роезда и с ходу разорвал очумело раздавшийся строй воротников. В сумятице, охватившей прилегающую к башням площадь, — настолько тесную, что здесь едва хватало места для десятка расскакавшихся всадников, — раздался неверный, сразу оборванный голос:
— Юлий! Ура!
«Святополк!» — взревел в ответ город. За обступившими площадь каменными и деревянными домами, за соломенными крышами катилось что-то похожее на громыханья грома: «а-а-о-лк! Свято-полк!».
Тут в основании башни раскрылась дверца и показался кравчий Пуща Тюмень, седобородый старик со встревоженными, колючими глазами. Он узнал Юлия, и вмиг стала ему понятна вся эта катавасия на площади перед башнями. С нестарческой прытью Пуща устремился назад к дверце и скрылся за нею — заперся в башне, оставив подчиненных без руководства.
— Я — великий государь и великий князь Юлий! — кричал княжич, словно заколачивая слова. — Кто посмеет сопротивляться, будет уничтожен! Я беру власть! — он дал им время уразуметь и это, чтобы потом заключить: — Кто начальник воротной стражи?
— Я, государь, — отозвался после заминки кто-то из кольчужников.
— Назначаю тебя начальником над стражей Крулевецких ворот! — сказал Юлий.
— Слушаюсь, государь, — отвечал кольчужник. Юлий толком не разобрал, кто это был — тот человек, который стал дважды начальником одних и тех же ворот.
— Да здравствует великий государь Юлий! — раздался вопль. Его поддержали жидкие, разрозненные голоса, тогда как кучки жавшихся к стенам горожан, случайных ротозеев или обитателей ближних домов глазели на происходящее скорее с ужасом, чем с восторгом.
— Государь! — нетерпеливо торопил Пест. — Пора.
Нужно было распорядиться насчет охраны ворот, вызвать оставшихся в предместье людей и послать гонцов к Чеглоку. Все это Юлий исполнил и приказал:
— Вперед!
Имея за собой десяток всадников и столько же пеших воинов, Юлий двинулся на столицу. Откуда-то со стороны земства мутным валом вздымался шум голосов и спадал: «а-а-аствует… а-а-тополк! Ура-а!».
Опять приходилось сдерживать лихорадку, потребность пустить коня вскачь и помчаться по криво шатающимся улицам напропалую — навстречу мечам и копьям, победе или ничтожеству, все равно куда! Усилием воли Юлий сдерживал себя. Нужно было собрать и увлечь за собой толпу.
На полупустынных улицах он с немногими своими приспешниками распространял волнение. Быстро передавалась весть, и новый клич «Юлий!» хотя и не поднимался в голос, придавленный подавляющим рокотом «а-а-а-олк!», но переходил из уст в уста. Люди являлись неизвестно откуда, покидали дома, бежали из переулков, и скоро неширокая улица была забита от края до края. Порядочные уже толпы, десятки, сотни горожан двигались вслед за Юлием и предшествовали ему, сколько было видно до ближнего поворота. Только и слышалось: Юлий здесь, да, он тут — вот он! Юлий идет!
Прорвалась к Юлию истощенная оборванная женщина с гривой рассыпанных волос, с изможденным горячечной страстью лицом. Она схватилась за стремя и пошла рядом, повторяя:
— Спасите нас, государь! Спасите! Так больше нельзя! Я не могу! Спасите!
Бог знает, что она имела в виду, но исполненные жгучего чувства слова ее пронизывали толпу, отзываясь дрожью.
— Да здравствует великий государь и великий князь Юлий! — остервенело вскричал кто-то, и словно прорвало, толпа взревела, перекрыв далекий грозовой гул: а-а-олк!
Цепко сжимавшая стремя женщина вскидывала на Юлия черные блестящие глаза, и сам он, взвинченный сверх меры, нагнулся поцеловать ее в лоб, поймал на ходу губами висок и бровь. Через мгновение женщина разрыдалась, кинувшись обнимать колено. И что-то горело в груди Юлия нестерпимым зноем, вызывая яростное желание скакать навстречу грядущему — что было совершенно невозможно в запрудившей улицу толпе.
— Юлий! Юлий! Юлий! — раскачивала толпа клич.
— Великая Нута! — прорвался крик, такой неожиданный, одинокий и почему-то задорный. И это подхватили:
— Нута! Нута! Нута!
Чернявый юноша размахивал над головой волынкой — нечто похожее на вымя с болтающимися на нем трубами — и раззадоривал:
— Нута! Нута! Ура-а!
— Ура-а! — откликался народ и снова: — Юлий! Юлий! Юлий!
— Да здравствует великая государыня и великая княгиня Нута! — вопил свое юноша с волынкой, но голос его терялся в общем стонущем реве. — Да здравствует замечательная женщина! — орал волынщик, ни на кого не обращая внимания. — Самая маленькая государыня в мире! Самая отважная княгиня во всей Словании! Самая славная малышка среди всех прыгающих с неба принцесс!
Бросив поводья, Юлий закрылся ладонью. Горячечные рыданья без слез сотрясали его, он стиснул зубы и встряхнул головой, чтобы возвратить себе самообладание.
Оно было ему крайне необходимо. Улица распахнулась на запруженную людьми площадь, где вопили расстроенно и вразнобой, словно крик в последнем усилии распадался: Свято-полк!..
