И тут… не то чтобы хладнокровие изменило Золотинке — совсем наоборот, ничего еще не решив, она повела себя именно так, как должна была вести, если бы сказала Буяну «да». Она дала себе волю, соединяя в одном душевном движении и расчет, и чувство:
— Наверное, я пришел сюда не за милостыней, — сказала она вдруг с тем несносным, нечаянно прорвавшимся самодовольством, которое неизменно пробуждает в людях отпор, необъяснимую, казалось бы, ненависть к своим маленьким собратьям пигаликам. — Понятно, здесь даром ничего не дают.
— А ты, значит, чего-то с собой прихватил? На продажу. Из вашей благословенной Республики, где все даром, — заметила под покровом Зимка с намеренным пренебрежением.
— А если и прихватил? — заносчиво отвечал пигалик.
— Ну это мы знаем, проходили. Что вы с собой приносите: трудолюбие, усидчивость и ответственность. — Зимка проговорила это особенно ядовито, так, словно бы слова трудолюбие, усидчивость и нельзя было произнести иначе как с издевкой. — Половина придворных мастеров — пигалики. Ты рассчитываешь на должность придворного поэта? На стихи у нас сейчас небольшой спрос, время праздников миновало. Опоздал, дружок, и изрядно.
— А если у меня есть что повесомей стихов?
— Давай, — насмешливо отозвалось под покровом.
— А если у меня есть товар, за который кое-кто в Словании не пожалеет и полцарства отдать?
Теперь Зимка-Золотинка не сразу откликнулась.
— Ну? — сказала она не совсем вразумительно, как бы приглашая пигалика к откровенности и не особенно в то же время на откровенности настаивая.
— А если я где-то кое-что слышал об одном из незыблемых законов волшебства, который на поверку оказался не столь уж незыблемым?
— Что ты имеешь в виду?
— То самое, — нагло отвечал пигалик, и великая слованская государыня, как ни странно, смолчала.
Молчала она долго и, что уж совсем поразительно, не решилась переспросить, а позвала вместо того девушку, которая тотчас и явилась, как будто стояла за дверью в ожидании.
— Скажи Взметеню, чтобы приготовил для господина пигалика хороший ночлег. Хоро-оший ночлег, — повторила она несколько уже с перебором.
Золотинка поднялась, но несколько пустых, словно из вежливости вопросов, предназначенных сгладить резко оборванный разговор, вынудили ее к таким же пустым, примирительным ответам.
Дело, может статься, близилось уже и к полуночи. На кухне засыпанный душистыми травами пол застелили полотном и тут устраивали себе постели полураздетые женщины. Измотанные и усталые, они безразлично проводили глазами круглолицего пигалика, который, потупившись, пробирался по закраинам к выходу. В душной горнице было еще темнее, единственная свеча бросала неверный свет на разлегшихся по столам и на полу дворян — седла под головами, босые ноги. Пахло потом, притупленными желаниями самцов, удовлетворенным брюхом и еще черт знает чем! — не было желания разбираться. Кто-то ворочался и сопел, слышался сонный разговор.
Осторожно переступая тела, руки и ноги, Золотинка миновала помещение и перед дверью остановилась: там, за дощатой преградой, она почуяла опасность.
Не злобу, нет… что-то другое… Холодное терпение охотника. Вот так. И, сколько можно было различить оттенки охотничьего задора, на крыльце притаились несколько человек. Не меньше двух, во всяком случае.
Золотинка лихорадочно соображала. Кого ж эти люди ожидали?.. По всему выходило, пигалика они и стерегли. Четыре окна на дальней стене и то, что у Золотинки под боком, закрыты ставнями и заперты — так по всему дому. Двери, по правую руку от входа, вели, очевидно, в маленькие комнатки для постояльцев, одну из них занимала сейчас княжна Лебедь… Но был, может статься, черный ход через кухню, через кладовую… Должен быть.
Пока Золотинка соображала, зевающий молодец, накинув кафтан на плечи, дернул дверь — в широко распахнутый зев пахнуло свежестью ночи — и вышел, никем не остановленный. Видением мелькнуло залитое неживым лунным светом крыльцо и пропало.
Еще подумав, Золотинка оставила шальную мысль возвратиться к государыне, под ее защиту, окуталась сетью, потом стащила Эфремон с пальца и обратила его в маленькую заколку с камешком. Этот пустячок нетрудно было спрятать в волосах у самых корней. Хотенчик она не тронула, поправила за поясом под кафтаном и, положившись на удачу, шагнула за порог…
Сгубил ее малый рост. Изнывающим в засаде охотникам не нужно было приглядываться в полумраке, кто вышел, они распознали пигалика тотчас, едва ступил на крыльцо — ни мгновения на раздумья! Убийственный, без малейшей жалости и расчета на крошечный рост пигалика удар дубиной по голове — удар, который должен был бы повалить быка! — пошатнул Золотинку. Душный покров обрушился на нее, она бессознательно рванулась, увлекая всех на пол — с грохотом, с воплями — четверо ражих мужчин не смогли удержать уже оглушенного дубиной малыша… И задохнулась немым криком: охотники сдавили, стянули мешок прежде, чем Золотинка опамятовалась. Закинутая сзади удавка стиснула горло, не в силах, впрочем, одолеть сопротивление сети, но грубое пыльное рядно запечатало лицо, ноздри, забилось в рот. Золотинка елозила по полу, задыхаясь отвратительным ворсом мешковины; ее давили, крутили, ломали, лишая дыхания — она обмякла.
