Золотинка сглотнула сплющенный оловянный слиточек, а Лжевидохин продолжал внятно и злобно:
— Ты возврати мне Паракон, а я тебе Асакон взамен, — он показал желтый берилл Асакона.
Между тем расплющенное олово провалилось в горло и там застряло ни туда ни сюда, Золотинка не могла вымолвить ни слова.
— Что? — торговался Лжевидохин. — Мало? Так я тебе в придачу к Асакону Поплеву отдам. И Мишку Луня сверху кладу. Забирай — не жалко!
Золотинка молчала — в голове был кавардак, во взбаламученном оловом желудке катавасия, измученное тело напоминало о себе синяками, сожженные ладони горели.
Угрюмые балбесы, держащие оборотня на руках, и третий, однорукий факельщик, смотрели тупо, не участвуя в происходящем. Это, верно, от них и не требовалось: разумом тут являлся Лжевидохин, а едулопы служили силой — толстые ноги с кривыми коленями, широкие, как лопаты, ступни, длинные волосатые руки и бугры мышц на плечах. Отступившая до поры в тень Зимка представляла собой обаяние этой сплоченной ватаги.
Зимка и выступила вперед, когда потребовалось обаяние, — ни разум, ни сила Золотинку как будто бы не впечатляли, она упорствовала в молчании.
— Так вот оно что… ужасно рада… что ты с нами, — пролепетала колобжегская красавица, несколько раз изменив выражение. После бодрого начала с оттенком панибратства она склонилась к чистой нежности, которая выразилась внезапным замиранием голоса, а закончила отчетливо проскользнувшим сомнением: с нами?
Затравленно икнув, Золотинка продвинула в горле шершавый кусочек олова, но хотя и справилась, избегла опасности незамедлительно выплеснуть содержимое желудка на шитую золотом юбку Зимки, все равно неспособна была ответить на столь обязывающее приветствие ни единым словом. Двусмысленные мучения Золотинки, которые ярко отражались в ее лице, заставили Зимку примолкнуть. Но ненадолго. Вслед за сомнением явилась, опровергая его, трогательная доверчивость. Зимка коснулась подруги:
— Старый пень, как он мне надоел! Если бы ты знала, что я тут только пережила! — прошептала она, выразительно указывая глазами, кто здесь пень.
— Что такое? — спросил Лжевидохин не без тревоги.
— А чтоб ты провалился! — тихо выругалась Зимка — для подруги, а для всеобщего сведения объявила: — Я говорю ей, пусть скажет, где искрень! Как она его запускала!
— Затаскала? — переспросил чародей.
Зимка нежно приобняла подругу.
— Старый пень ничего не слышит, — сообщила она, ласкаясь. — Ты можешь сказать мне все-все-все! Отныне мы будем держаться вместе, не разлей вода. Как всегда было. Помнишь? А этот болван…
— Да-да, болван, — подхватил оборотень, препакостно хихикнув.
Зимка осеклась. Да и было с чего оторопеть, когда дряхлый старик принялся злобствовать с противоестественной для него силой: — Жалкая душонка! Холуй! Рабское отродье. Он забыл, что такое воля. Медный болван служил Паракону, а девчонка Паракон выбросила! У нас на глазах!
Удушливый приступ злобы едва не прикончил оборотня, он закашлял, пытаясь расталкивать едулопов, которые ревностно держали его на сложенных, как сиденье, руках.
— Напрасно ты так перед девчонкой лебезишь, она уже не опасна — она выкинула Паракон вместе со своим хотенчиком.
Золотинка потерянно пролепетала:
— Кому порывался… повиновался Порывай?
По-своему пораженная сообщением, отстранилась Зимка, глянула на подругу холодно и оценивающе.
Золотинка схватилась обожженной ладонью за лоб, пытаясь вспомнить, из чего состояла та остроумная игра с Порываем, которой она тешилась, воображая, что надула Рукосила… И — бросилась в следующее мгновение наутек, мимо столбом застывшего истукана во мрак подземного хода.
Поздно она спохватилась — Зимка уж была настороже.
— Держи! — крикнул оборотень.
Зимка послушно рванулась и, пролетев три шага, перехватила беглянку. После короткой борьбы обе оказались на камнях. Утомленная и ослабленная до изнеможения, с обожженными руками Золотинка внизу, а свежая, раскормленная и прыткая Зимка сверху. Стервенея от легкой победы, Зимка отвешивала сопернице оплеухи по-мужски, наотмашь. Избавление для Золотинки пришло с неожиданной стороны — хлынул свет, едулопы подтащили оборотня. Задыхаясь в тяжелом сиплом кряхтении, он навалился сверху на девиц, чем Зимку ошеломил, а Золотинку придавил вовсе. Полыхнул Асакон. Изнемогая в борьбе, Золотинка ударилась еще и затылком — противница ее вскричала благим матом, и сдавившая грудь тяжесть развалилась.
По крайней неразберихе вышло недоразумение: Зимка ударила саму себя с маху затылком о камни! Не в силах уразуметь, как это, находясь сверху, нанесла она себе поражение, девица взревела.
А получилось вот что: когда, не думая о последствиях, Зимка жестоко толкнула подругу на пол, Лжевидохин, озабоченный последствиями еще меньше, выпалил заклинание, коснувшись верхней девицы камнем, и в тот же миг Зимка обратилась в полнейшее подобие Золотинки — в Лжезолотинку. Случилось это тотчас после удара, то есть Зимка-Лжезолотинка, получив Золотинкин облик и тело ее со всеми синяками, ссадинами, жгучими болями и безмерной, обморочной слабостью, в полной мере — без малейшего послабления! — испытала последствия полученного мгновение назад удара!
