державшись, быть может, на некоторых подробностях чуть дольше, чем требовали того обстоятельства. И не отказал себе в удовольствии самолично укротить буйные волосы Нуты, чтобы спрятать под шляпу. Остались только башмаки.
После того, как придворный наряд жильца пришелся принцессе впору, трудно было предвидеть, что крошечные ее ножки утонут в мальчишеских туфлях, как в лоханках. Сгоряча Нута готова была бежать и так, подволакивая башмаки, но Лепель остановил ее порыв.
— Отвернитесь, принцесса, — сказал он, задержавшись задумчивым взглядом на привязанном к кровати жильце.
Взять с него было уже нечего, кроме подштанников, потому Лепель их и стащил. Малец задергался и застонал, беспомощный перед надругательством, но сумел только одно: кое-как подвинул под путами руку и прикрыл горстью срам.
Полотно разорванных по швам подштанников пошло на портянки. Опустившись к ногам молодой женщины, Лепель ловко обмотал ее крошечные ступни, после чего башмаки сели плотно и можно было застегнуть пряжки.
Переодетая принцесса удивительно походила на мальчика. Пожалуй, она выглядела даже привлекательней, чем истинный хозяин пронзительных лимонных штанов и сиренево-вишневого, с белым исподом, кафтана.
Только этот свежеиспеченный хорошенький мальчик никак не мог справиться с ознобом, который прохватывал его временами так, что приходилось сжимать руки. Что, однако, не мешало ему слушать наставления Лепеля с напряженным вниманием.
— В воротах покажите это, — Лепель развертывал грамоты, изъятые у жильца. — Не больно-то убедительная бумага: указ об изменении порядка престолонаследия. Но вы там в долгие разговоры не вступайте, чуть что: пошел прочь, свинья! С дороги!
— Па-ашел прочь, свиння! — старательно повторяла принцесса.
— Так-так! Глаза сверкают… порядок. Я — гонец великой государыни Милицы в стан Юлия. И суешь ему в рожу грамоту.
Пока принцесса, наморщившись от усердия, разучивала подходящие к случаю ругательства, запас которых у нее, как выяснилось, был до смешного ограничен, распростертый на кровати малый глухо постанывал и подергивался тощим телом.
Спустившись с переодетой принцессой к извозчичьему двору, Лепель подсадил ее в седло и, приняв коня под уздцы, повел к воротам. Когда засверкали лезвия бердышей, он сказал ей тихо:
— Прощайте! Удачи! — и хлопнул коня по крупу, отчего Нута неловко мотнулась, ничего не успев ответить.
А может, она и думать забыла о юноше в тот самый миг, когда рассталась с ним, обращенная мыслями вперед, к заставе у башни.
Лепель не уходил. Он слышал взвинченно взлетающий голосок принцессы, которая остервенело, но однообразно бранилась, позабыв в волнении половину того, что пытался внушить ей наставник.
— Сучьи дети! Сучьи дети! — кричала она на всю улицу.
За неимением лучшего хватило и сучьих детей — в подбрюшье темной громады возникла солнечная расселина. Едва растворилась она настолько, чтобы пропустить всадника, как заслонилась тенью, и скоро застучали гулкие доски моста.
Лепель вздохнул. Он понурился и побрел, одинокий в своей унылой задумчивости. Столпотворение на улицах, несмолкающий гвалт, выставленные на всеобщее обозрение страсти и обыденный обман, который вводил в заблуждение всякого, кто готов обмануться, — весь этот праздник бестолковщины не доставлял ему сейчас утешения.
Потолкавшись в толпе около часа, он возвратился в лавку.
Наверху безмолвствовал привязанный к кровати жилец. Залитый водой пол подсыхал. Лепель развязал путы, отомкнул юноше рот и сказал:
— Свободен. Не знаю, конечно, насколько ты в свободе нуждаешься. Извини.
Онемело потягиваясь, юноша сел. Голый и тощий, прикрывая горстью срамное место, он не выглядел ни свободным, ни счастливым. Смазливое личико его с тонко очерченным, нежным подбородком, свежими девичьими губами осунулось… Да, лишенный покровов, придворный чин утратил значительную долю своего обаяния.
Молодые люди молчали: каждый имел собственные причины для уныния.
— Где моя одежда? — неверным голосом спросил тот, что голый.
— Ускакала в полуденные страны, — ответствовал тот, кому легко было шутить, — одетый.
— Как я пойду?
— Оденешь платье. Если принцессе не стыдно было носить такое, то тебе и подавно.
— Женское платье я не надену! — отшатнулся мальчишка.
Потом он самым позорный образом разревелся. И так, размазывая слезы, принялся выворачивать, прикидывать и натягивать узкое в стане платье. В роскошном, скроенном клиньями одеянии, мальчишка гляделся намного привлекательней, чем с этими своими проступающими под кожей ребрами.
— Ну вот. Все подумают, так и надо, — утешил его Лепель. — Да… подожди! — Пошарив в карманах, Лепель высыпал на стол сверкающие серьги, заколки и взялся за длинные волосы мальчика, которые следовало расчесать и уложить, чтобы придать этой красивой головке благообразный вид. — А спросят, где туфли, скажешь: потеряла.
Мальчишка ошалело глянул на подозрительно большие ступни, которые не скрывал даже раскидистый подол платья.
— Из принцесс ты будешь у меня третья, — сообщил скоморох.
