Поспешно запертая дверь напрочь отделила Нуту от мужа… а там, дальше, воспаленная косо падавшими солнечными лучами, чего-то ждала волшебница. Смутное ощущение беды прохватило Нуту, она растеряно озиралась. Но мало что от нее уж теперь зависело.
Расслабленно улыбаясь, государь протянул руки невестке. С каким-то судорожным порывом Нута бросилась на колени и поймала сухую, унизанную перстнями пясть. На глазах ее засверкали слезы, она ловила губами пальцы и перстни, а свекор, не столько растроганный и смущенный, сколько обескураженный, бормотал довольно равнодушно:
— Ну будет… будет. Полно, дочурка. Чего уж там. Довольно.
В изнеможении чувств Нута поднялась, едва не шатаясь. Последовали поклоны, приседания, объятия, Нута переходила из рук в руки и крепко ухватилась за Лебедь. Она успела шепнуть сестренке Юлия в ушко «я тебе люблю!», но и это не осталась тайной для окружающих.
— А меня, меня кто любить будет? — дулась государыня, ревниво скривив губки. — Нехорошая! Меня ты будешь любить?
Милица освободилась от накидки, скинув ее на руки девушкам, и поймала Нуту в объятия.
— Больше я тебя не выпущу! Дудки! Все, Юлька! — своевольно бросила она глядевшему из-за решетки пасынку. — Увожу твое счастье в Толпень. До завтра. — И государыня прижимала к себе невестку, тиская ее от избытка чувства. — Съем тебя, моя лапушка.
Нута поняла, что ее увозят, когда очутилась возле кареты. Ее подсадили на подножку, она отчаянно оглянулась, пытаясь различить Юлия в балагане на мосту, но ничего не увидела и осталась наедине со снисходительно улыбающейся государыней. Сидение вздрогнуло, колымага тронулась под ужасающий скрип круто вывернутого передка. Нута ухватилась за стойку и опять сунулась в окно, все еще пытаясь что-то высмотреть.
— Я ревнива, — молвила Милица с игривым недовольством. — Сядь! Я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня полюбила. Мы будем друзьями.
Подавленная, несчастная Нута, кажется, не способна была соображать.
— Да понимаешь ты, что я говорю? — спросила государыня, раздражаясь, и хлопнула невестку по запястью, чтобы привести в чувство.
— Да, понимаю, — отозвалась Нута.
— Когда ты успела выучиться по-словански?
— Это язык моего мужа. Я начала учить его давно. На родине, в Мессалонике. Я очень хотела.
Милица хмыкнула, оглядывая маленькую принцессу:
— Хотения одного мало, чтобы держать мужа в руках.
Закусив губу, Нута застыла, все еще держась за стойку. Лошади пошли рысью, и карета ощутимо дергалась на рытвинах.
— Ну-ну! — сухо сказала Милица. — Полно, не убивайся. Что-нибудь да придумаем. Вставим мы этой стерве шпильку. Доверься мне, научу.
Высказав эти важные соображения, Милица откинулась в обитый стеганым бархатом угол. Нута тоже отвернулась. Прошло, однако, немало времени, прежде чем она начала замечать, что за окном: скирды снопов на полях, склоненные спины жней, башни господского замка на холме… и босоногий пастушок с лохматой собакой, которая уставилась на княжескую карету с таким же бессловесным восхищением, как и хозяин. А над пригорками опрокинуто высоченное переложенное горящими облаками небо, немногим отличное своим обожженным цветом от желтеющего жнивья и пожухлых пастбищ.
Прикорнув у окна, где билась и хлопала на ветру занавеска, Нута рада была не двигаться и не говорить. Спутница ее напоминала о себе ледяным шуршанием шелка и скрипучими вздохами, которые вызывали неприятные ощущения на щеках Нуты и меж лопаток. Но и то, что видела мессалонская принцесса за окном, не приносило отдохновения. То было чужая и чуждая земля, и она отторгала Нуту, заморскую принцессу, обманчиво мирная, оставалась враждебной и опасной. Казалось, если бы выпрыгнула Нута из кареты, то и тогда не сумела бы далеко уйти, возвратилась бы назад, не решаясь углубиться внутрь страны даже ради собственного спасения. Не было ей нигде места, ни покоя не было, ни безопасности. Тяжело на сердце, и податься некуда.
Великая княгиня, делившая с Нутой тесное пространство кареты, не напоминала о себе больше ни словом. Неестественное молчание начинало тревожить Нуту, как прежде тяготил разговор. Преодолевая скованность, она оглянулась со смутным ощущением неладного…
И вздрогнула, ухватившись за грудь. Дряхлая ведьма ощерилась ей в лицо: молчи! Сдавленный крик замер на устах Нуты.
Не было больше Милицы! На том самом месте, где оставила невестка, отвернувшись, прекрасную мачеху Юлия, скорчилась безобразная старуха, которая сохранила на себе яркий и легкомысленный наряд государыни. Из-под обложенной светлыми перьями шляпки, где каких-нибудь полчаса назад струились, свиваясь локонами, тяжелые кудри, топорщилось нечто невообразимое — жидкое и всклокоченное, какая-то неопрятная пакля. Обнаженные плечи и грудь ссохлись, так что платье повисло на старухе. Круглое зеркало с ручкой, которое ведьма сжимала костлявой пястью, наводило на дикую мысль, что она затихла, чтобы любоваться собой.
