Лжезолотинка, описав лихорадочный круг, опустилась на кожаный топчан, где раскинула подол серого с широкими золотыми прошвами платья. Рука ее подобралась вверх, зацепила случившийся на пути к горлу изумруд, и государыня уставилась на дверь в сдержанном возбуждении.
Ананья и в самом деле ожил. Его ввели кольчужники из караула, которых сопровождал все тот же придворный чин. Истерзанный и мятый, с мутным взором, оживший мертвец, кажется, с трудом разбирал представших ему персон. Раз приметивши Зимку, он больше в ту сторону и не глянул.
— Государь! — проговорил он, остановившись окончательно на Юлии. — Верно, вы меня помните. Мы встречались с вами — в охотничьем замке Екшене. При других обстоятельствах, конечно.
— Отлично помню! — возразил Юлий, отстраняя от себя девушку. — Я хотел бы поговорить с вами наедине.
Не чуя под собой ног, поднялась Зимка. Она поняла, что у нее есть несколько мгновений, чтобы решиться на поступок, потому что словами, никакими словами и ссорами ничего уже не поправишь. Невозможно было предугадать, что скажет этот готовый на все сморчок наедине с Юлием. Скорее всего, он скажет все.
— Хорошо, я уйду! — воскликнула Зимка с пафосом. — Раз так — я уйду! Оставляю на твое попечение эту… — недвусмысленный взгляд отметил потерянно вздыхающую Лизавету с заплаканными глазами. — Уверена, ты сумеешь ее утешить. А я сейчас же уеду! Куда угодно, только подальше! В Екшень, вот куда! — она не удержалась бросить взгляд на Ананью, но тот не выдал себя, по бескровному грязному лицу его нельзя было угадать, понял ли он значение этих роковых слов.
— Екшень — далекий медвежий угол, — возразил Юлий с замечательным спокойствием. — Не взять ли тебе Дивея в охрану?
— Да! Дивей! — вспыхнула Лжезолотинка. — Мы уезжаем сейчас же! Идите за мной!
Дивей кусал губы. Мгновение, другое… и третье он колебался, отчетливо понимая, в какую дурную передрягу попал. Потом поклонился государю, расшаркавшись по полному образцу, и твердой стопою последовал за яростно шуршащей шелками Золотинкой — откинув увенчанную костром волос голову, она шагала вереницею поспешно распахивающихся перед ней дверей.
Зловещее молчание воцарилось в заставленном книгами покое. Долговязый чин с кем-то еще из желто-зеленых догадался, наконец, увести Лизавету.
Юлий дышал трудно, будто избитый. Он сделал несколько шагов непонятно куда и наткнулся на скособоченного Ананью, который глядел на разыгравшиеся перед ним страсти с недомыслием постороннего.
— Что вы хотели мне сообщить?
— Я, государь, хотел объяснить. Во всем виноват кабатчик, он дурак.
— М-да… — рассеянно протянул Юлий. Еще описал круг и присел на ту самую кушетку, где прежде сверкала глазами Золотинка.
Из забывчивости его вывел все тот же злосчастный придворный чин:
— Простите, государь, простите великодушно! Но тот человек назвался Поплевой.
— Да-да, я знаю, — равнодушно отвечал Юлий, глянув на Ананью.
— Нет, простите, не этот. Тот, что этого приволок. Он-то и есть Поплева. Так он сейчас сказал.
— Вот как? — слабо удивился Юлий. — Ну что же… давайте и этого, что ли… Давайте всех.
Он успел забыть, кого тут должны были позвать, и с некоторой растерянностью уставился на явившегося перед ним старца. Высокого бодрого старика, мужчину с окладистой полуседой бородой. Без шапки, но с котомкой в руке, которой он небрежно помахивал. Бородач огляделся.
— Юлий? — спросил он, указывая на него безошибочно.
— М-да, — пробормотал тот, поднимаясь.
— Ну здравствуй, мой мальчик! — сказал бородач, кидая котомку на пол. Как если бы на траву в час привала.
— Здравствуйте, — непонятно оробел Юлий, остановившись на полпути, потому что бородач от него отвернулся и кивнул придворному, указывая на Ананью:
— Этого заберите. Держите под крепкой стражей. Очень опасный человек.
— Ну здравствуй! — повторил Поплева, открывая объятия, в которых Юлий и утонул.
Стиснутый, потрясенный, поцелованный, взъерошенный. Горло перехватило, он задыхался и ничего не сказал вовсе.
— Ах ты, божечки! — чутко удивился Поплева. Так трогательно и понятно, что Юлий резко мотнул головой и спрятал лицо. — А что Золотинка? — спросил Поплева. — Где она?
Почудилось, будто зять болезненно вздрогнул в руках.
— Девчонка плохо себя ведет?.. Что за притча… Смотри-ка!.. Высеку как Сидорову козу!
Поплева никогда не сек Золотинку розгами, ни в качестве Сидоровой козы, ни в качестве человеческого детеныша. Когда была она глазастой и проказливой девчушкой, он наказывал неизбежные по младости лет прегрешения особым, прекрасно известным малышке укором: выговаривая внушения, не повышал, а понижал голос, разве на шепот не переходил — Золотинка же трепетала. И можно представить, что делалось с ней, стоило Поплеве прикрикнуть! Что бывало, разумеется, в исключительных случаях. И уж по пальцам можно пересчитать те не заслуживающие снисхождения происшествия, когда по результатам чрезвычайного расследования приходилось ставить девочку в угол. Так что розги были только иносказанием, которого Юлий не понял. Ничего ведь не знал он о детстве и юности Золотинки, ничего совершенно. Потому и принял риторическую фигуру за нечто осязательное, умилился надеждой, что можно Золотинку и в самом деле высечь!