Сознание возвращалось золотыми кругами. Золотинка почувствовала, что плывет, качаясь на каких-то булыжниках. Руки и ноги ее были надежно связаны… И вспомнила все. Кажется, ее куда-то несли. Во рту, раздирая губы, крепко вбитый кляп.
Мучители ее знали дело и не давали коснуться земли — в беспамятстве сеть распалась, а новую, не имея возможности ни заклинания произнести, ни на ноги стать, нельзя уже было соорудить — Золотинка оставалась вполне беспомощна. Мешок на голове стеснял дыхание и мешал видеть, но слышать она слышала и как-то так, непонятно из чего, уразумела, что оказалась в замкнутом помещении.
Здесь ее не спустили на землю, а привязали к рукам и ногам веревки подлиннее — это можно было понять по отрывистым, раздражительным замечаниям, которыми они обменивались за делом. Веревки перекинули потом куда-то наверх… за потолочную балку, и начали выбирать их, подтягивая Золотинку все выше — случайные восклицания мучителей доносились как будто снизу. Она зависла в пустоте, слегка раскачиваясь.
— Останешься, — распорядился человек. Можно было узнать голос того самого вельможи с остренькой бородкой и настороженными по бокам стриженой головы ушами, который провел Золотинку к государыне, а потом, значит вот, встретил.
— А лошади? — спросил кто-то.
— Что тебе лошади? Не съедят. Глаз с недомерка не спускай. Заснешь — тут тебе и хана…
— Ворота бы открыть, — отозвался тот человек, что должен был остаться в темной конюшне наедине с подвешенным, вроде окорока, пигаликом. — Открыть, чтобы луна, — повторил он с беспокойством.
Они отошли, разговаривая все тише. Заскрипели железные петли, один створ и другой, — значит, открыли ворота. Настежь.
— Лошадей выпустишь.
— Черт с ними.
На этом благочестивом соображении подельники и расстались. Часовой, настороженно ступая, вернулся назад. Слышно было его затаенное дыхание, как он стоял, запрокинув голову вверх. Потом Золотинка ощутила жесткий тычок в спину… и в бок. Это была палка. Может быть, вилы. Часовой проверял, не сбежал ли окорок. И как вообще себя чувствует, готов ли.
Судя по всему, пигалик был готов. Но мертвенная неподвижность пленника, как кажется, смущала бдительного часового не меньше, чем смутила бы чрезмерная живость мертвеца. Он ткнул еще раз, пожестче, и отступил, струсив. Верно, часовой боялся темноты. Призрачные сине-зеленые тени, которые поселил во тьме конюшни холодный свет луны, едва ли могли успокоить взвинченное воображение оставленного товарищами служаки. Послышались удаляющиеся шаги, и часовой затаился.
Великая государыня и великая княгиня Золотинка, едва ли кому известная в качестве Лекаревой дочери Чепчуговой Зимки, беспокойно ожидала известий. Поздно было переиначивать легкомысленно, может быть, затеянное похищение. Пигалик, надо полагать, был схвачен, увязан и оприходован. А Зимка опять заколебалась, впадая в то изнурительное беспредметное малодушие, которое так часто посещало ее последнее время, лишая сна и побуждая поднимать среди ночи сенных девушек для какого-нибудь одуряющего развлечения, вроде песен и хороводов. Но трудно было утишить вечно грызущую душу тоску. Вот и сейчас, едва только на что-то решившись, Зимка чувствовала, что все ненужно, все бесполезно, чувствовала, что сглупила, поддавшись побуждению схватить много чего знающего пигалика и безгласным пленником доставить его в столицу. В чем состояла глупость, Зимка, впрочем, не совсем понимала.
Она уже откинула душный полог, подумывая кликнуть людей и все отменить, когда в дверь осторожненько постучали и сразу вскочившая девушка по знаку государыни впустила запыхавшегося дворянина. Лицо его терялось в чахлом свете единственной свечи, но оттопыренные на гладкой голове уши выдавали комнатного человека государыни стольника Взметеня. На груди его, поверх желтого с искоркой кафтана отсвечивала золоченая пластина брони, которая прикрывала верное сердце дворянина, оставляя без защиты живот.
— Все в порядке! — многозначительно сказал стольник.
— Пошли вон! — отозвалась на это государыня. Две сенные девушки, нисколько не заблуждаясь, кому это безличное повеление предназначено, подхватились и вылетели из спальни вон как приказано.
Стольник Взметень извлек из-за пояса палочку-рогульку, на хвосте которой моталась запутанная бечевка.
— Вот, — сказал он, ступая к кровати, и Зимка с каким-то сладостным и одновременно испуганным содроганием узнала хотенчик. Отлично известный ей по роковым событиям в Каменце и прежним приключениям Золотинки предмет. — Мы нашли это у пигалика под кафтаном, когда оглушили.
— Дай сюда! — предупредила Лжезолотинка, приметив, что честный Взметень собирается бросить рогульку на стол. Цепко перехватив палочку, она измерила стольника испытывающим взглядом. Зимка не сомневалась — имела основания не сомневаться! — что Взметень, так же, как все, кто ее окружал, до последнего истопника и конюха, служил прежде всего великому волшебнику и великому государю Могуту, то есть Лжевидохину-Рукосилу, а потом уж его нареченной, но отнюдь не царствующей супруге. И не может быть, чтобы Взметень ничего не слышал о хотенчике. Не знал и не понимал, что это такое и откуда произошло. На хмуром лице с острой бородкой и усиками ничего нельзя было разобрать.