Разница была только та, что Лжезолотинка от испуга и боли причитала и голосила, а Золотинка стиснула зубы, не издавая ни звука. Отпрянув друг от друга, обе поднялись, шатаясь.
Лжевидохин так их и различал: терпит настоящая, а ложная хнычет. Однако распорядился он без разбора, без малейшего уважения к прежним заслугам той, что хныкала.
— Хватай обеих! — прошамкал он едулопу, когда обнаружил, случайно оглянувшись, что медный болван неведомо чего ради пришел в движение. — Живо! Хватай и тащи!
Двое балбесов, носившие оборотня, принуждены были расцепиться. Отвратительный голый едулоп, этакая балда в три аршина без малого, цапнул девушек за локти и поволок, не обращая внимания, успевают ли они переставлять ноги.
Пошли. Впереди шагал однорукий факельщик. Следом горбатый короткоголовый остолоп с поросшей вдоль хребта гривой: он нес на руках Лжевидохина и сипел от усердия — грузный старик тянул, как никак, пудов на восемь. И далее уже, впритык к гривастому, буро-зеленый обалдуй волочил сбившихся с шагу девчонок, одна из которых беспрестанно причитала.
И, наконец, несколько отставший Порывай, неизвестно что вобравший себе в голову медный человек. Который не повиновался теперь никому, не имел никакой воли и однако же, к безмерному удивлению чародея, вышел из неподвижности.
Порывай заметно отставал и скоро потерялся за поворотами, извещая о себе приглушенным скрипом. Похоже, он неуклонно повторял проделанный беглецами путь. В бездумном упорстве болвана и заключался ужас, нечто такое, что выводило Лжевидохина из себя, лишая его мужества. К тому же чародей забывался и временами переставал понимать, что происходит. Едулопы тащились тогда без всякого руководства, наугад и, попавши в тупик, останавливались.
В момент просветления Лжевидохин велел свернуть в затопленный подвал, где вода достигла девчонкам до пояса, отчего одна из них плаксиво заверещала, что не умеет плавать и что с нее довольно — пусть они ищут себе другую дуру.
Под водой обнаружились ступеньки, и, следуя указаниям оборотня, едулоп отомкнул тяжелую железную дверь, прикрытую с той стороны коверным пологом. Вся орда попала в длинный проход, с левой стороны которого тянулись полукруглые окна, выходившие на запад, в пропасть. С правого боку окнам противостоял ряд тяжеловесных каменных изваяний. Это был уже, очевидно, дворец, одно из нижних помещений Старых палат.
Дверь по распоряжению Лжевидохина снова заперли. К несчастью, оборотень не успел сообщить едулопам дальнейший замысел и обомлел, прикрыв глаза. В ярком дневном свете серое лицо его гляделось мертвенной маской с проваленными щеками и чрезмерно выпуклым, твердым лбом.
Едулопы топтались, не получая распоряжений. Однорукий факельщик держал торчком обгорелую палку, она чадила, горячая смола капала на пол. Другой обалдуй, с путаной гривой, изнемогал под тяжестью хрипевшего старика: по бурозеленой роже катился пот, носильщик пошатывался. Рослый балбес, который держал девушек, тупо глазел на мучения сородича. Едулопы безмолвствовали, не имея ни малейшей потребности обменяться мнениями.
Девчонки, которые нет-нет да и поглядывали друг на друга, презрительно фыркали при виде своего изнуренного и ободранного подобия. Обе подрагивали, переступая занемевшими ногами по ледяному полу.
— А если старый хрен даст дуба, — прошептала одна из Золотинок, обращаясь к напарнице наискось, по касательной, — слушай, я говорю, если откинет копыта… с него станется!., так эти твари, они нас сожрут, а?
Вторая Золотинка только хмыкнула: сожрут и поделом!
Прохваченный сердечной болью, оборотень застонал, слабо ворочаясь, и говорливая Золотинка испуганно на него покосилась.
— Брось! — взвинчено сказала она подруге. — Что толку дуться, когда нам обеим крышка, ты ж видишь… Как бы мы между собой ни ссорились, у нас с тобой много общего.
Тут они глянули друг на друга, словно пораженные справедливостью последнего соображения.
— Думаешь, я сама что-нибудь понимаю? — горячо продолжала говорливая. — Зачем это все старому хрычу понадобилось?.. Мне это не надо, во всяком случае. Мне и своего хватало… И слушай, в животе у тебя пусто. Ты когда ела? Так жрать хочется…
Слово «жрать» неизбежно обратило ее пугливый взор на плотоядную рожу балбеса — Золотинка осеклась. Верно, была она не только говорлива, обидчива и великодушна, но и чрезвычайно впечатлительна. А более всего непоследовательна. Страх смыкал ей уста, и страх понуждал говорить, молоть языком, не заботясь, куда вывезет.
— Ты такая тощая, слушай, — отметила она, имея, однако, в виду, свои собственные, недавно доставшиеся ей стати, — а икры… как у крестьянской бабы. Что ты молчишь?.. — начала она и вдруг переменилась, в розовом обгоревшем лице ее проглянуло нечто мечтательное: — Слушай, а это правда?.. Что хозяин говорит насчет наследника?.. Что у тебя с Юлием, а? Скажи по совести?