Он разрыдался. Он позволил себе рыдать — со всей страстью изголодавшегося по искренности человека.
Карета мчалась в ночь среди погруженных в безмолвие полей. Ущербная луна стояла над мглистой холодной землей. Страх оставался рядом, где-то близко… Зимка догадывалась, что ночная лихорадка чувств оберегает ее от вопросов, которые подступят утром. Она взвинчивала себя, распаляя и торжество, и досаду, и упоение собственной дерзостью. Губы ее шевелились, и слышались сердитые восклицания. Где-то под боком разгневанной государыни в тесном мраке кареты затаилась без звука, без дыхания одна из сенных девушек — Зимка не помнила, кто именно.
Горячечно перебирая свои намерения и замыслы, она нашла, наконец, слово, которое разом все объясняло, все приводило в порядок, придавая метаниям Зимки законченные и строгие очертания.
— Обмануть всех! — молвила она в темноту и прыснула оборванным смехом. Вспомнила, что не одна в карете, и прислушалась, но уловила только скрипы и шорохи. Присмотреть за девкой, отметила она и вернулась к выстраданной мысли. Обмануть всех! Пигаликов со всеми их договорами и соглашениями. Юлия с этим его юродством. Прыткого Ананью. Самонадеянного Рукосила. Очаровательного Дивея. Всех, сколько их ни есть. Всех провести и ускользнуть.
Зимка вздохнула от подмывающего чувства. Всех обмануть — значит все распутать. И тогда установить новый покой и порядок. Подарить любовь тому, кто единственно ее и достоин — Юлию! Ибо нынешняя необходимость лгать убивает искренность. Очиститься через испытания. Не отступать, только вперед, затаив невидимые миру муки, сомнения свои и страх — вперед!
Она чувствовала, что размышления ее не совсем обыкновенные, даже… сверхчеловеческие. Что намерения ее сродни подвигу, если не самый подвиг уже. Ей хотелось плакать от умиления. Когда-нибудь Юлий поймет и оценит! Что она сделала для него.
На почтовой станции, далеко за полночь, когда карета остановилась для смены лошадей, Зимка заснула.
Внезапный, на ночь глядя, отъезд великой княгини в Екшень действительно обманул всех, то есть спутал замыслы и расчеты Золотинкиных друзей и противников — она ошеломила и тех, и других.
Бурная была ночь и долгая. Юлий и Поплева сидели до утра, разговаривая о прошлом. В дремучем лесном логове мучался бессонницей Рукосил-Лжевидохин. Он не сводил свои далеко идущие расчеты к помощи очутившейся на слованском престоле Зимки. Она не могла дать больше того, что имела. А имела она только одно — любовь Юлия. Такую вещь, которую можно использовать только раз — на одно разовое предательство. А этого явно недостаточно для того, чтобы вернуть молодость и могущество. Первые отчеты Ананьи из Толпеня разочаровали Рукосила, и он отставил на время Зимку как заботу не первой срочности. Отправленное же после столкновения в харчевне письмо Ананьи с устаревшими, но утешительными вестями еще не дошло, потому что четыреста верст птичьего лету — это расстояние даже для волшебной почты.
Зато пигалики получили сообщение осведомителя еще до полуночи: Золотинка помчалась в Екшень!.. Принявший перышко секретарь разбудил сначала Буяна, а потом и остальных послов.
— Но мы не успеваем! — озадаченно проговорил Буян, еще раз перечитав донесение.
Посол Республики, влиятельный член Совета восьми был в белой ночной рубашке, любовно расшитой цветочками, уточками, и в колпаке. Не лучше выглядели его встревоженные, поднятые с постели товарищи.
— Не успеем обложить Екшень, — сказал Буян, опуская письмо. — Потребуется двести самострельщиков, а это возможно лишь через неделю, не раньше.
И сам опустился на смятую кровать. Единственная свеча на табурете, затененная стеснившимися вокруг рубахами, оставляла большую часть комнаты, стены, обстановку и косой потолок в беспокойной и переменчивой неясности.
— Но что она преследует? — заметил кто-то из темноты.
— Нужно предположить худшее, — живо и даже как будто с удовольствием отозвался Млин. — Золотинка бежит от пигаликов к Рукосилу. Тут и будет играть — на поле между ними. Между нами. И тогда ходовой монетой в этой игре станет искрень.
Никто не возразил. Никто, однако, из толпившихся у освещенной кровати Буяна пигаликов даже в этот час, когда тень неведомого простерла над ними свое крыло, не произнес вслух той простой мысли, что следовало, может, пойти на попятную, отказаться от преследования Золотинки по двухсот одиннадцатой статье. Не загонять волшебницу в угол. Оставив закон, незыблемость и неотвратимость кары лишь для беспомощных и безответных. Чудовищного этого предложения никто не высказал, однако сомнение смутило честные души пигаликов.
— Сколько у нас под Екшенем? — спросил Буян, окидывая взглядом товарищей. Под этим взглядом они взбодрились.