И стихло безбрежное море народа.
Похожее на шелест лесной листвы безмолвие… Сотенные толпы, что вливались на площадь вместе с Юлием, вторгались в другие, смятенно притихшие толпы, текли завихрениями, толчеей, образуя поток, который замедленно продвигался туда, где высились над простором голов ярко наряженные всадники и две кареты с навесами на столбах.
Юлий остановился, отделенный от Святополка полусотней шагов и бесчисленными обратившимися к нему лицами.
Святополк обрядился в венчальный кафтан прадеда Святовита и в прадедовский же венец — усыпанную драгоценными камнями шапку, круглую, с меховым околышем. Длинный, до пят, жесткий и тяжелый от золотого шитья, прадедовский кафтан стоял на тщедушном Святополке колоколом, придавая ему значительность. Впрочем, рукава венчального кафтана были длинны для недавнего государя. И когда он в неприятном изумлении уставился на некстати явившегося братца, унизанные перстнями пальцы поджались и совсем пропали, пугливо втянулись в обшлага.
Обок со Святополком в большой открытой колымаге с навесом на столбах стояли наряженные в бледно-розовое и голубое молоденькие княжны Рада, Нада и совсем маленькая Стригиня. Пятна черного в их наряде напоминали о не прошедшей еще скорби по вчера умершему отцу.
Середину просторной, что речное судно, запряженной восьмериком колымаги, где поднялся торчком между розово-голубых сестер вызолоченный Святополк, занимали две уемистые бочки, содержимое которых и вызывало оживление на десятки шагов вокруг.
— Юлий! — словно спохватившись, вскричала державшая стремя женщина. — Да здравствует великий государь Юлий!
Взвинченный крик этот подхвачен был десятками глоток, но народ молчал. Занимавшие Соборную площадь толпы — это и был весь город, столица и, стало быть, народ. Пятьдесят, а может, сто, двести тысяч человек! Хватающий сердце клич «Юлий!» терялся на просторах площади, едва докатываясь до стоявших по разным концам земства и соборного храма Рода Вседержителя, который почитался самым большим зданием страны и все равно не мог покрыть предвечерней тенью половины занятого народом поля.
Жидкий крик вздымался и пропадал, как ушедшая в песок волна. Площадь безмолвствовала, и приверженцы Юлия притихли, смущенные этим грозовым молчанием.
Застывший золоченым изваянием Святополк тут только пришел в себя, нагнулся к бочке и швырнул в воздух ворох сверкающих брызг. Со звонким шорохом и стуком серебро посыпалось на плечи и головы. Люди судорожно задергались, перехватывая падающие монеты на лету, изворачиваясь в тесноте, чтобы поймать скользящий грош. От дальних пределов напирали, по просторам толпы прокатилась рябь, а там, где оросила народ нещедрая горсть серебра, все просело и замутилось, припало к земле: с опасностью не подняться люди пытались шарить по мостовой.
Прошумело по площади «Святополк!», но нестройно как-то, вразнобой. В промежутке между неуверенными кличами можно было разобрать все то, что прежде пропадало в громовых здравицах; слышно было: куда?! о, мамочки! не лезь! да больно же! И кто-то взвыл будто перехваченным удавкой голосом.
Молоденькие княжны Рада и Над а тоже сунулись в бочку, одна и другая, сыпанули золотом — неловко и недалеко. Щедрость их отозвалась стонами. Сбившийся под огромное, выше человеческого роста, колесо люд наподдал — вой, вопли, причитания. Громоздкая и незыблемая, казалось, колымага колыхнулась в этой волне из людского месива, где никто уже не различал ни детей, ни женщин, ни упавших под ноги. Княжны испуганно прянули от ограждения. С высоких козел, утратив невозмутимость, оглянулись кучер с помощником, и дрогнули на запятках гайдуки.
Прихватив горсть серебра, замер было Святополк. Но недолго он колебался, некий высший страх заставлял его пренебрегать непосредственной опасностью, зыбкой ненадежностью самой опоры под ногами — он отмахнул рукой. Серебряный посев его посыпался градом, только шорох пошел, ожесточенная возня, стоны и вскрики.
Святополк торопился. Полными горстями разбрасывал он серебро и золото, вызывая там и здесь бурные, но сдавленные движения, смятенные водовороты и вопли. Ничего больше. Народ волновался, гомонил и стонал, но разбирал деньги скорее с ожесточением, чем с благодарностью — молча, не откликаясь здравицами. Что-то непоправимо разладилось.
Сказывалось, верно, подспудное убеждение, что теперь, с появлением Юлия, вчера еще законного наследника, от Святополка, как нововенчанного на княжение государя, требуется уже и нечто иное, кроме простого, выраженного в деньгах благоволения к своему народу. Требуются слова и поступки. Щедрость твою мы видели, теперь хотим мудрость — вот что значило это молчание. Народ, признавший Святополка государем, не признавал себя просто купленным. Народ хотел разъяснений. Может быть, он хотел уважения. Он куражился. Оплачивая народную совесть деньгами, Святополк, сам того не замечая и еще меньше того понимая, вступил с народом в договорные отношения. Покупая признание, Святополк против воли своей и желания утверждал тем самым народное право признавать или отвергать. Пусть за деньги. А это было уже опасно — даже за деньги. Опасно внушить народу, что в нем нуждаются. Он может принять это за правду.