— Зенки-то что вылупила? — прохрипела ведьма незнакомым, севшим, как у запойного пьяницы, голосом, и Нута, словно опомнившись, дернулась выскочить из кареты. Казалось ей, дернулась, тогда как на деле она не способна была пошевелить рукой. — Что смотришь? — сказала старуха тише, когда увидела, что нет надобности добивать и без того онемевшую от страха женщину. — Ты что воображаешь — я сама это над собой совершила? Чародейство. Золотинки твоей чары, вот что. — Переходящее в злобу отчаяние прорывалось в каждом слове. — Стерва эта, паскуда. Подруга твоя, — продолжала Милица как бы через силу, сквозь зубы, испытывая отвращение от необходимости объясняться. — Изумруд. На груди Золотинки золотая цепь и зеленый камень, видела? Все зло — от него.
— Позвольте мне вернуться! — пролепетала Нута, не слушая.
— Цыц! — вскинулась ведьма, задыхаясь в припадке немощной злобы. — Сидеть! Только пикни.
Молодая женщина онемела, не позволив себе поправить съехавшую набок при толчке шапку.
Старуха с кряхтением нащупала в ногах выдвижной ящичек и достала шкатулку с шитьем. Испуская сиплые вздохи, неверными трясущимися руками она отмотала длинную черную нитку, слишком длинную, чтобы ее можно было употребить для какого-нибудь полезного дела, и завязала петлю-удавку.
— Нагнись-ка сюда цаца, заморыш ты мой заморский, — препакостно просюсюкала старуха.
Уловив общий смысл сказанного, Нута наклонилась, но старуха долго еще возилась, пока затянула петлю вокруг тоненькой шеи, а коренной конец нитки примотала себе на запястье.
— Слушай сюда, — прошамкала она затем. — Только пикнешь… я притомлюсь, а ты бежать наладишься, нитка тебя удушит. Тут тебе и конец! А будешь паинька, так я тебе вреда не сделаю. Теперь ты ко мне привязана намертво. Так что и думать не смей!
Изумленная не меньше, чем испуганная, бедная принцесса едва припомнила несколько слов, чтобы заверить ведьму в полной своей покорности.
— Никто не должен знать, что тут случилось, слышишь? Молчи. Боже упаси проболтаться! Государь, слуги, дети, муж, любовник — ни слова. Только слово скажешь, я тебя крысой сделаю!
Разлившаяся по щекам молодой женщины бледность как результат всех этих назидательных речей удовлетворила ведьму. Она сделала вид, что смягчилась, изобразив похожую на гримасу улыбку:
— Ты мне должна помочь. И я тебе помогу. Мы всё с тобой покумекаем еще хорошенько и так обделаем, что любо-дорого. А пока избавь меня от докуки — смотри, чтобы никто в карету нос не совал. Мне время нужно в себя прийти. Вели, чтобы гнали в Вышгород, спешным делом, без остановки.
Осторожно глянув на волю, старуха занялась собой — привычно и споро, словно заранее была готова к такого рода превратностям. Нашелся кисейный платок, которым можно было прикрыть лицо, закрепив его на шляпе. В выдвижном ящике обнаружились белые перчатки, чтобы скрыть иссохшие пясти.
Затем она пристроилась в углу кареты между подушками и затихла. Посидевши в тупом бездействии, Нута потянулась к шее, чтобы ослабить удавку, и вздрогнула, застигнутая на попытке:
— Ты вот что, красавица, — ядовито заметила ведьма, — выгляни в окошко, скажи, чтобы гнали. Малый дворец.
В самом деле, лошади пошли шагом — по сторонам дороги тянулись крытые соломой домишки большого села или предместья, на заборах висела ребятня. Нута высунулась наружу и крикнула непослушным голоском:
— Гони! Гони! Не останавливайся!
Карета понеслась во весь опор под перестук копыт и посвист бичей, кузов жестко дергался на ременной подвеске.
У самого города пошли обширные сады предместий. Проехали мост, ворота. Карету зажали, заслоняя небо, долговязые дома с раскрытыми окнами. Железное эхо подков и колес заметалось в ущельях улиц, слышался сплошной перекатный вопль «да здра-а-авству-у-ет!». Долгий петляющий подъем привел в Вышгород, и вот остановились в двух шагах от дворцового подъезда. Это был простой полукруглый портал и очень узкое, совсем не парадное крыльцо белого мрамора.
Государыня отказалась от услуг, не приняла ничьей руки и прошла вместе с невесткой в темные сени, никого не удостоив ни разговором, ни взглядом. Они миновали череду жилых покоев. Нута велела служанкам удалиться. Милица заперлась изнутри и тотчас направилась к зеркалу, сбросив шляпу. При взгляде на безобразное отражение она застонала. Привязанная к ведьме нитью не столь длинной, чтобы можно было добрести до ближней кушетки, Нута вынуждена была переминаться за ее спиною.
— Я хочу вернуться, — напомнила она о себе. Пришлось повторить это еще раз, прежде чем озабоченная своей бедой старуха вспомнила о спутнице.
— Куда тебе возвращаться? — огрызнулась она. — Место занято. Постель твоя еще не остыла, как стерва под одеяло к Юлию проскользнула. Под милым твоим скакать. Кобыла горячая — побрыкается и поскачет, и ржать, и кусаться, и царапаться будет. Пока он ее не загоняет до мыльной пены. До изнеможения. Пока она вся ему не отдастся — до кровинки. Всё. Некуда тебе возвращаться. Нет у тебя ничего. Ни родины нет, ни мужа.