Научные изыскания Золотинки в толпах возбужденных очевидцев прервало появление великокняжеских карет, очень уже хорошо ей знакомых. Золотинка подалась назад и, в то время как народ напирал к поезду, взобралась на откос, в кусты, и оттуда уже ужасалась, наблюдая бегство великой государыни Зимки, погром, избиение прислуги и последующее похмелье несколько растерянной, озадаченной собственным буйством толпы.
Она оставила побоище и, не передохнув после ночной гонки, прошагала верст пятнадцать, прежде чем укрылась в лесной глуши на привал.
Еще через два дня совсем зеленый хотенчик, резвясь и играя, привел ее в Камарицкий лес — обширные лесные дебри, которые невесть где начинались, а кончались верст за сто до столицы. Истоптанная свиньями трава под дубами и сами свиньи — мелкие черные твари, что злобно хрюкали на чужака, — указывали на близость деревни или какой заимки в лесу. Золотинка упрятала больно тянувший руку хотенчик, когда выбежала из зарослей большая пастушья собака и с самыми свирепыми намерениями кинулась на обомлевшего в первый миг малыша. Золотинка едва успела остановить пса взглядом; от неожиданности она порядком струхнула — все ж таки нужно иметь в виду, что пигалику ростом с ребенка и маленькая собачка — зверь, а это была собачище! Настоящий волкодав. Ей понадобилась время, чтобы вполне овладеть собой и затем, не размыкая губ, установить взаимопонимание со слишком уж разбежавшимся зверем.
Наконец зверь виновато завилял хвостом и вовсе лег на траву, распластался и заелозил, чтобы выразить тем самым высшую степень нравственного умаления перед малышом-пигаликом.
— Вот так-то! — назидательно сказала псу Золотинка и почесала его за ухом. — В следующий раз не дури. Где твой хозяин?
Пес вскочил и засуетился от избытка усердия; бросился в заросли, часто оглядываясь, и наконец исчез там, где угадывалась за деревьями солнечная полянка. Послышался приглушенный голос, коротким недовольным замечанием человек отправил собаку обратно, и та выскочила на Золотинку, страдая от противоречивых чувств.
Она двинулась к полянке, все тише и тише, почти на цыпочках… Солнце ударило в глаза…
И Золотинка застыла, ослепленная.
На крошечной, размером не больше спальни, полянке резвились в помятой траве двое, мужчина и женщина. С неприятным потрясением, которое испытывает осознавший собственное безумие человек, Золотинка узнала себя, золото разметавшихся волос… и только багряное отделанное серебром платье (такого у Золотинки никогда не было) открыло ей, что это Зимка, невесть как очутившаяся здесь с Юлием. Темный от солнца бородатый пастух в белых посконных штанах был Юлий. Повалив юношу наземь — а он и не думал сопротивляться! — Лживая Золотинка делала с ним, что хотела.
Какой-то провал в сознании, и настоящая Золотинка очутилась на полянке. Возмутились и чувства, и разум, все смешалось, и на миг почудилось ей, что перед взором предстало порождение нечистых ее, сладострастных снов… и сама она на себя со стороны смотрит? И Юлий? Неужто Юлий. Но если Зимка… то как же Юлий?
Это я! Я — Золотинка! — хотела она крикнуть и вымолвить не могла слова, позвать на помощь. Впору было бежать — ноги не слушались; а эти двое продолжали ее терзать, ослепленные похотью.
Вдруг истошно вскричала.
Крикнула та, другая. Яркое лицо ее в россыпи золотых волос неузнаваемо подернулось. Юноша перекрутился волком, чтобы встретить опасность.
И, видно, опасность эта — бледный, что тень, малыш с разинутыми глазами — поразила его, смешав намерения. Он оглянулся, словно рассчитывал получить объяснения у подруги. Златовласая красавица хватила расстегнутый лиф платья, но испуг ее невозможно было приписать одной стыдливости.
В следующий миг Золотинка бросилась бежать, не разбирая дороги.
Пигалики быстро бегают. И если тотчас вскочивший на ноги охотник рассчитывал поймать дичь в три прыжка, то ошибся. Юлий понесся стелющимися хищными скачками, пигалик бешено молотил ножками, рассекал собой хлещущие ветки, словно закаменел, не чувствуя ни боли, ни усталости. И Юлий, который не всюду мог проскочить, не нагибаясь под ветвями, отстал.
Тогда Золотинка остановилась почти внезапно с каким-то отчаянным, полуосознанным ощущением непоправимой глупости. Задыхаясь, она обернулась на треск веток. Глупо бежать, сказала сама себе, и в следующий миг задала стрекача — мелькнуло в воображении зрелище — Юлий схватил за шиворот, а маленький загнанный пигалик верещит: не тронь меня, я — Золотинка!
Все что угодно, только не стать посмешищем. Слишком больно далось ей прошлое, слишком мало она в себя верила, чтобы вынести еще и это. Она помчалась с отчаянием в душе и с болью, в ужасе от того, что сама же и натворила.
