Немного погодя один из неприметных сотрудников посольства удалился в глубь дубравы и за кустами шиповника немедля достал перышко. С его ладони оно быстро взлетело вверх, закружилось и исчезло из виду, растворившись в голубом клочке неба между верхушками ясеней и дубов.
Скопившийся за оградой Попелян люд состоял не из одних только нищих и бездельников, напротив, большей частью то были добропорядочные горожане. Семьями они гуляли по лугам и держались ближе к загородной усадьбе княгини, чтобы послушать далеко разносившуюся музыку, поглазеть на наряды и выезды знати. Охочий до развлечений народ называл промелькнувших в карете вельмож, люди сидели и стояли на обочинах, пожирая глазами катившее в грохоте и пыли великолепие.
Это представление, текучая выставка атласа, бархата и перьев, тканой упряжи и позолоченных колымаг, играющих статями рысаков и разряженных истуканов: гайдуков, кучеров, ездовых и верховой челяди, — все это являло собой особого рода дань, которую избранные счастливцы платили народу на каждом празднике и общественном действе. И, может статься, избранные предъявляли верноподданным почитателям не худшую часть своего достояния. Оставив себе припудренные морщины, утомление праздностью и оскомину наслаждений, они отдавали народу лучшее из возможного, лучшее из того, чего не имели и сами, — мечту. Они дарили народу отблески роскоши и отзвуки славы, дух довольства и видение счастья — то есть, отдавали несомненное и явное, оставляя на свою долю ускользающее и ненадежное. Ведь отзвуки славы, то есть молва, куда более реальна, чем сама слава — предмет весьма эфемерный. И точно так же видение счастья предпочтительнее, нежели горечь исполненных желаний.
Так понимал Поплева, пробираясь полевыми тропами сбоку столбовой дороги. Предвосхищая долгожданную встречу, он лишь усмехался, когда наблюдал весь этот суетный тарарам, блеск и треск, которым окружила себя одна молоденькая рыбачка из Колобжега. Перебросившись словом с несговорчивыми стражниками у тройных садовых ворот, где кончалась дорога из Толпеня, Поплева возложил надежды на случай. В самом умиротворенном настроении он слонялся среди зевак. В празднично настроенной толпе говорили о щедрости юной государыни.
С улыбкой на устах Поплева так и заснул, прикорнув в укромном местечке под стеной. Когда он очнулся, солнце стояло высоко, сместившись только на час или два. Все, однако, переменилось. Степенный народ, что угощался по зарослям своими запасами съестного и выпивкой, с визгом и хохотом веселившаяся на лугу молодежь, коробейники с неуклюжими подносами на ремнях — все устремились к дороге. Вырвавшись из ворот, шибкой рысью скакала в растекающейся пыли конница, за ней грохотала длинная карета восьмериком и разносились крики:
— Да здравствует государыня!
— Золотинка! — опомнился Поплева, вскочил, подхватив котомку, и бросился бежать, хоть и видно было, что опоздал.
Он заметался, пропуская одну карету за другой, и когда показалась последняя — открытая колымага под навесом, битком набитая какими-то расхристанными людьми с трубами, барабанами, гудками и волынками, — решился и со всех ног помчался по обочине, подгадывая, как бы это вскочить на ходу.
И таково было заразительное действие отчаянных усилий Поплевы, что скоморохи, щедрый народ, не задумались протянуть руку помощи. Некоторое время он бежал на прицепе — задыхаясь, из последних сил, борода встрепанная, глаза безумные, — тут подхватили его за пояс и вздернули, недолго проволочив носками сапог по земле. Взвалили животом на перекладину, а потом, не удержавшись от озорства, перекинули кулем под обочину кузова.
— Куда вы так несетесь? — спросил он, едва переменив положение вверх тормашками на обратное и отдышавшись.
Ответом был общий хохот.
— Имейте в виду, ребята, это сбежавший из пруда морской бог Переплут.
Сходство с языческим божеством увеличивала, вероятно, обильно проступившая на лице деда испарина.
— Переплут? Ясное дело. Он опять заплутал.
— Ну, а все-таки, без шуток, — с неисправимым простодушием сказал Поплева, — куда вы несетесь?
— Государственная тайна, — важно заметил толстяк — в одной руке он держал жалейку, а другой, не забывая о посверкивающих рядом спицах, цепко ухватил задок кузова.
— Но поскольку тайна эта досталась нам задаром, по совести говоря, не вижу надобности брать с человека лишку, — возразил чернявый волынщик, выглядывая из кузова. — Мы несемся вслед за Поплевой.
— За каким Поплевой? — вытаращил глаза их нечаянно обретенный спутник.
— А каких ты можешь нам предложить? — живо полюбопытствовал парень с волынкой.
— Вернее всего, — пробормотал Поплева, теребя рукой бороду, — это недоразумение. Я думаю… предполагаю, что я-то и есть Поплева.
— Подумай хорошенько! — воскликнул волынщик, ставши коленями на скамейку, чтобы удобнее было обращаться к устроившейся на задке ватаге. — Если ты совершенно в этом уверен, можешь себя поздравить: ты, значит, поспел вовремя, чтобы участвовать в погоне за самим собой. Ради этого стоило пробежаться.
— Как? — наивно переспросил Поплева.