Старуха в лавке сбилась со счета петель, когда, потупив взор, пылая нежными щечками, в блеске золота и драгоценностей скользнуло к выходу неземное виденье. Жужжали мухи.
— Оставь меня, — слезным голосом причитал мальчишка. Сгорая от стыда, он чувствовал на себе восхищенные взоры улицы. — Оставь меня, отстань! Я пойду один.
— Я пойду одна, — почтительно поправил его Лепель и, следуя пожеланию вельможной особы, отстал на десяток шагов.
Опустив голову, мальчишка припустился было бежать, но вынужден был придержать шаг, к несказанному ужасу обнаружив, что увлекает за собой порожденную из ничего толпу. Повсюду хлопали двери и ставни, народ запрудил дорогу — непонятно как распространившаяся молва опережала несчастного. Разнузданные разговоры смолкали, буйные головы смирялись, тронутые горестным видом принцессы.
И не нужно было искать стражу — она явилась сама. Конная и пешая. Дворяне в сукне и бархате и одетые в кожу кольчужники.
Закрывшись руками, принцесса остановилась.
— Великая государыня княгиня! — обнажив голову, проникновенно сказал дородный дворянин. — Но почему же вы босиком? Где ваши туфельки?
— Я… я… — залепетал мальчик, задыхаясь слезами, — я их потеряла.
Он безутешно разрыдался. И от этого жалости достойного зрелища небритые стражники бросились расчищать путь, грубостью своей искупая терзавшие их чувства. Принцесса размазывала слезы, смягченные сердца сердобольных слован трепетали. Тысячные толпы черного люда двинулись за несчастной и обездоленной отравительницей.
Исчез только благоразумный Лепель.
Княгиня Нута прискакала в войсковой стан на Аяти к исходу дня. Остановленная стражей, она свалилась на руки десятника и была опознана как женщина, как великая государыня и как Нута. Казалась, княгиня продиралась сквозь неведомые рогатки — на лице ее чернели, кровоточили свежие ссадины.
— Боже мой! — восклицал ошеломленный десятник, с боязливым состраданием придерживая молодую женщину на своей окованной железом груди.
Выбежал из шатра Юлий. Мгновение спустя он подхватил жену: мятая шляпа ее свалилась, распустив спутанные волосы, обнажилось разбитое, распухшее ухо. Зрачки Нуты расширились, обняв мужа за шею, она глядела в упор — лихорадочным, ищущим взором:
— Ты здесь? Ты жив? Здоров? Ничего не случилось? Все хорошо?
Спустив жену на ноги, он крепко ее обнял.
— Значит, ты меня любишь?! Любишь?! — воскликнула Нута задушенным голосом и зарыдала, бурно вздрагивая.
Юлий стиснул маленькую женщину с силой, которая могла бы причинить боль, если бы только Нута способна была отличать душевные терзания от телесных. Вокруг уже собирались люди: ратники при оружии и без, обозные мужики, разбитного вида женщины и даже дети, неизвестно чьи, — толпа. Они глазели с тем бесстыжим, безнаказанным любопытством, с каким глядят на истинное горе и на истинное счастье.
— Нута! Девочка! — воскликнул Юлий, страдая, он тоже не сознавал жадную до чужих чувств толпу. — Я люблю не тебя! — и так страстно стиснул Нуту, что она задохнулась от счастья, ничего не понимая.
— Я такая грязная! Вся побилась. Не смотри на меня! Не надо! Потому что я прыгнула в пропасть — высоко! Жутко падать — я прыгнула! Я сошла с ума. Но как хорошо! Все было плохо, и так хорошо теперь — нельзя поверить!
Она безбожно коверкала речь, вставляя мессалонские слова и выражения, из-за чего Юлий переставал ее понимать.
— Я предал тебя, родная, — кончено!
— Только нужно умыться — я ведь свалилась с лошади, лошадь меня сбросила.
— Да, все, конец!
— Да-да, — задыхаясь от чувства, говорила Нута, — я знала, я верила!
— Я люблю не тебя!
— Так страшно! Шагнула в пропасть… Знаешь, этот шаг… О! Когда бы я знала, что ты меня любишь, — разве посмела бы?
— Ах, Нута, бедная Нута!
— Я такая трусиха, Юлий!
— Прости меня, прости!
— Словно не со мной все было! Понимаешь?
— Если бы только ты могла меня простить….
— О, как мне страшно! Как страшно!..
С рыдающим стоном она прильнула к Юлию, он перехватил ее, подбородком попадая в макушку — ведь Нута едва доставала ему до плеча. Они рыдали в два голоса, всхлипывая и мешая слезы. Слезы были и на лицах онемелых зрителей.
Они долго стояли, прижавшись друг к другу. Потом Нута отстранилась, подняв перемазанное, в слезах и засохших кровоподтеках лицо.
— Так это правда? — сказала она почти спокойно, не запинаясь.
— Да, — молвил Юлий, подавив вздох.
— Ты изменил мне?
— Да. Изменил.
— Навсегда?
— Навсегда.
Лицо ее, детское ее личико, сделалось таким холодным, чужим… словно была она мессалонской принцессой — далеко-далеко от берегов слованской земли… И отступила еще на шаг.
— Боже! — сказала Нута ровным, застылым голосом. — Какая боль!.. Как же больно, боже!
Юлий стиснул зубы, зажмурился, кулаки сжались, и он пристукнул их друг о друга.