Ветки трещали то тут, то там, словно Юлий успевал заходить со всех сторон, и Золотинка уразумела, что это она мечется, потеряв голову, а не Юлий. Тогда она заставила себя остановиться; ничего нельзя было расслышать, кроме надрывного биения сердца, которое она долгое время принимала за топот погони. В лесу было глухо и сыро, несмотря на жаркий день, солнце едва пробивало сплетения могучих дубов и сосен. Где-то высоко шумели под ветром верхушки…
Ничего как будто не оставалось, как изломать хотенчик в мелкую щепу и распылить его по ветру. Значило ли это, что Золотинка образумилась, вспомнив о деле? Ведь, наверное же, возвратилась она в Слованию не для любовных воркований где-нибудь на укромной поляночке… в красном платье с галунами. Наверное же, не для этого… Да только образумилась она уж больно быстро — сногсшибательно быстро.
Золотинка озадаченно чесала голову и ухмылялась, готовая уже и смеяться. Чего же, право, не смеяться, если Юлий жив! Жив… и она нашла его. Золотинка помнила это, несмотря на самые горестные свои вздохи. Оттого в отчаянии ее было нечто деланное, искусственное, словно она нагнетала страсти из приличия, чтобы найти оправдание позорному и необъяснимому бегству.
Невозможно вроде уйти, не объяснившись… Но и глянуть в глаза Юлию теперь — немыслимо!.. И, выходит, пора браться за дело: отправляться на поиски сначала Порывая, а через него дворца. В сущности… в сущности, Золотинка всегда знала, где-то в глубине души помнила, что счастье ее невозможно, пока не исправлен мир. И что же, поэтому невозможно совсем?
И потом ведь, подумала она вдруг с пронзительной болью, разве он меня любит? Кого он любит? Зимка — не Золотинка, но и та Золотинка, Ложная Золотинка в красном платье с серебряными галунами — она ведь тоже не я. Не я и не Зимка, нечто совсем другое, третье… И можно ли требовать справедливости там, где катаются по траве? Разве справедливости они ищут, те, кто упал в траву, ослабев от неги?.. Можно ли возвратить любовь объяснениями? И кого он должен любить — малыша пигалика?
Взъерошенный, с листьями и мусором в волосах, малыш тронул глаза — были они сухи: как оплакать несбывшееся? На это и слез нету. Только горечь.
Ее ли это вина, что, поддавшись слабости, она пошла за хотенчиком, заранее понимая, что верная и услужливая палочка-выручалочка не поведет ее к Рукосилу-Могуту, в логово к пауку? Туда, где начало и конец, средоточие власти? Где сходятся нити добра и зла, скрестилось прошлое с будущим… Все остальное только следствие… Уступив желанию, она пыталась уйти от неизбежного, от неизбежного же не укрыться.
К тому же она остро ощущала, что отпущенный ей судьбою срок краток и ненадежен: сколько сможет она шнырять по Словании незамеченной? Она уж предчувствовала на себе — мурашки по коже шли — всевидящее око Рукосила. Чем дольше оттягивать столкновение, тем безнадежнее… И кто знает, сколько успела она наколдовать, сколько золота в волосах добавилось у той Золотинки, которая обретается сейчас в некой неведомой пустоте, неявленным, существующим лишь как возможность бытием? И однако же, бьют неслышные и невидимые часы, она неизбежно золотеет, и когда-нибудь — кто знает когда! — хорошенький маленький пигалик вздрогнет, скорчится и упадет, внезапно обратившись в золотого болвана.
Жизнь ее коротка. И если уж выбрала она себе эту участь: возвращение на пепелище, без надежды на отдых, делать нечего — браться за гуж и тянуть. Поединок с Рукосилом, он, в сущности, все и решает.
— Вот так вот! — молвила она со вздохом, поглаживая собаку Юлия. Как-то ведь псина нашла пигалика в глухомани, ткнулась, понурившись, слюнявой мордой в лицо. — Ладно, не убивайся, — сказала псу Золотинка, — ты здесь и вовсе ни при чем.
На порядочной лесной дороге, где можно было отыскать даже следы телег, пес забежал вперед и потрусил в десятке шагов, оглядываясь. По-хорошему следовало бы отослать его обратно к Юлию, но Золотинка тянула, смутно ощущая, что, когда убежит пес, оборвется последняя связь… и надежда на связь с Юлием.
В глубоком нравственном потрясении Золотинка шагала за собакой и скоро перестала понимать дорогу, словно махнула на все рукой. Разъезженный путь неведомо где и как обратился в тропинку, едва намеченную в непроходимом с виду буреломе. И вдруг за поворотом совсем неожиданно открылись строения одинокой заимки.
Длинная поземная изба и расставленные вокруг двора четырехугольной крепостью службы под такими же тесовыми кровлями. Промежутки между глухими стенами построек перекрывал серый от времени тын из высоких кольев. Собака Юлия, призывно оглядываясь, вбежала через открытые ворота на безлюдный заросший травой двор, где стояли возле колодца запряженные лошадью дрожки, и вскочила на крыльцо.
— Сюда? — спросила Золотинка с сомнением, только сейчас сообразив, что чуткий пес преподносит ей какое-то свое, по-собачьи разумеемое утешение. Мысль о бесполезности всяческих утешений снова затронула в ее душе что-то болезненное. Она вошла во двор, открыто пренебрегая предостерегающим урчанием сторожевой овчарки на цепи.
Нигде не видно было человека, в раскрытом настежь овине пусто. Лошадь в дрожках, опустив голову, жевала овес из мешка, подвешенного прямо под мордой. Так кормят на ходу заезжие, второпях, путники. И однако у крыльца на маленькой ухоженной грядке росли синие ирисы и золотые шары. Цветы… цветы внушали доверие.