— В этом мире, видишь ли, нельзя знать наверное, кого ты встретишь там, куда несешься, — сказал Лепель. Ибо чернявый парень с волынкой был, конечно же, Лепель. Кто же еще?
Впереди всех, одна в карете с открытыми окнами, на продувающем ветру, тщетно пыталась уяснить свое положение Зимка. Бумаги пигаликов скользили с колен, подхваченные сквозняком, падали на трясущийся пол, где уже валялся нетерпеливо разорванный конверт. Прежде всего поразил ее пространный приговор Совета восьми, который в предварительном порядке (за отсутствием подсудимой) рассмотрел дело девицы Золотинки из Колобжега, подозреваемой в совершении преступления, предусмотренного статьей двухсот одиннадцатой частью третьей Уложения о наказаниях «Невежество с особо тяжкими последствиями»… Не дочитав до конца, Зимка бросала взгляд на приложенную к приговору выписку из Уложения. Бралась за составленную как письмо, как личное обращение к Золотинке повестку в суд. И с близкой к ужасу оторопью обнаруживала, что сама себя отдала в руки правосудия, обязавшись явиться для судебного разбирательства, как только пигалики найдут или возвратят к жизни названого ее отца Поплеву.
— Ну, дудки! — воскликнула Зимка в сердцах. — Я вам не Золотинка.
Тут-то и было, очевидно, спасение — если совсем припрет. Если Юлий испугается войны… Что ж, в крайнем случае — жизнь дороже! — придется признаться, что я — не я. И спрашивайте с той, кто устроил вам пожар, а потом наводнение.
Это соображение вернуло Зимке ощущение конечной своей неуязвимости, и она спокойнее уже вернулась к бумагам пигаликов. Но ехавшая по столичным улицам колымага скоро остановилась, доверенный дворянин, не слезая с лошади, нагнулся к окну:
— Такая гнусная дыра… простите, государыня. Харчевня там, — он махнул рукой за спину, — за крытым проездом; карета, пожалуй, зацепит крышей. И в оси не пройдет.
— Хорошо, — задумалась Зимка. — Позовите Дивея.
Окольничий спешился и с церемонной медлительностью отвесил у открытой дверцы поклон. «Что еще?» — говорил его сумрачный взгляд. Под действием внезапного вдохновения Зимка схватила его за руку:
— Простите, Дивей! — проговорила она тоном очаровательной искренности. — Я виновата. Я взбалмошная, избалованная поклонением женщина. Ну, вы и сами много можете сюда добавить.
Дивей безмолвно склонил голову, признавая за великой государыней право на самые невероятные и несправедливые суждения. Разумеется, он был покорен, и Зимка это знала, необыкновенно проницательная во всем, что касалось мелкой галантной возни.
— Но у меня есть и хорошие свойства, — сказала она живо и опять тронула юношу за руку, — и вы можете, как это бывает между людьми чести, потребовать у меня удовлетворения.
На этот раз он глянул так, будто ослышался. Удивление его заставило усомниться и Зимку: что, собственно, она имела в виду?
— Вы проводите меня в харчевню, — велела она тогда обыденным голосом. Но, собравшись оставить карету, по внезапному наитию, схожему с острым ощущением опасности, остановилась.
— Вот что-о-о, — протянула Зимка. — Поставьте стражу вокруг харчевни. Чтобы не пускали толпу. Не нужно праздных зевак. И еще… — она додумывала на ходу. — Отправляйтесь, Дивей, в харчевню и спросите там моего названого отца Поплеву. Если найдете его, со всем возможным уважением, которого заслуживает государев тесть, Дивей, скажите почтенному… любимому старцу, что преданная дочь его сейчас будет. Если… если что не так, хорошенько расспросите кабатчика и возвращайтесь. Хорошенько расспросите, — повторила она с нажимом, не зная, как внушить то, что нужно. — Я жду вас. С нетерпением.
Когда посланник — или, может, разведчик? — удалился с поклоном, Зимка откинулась вглубь кареты и в лихорадочном, неудержимом уже волнении стиснула руки. Она отчаянно трусила.
Пятьдесят человек конной стражи — это, конечно же, было много для путанных улочек Хамовников. Лошади, кареты, дворяне и челядь запрудили подходы — не пройдешь. А скоро Поплева наткнулся и на заставу.
— Не велено! — отрезал распоряжавшийся тут дворянин.
Нетерпеливо покусывая соломинку, он выслушал вздорные объяснения простолюдина и еще раз отмахнулся: ни о каком государевом тесте он распоряжения не получал. А которое было — никого не пускать! — прямо свидетельствовало против наглых домогательств старика, ибо по сути своей подразумевало, что все, кому положено и кому надо, уже пущены.
…Когда ущелье улицы огласилось дробным цокотом копыт, Рукосилов человек Ананья, вторую неделю тайно обитавший в «Красавице долины», выглянул из окна коморки под самой крышей и к величайшему недоумению, которое быстро обратилось тревогой, обнаружил внизу половодье вооруженных всадников.
Разлившаяся по узкому лицу Ананьи бледность, которая оставила нетронутым только естественный красноватый цвет шишечки на конце носа, показала, что Рукосилов лазутчик принял прибытие дворцовой стражи на свой счет. Бежать? Однако он слишком хорошо знал, что покинуть харчевню можно только через общую комнату или через смежную с ней кухню — оба пути отрезаны.