началу работы на «Сталкере» была сложной и грустной.
Ради хорошей роли или интересного режиссера он мог уехать в незнакомый ему театр и город. Работал в Свердловске, Новосибирске, Минске, Ленинграде, Таллине. После картины «Восхождение», снимавшейся больше трех месяцев в Муроме, его семья почти распалась. Он очень переживал, что не может нормально общаться с дочерью. В Таллине Анатолию улыбнулось счастье: он познакомился и подружился с гримером Светланой. К концу картины они были неразлучны, а летом следующего года на съемки Солоницын приехал вместе с ней и крошечным сыном Алешей.
Интересно, как Толя понимал свою актерскую задачу. Он говорил: «Я выполняю задание режиссера. Я могу быть хорошим или плохим. Я функция. Я сосуд. Я становлюсь тем, что в меня наливает режиссер, в соответствии со стоящей перед ним задачей». Конечно, в этом чувствовалось огромное влияние Тарковского и его понимание природы актера. Андрей Арсеньевич минимально объяснял, чего он хочет от актера в данном эпизоде, не любил нагружать исполнение добавочными смыслами и не выносил никаких разговоров о Станиславском и сверхзадаче.
Николай Григорьевич Гринько и Александр Кайдановский также не допускали актерства в жизни. Они стоически переносили все тяготы и трудности, которые приходилось терпеть на «Сталкере». По многу часов находились в сырости и дурно пахнущей воде. Но к концу июля 1977 года они, как и все мы, были настроены оптимистично. Картина удавалась, их роли становились новым словом в отечественном кино.
*Константин Лопушанский: Я все пытался понять, как Андрей Арсеньевич работает с актерами. Старался оказаться поближе, чтобы увидеть, как он это делает. Когда он репетировал, я хотел услышать каждое его слово, подсмотреть какие-то секреты и профессиональные тайны. Но ничего похожего на «тайны» не увидел и не услышал. Мне казалось, что там вообще ничего не происходило. Единственный раз, когда Солоницын произносил довольно большой монолог, Андрей Арсеньевич вдруг остановил его и сказал: «Толя, не надо идеологии». Он несколько раз эту фразу говорил, общаясь с актерами. Вероятно, это была знаковая ремарка, которая означала, что не надо выпячивать идеи и нагружать текст. Но я долго этого не понимал.
Под «идеологией» режиссер понимал тенденциозность, собственное отношение актера к произносимому тексту. Тарковскому, не нравилось, если актер говорил текст как нечто продуманное, потребовавшее глубокого внутреннего осмысления. Он гораздо больше ценил естественность и непосредственность человеческой реакции. И не выносил, когда актеры «нагружали» текст. Ему, как мастеру, нужно было п