а Золотинка, скрываясь, пошла прочь, к первым кустам на склоне, и оттуда разглядела в полосе света яркий наряд человека, который бесцельно расхаживал по раскату. Немного погодя он исчез во тьме, и скоро Золотинка услыхала хрустящие по щебню шаги — где-то человек спустился и оказался теперь совсем близко.
— Черт побери! — раздалось в десяти или двадцати шагах. — Черт побери! — повторила тень с вызовом и со злостью, словно призыв этот был не пустым присловьем, а прямым требованием. Постояв, он опустился на землю, лег ничком и ударил кулаками. Почудились слезы. Слезные всхлипы и стоны — как может стонать взрослый, разучившийся плакать мужчина. Уткнулся в землю, затих…
Что бы ни говорили Золотинке сочувствие и любопытство, она выскользнула из-под куста, обошла стороной страдающую темноту и скоро, добравшись опять до стены, нашла крутую лестницу без перил, которая вывела ее на верх укрепления, на слабо освещенную щербатую мостовую.
Казалось, покинувший дворец человек был единственным его обитателем — окна померкли и только распахнутая настежь дверь зияла светом. Золотинка пригляделась и снова увидела сову — птица возникла из темноты и резко вильнула прочь. Ночная нечисть слеталась на огонь. У жаркого зева двери пронеслась другая черная тень, возвратилась коротким кругом… раз — и ворона впорхнула внутрь. Несомненно, оборотень. С решительным толчком сердца Золотинка побежала, перескочила в ослепительный свет и потянула за собой неимоверно тяжелую, толстую дверь.
Открылось ей нечто вроде бесконечного сводчатого подвала — вереницы ярко освещенных белых сводов терялись в дали. Иначе, переменив точку зрения, можно было представить подвал рядами толстых расходящихся кверху столбов: у основания их стояла лощеная утварь — скамейки, сундуки, поставцы с безделушками. В двух местах Золотинка приметила подножия уходящих вверх лестниц.
В низком пространстве под сводами ошалело носилась попавшая в западню ворона. Лазутчик пигаликов не испугался бы своего собрата. Скорее всего, это был соглядатай Рукосила. Золотинка не успела отойти от входа, определиться в чувствах своих и в ближайших намерениях, когда резко обернулась на скрип. Провернув тяжелую, медленно ходящую в петлях дверь, ворвался ярко и богато одетый черноволосый юноша, которого Золотинка оставила во тьме ничком на камнях. От бега он тяжело дышал и уставился на деревенского мальчишку с недоверием.
Удивление сменялось равнодушием… Тонких очертаний лицо его, хотя и несколько плоское по какому-то общему впечатлению, приняло скучный и утомленный вид.
Черные без оттенков волосы падали на плечи взбитыми кудрями, короткая темная бородка мелко вилась. Нечто особенно ухоженное, не говоря уж об атласном наряде, указывало на благородное происхождение и благородный образ жизни юноши. Несомненно, он принадлежал к высшим слоям слованской знати. Если только и в самом деле был слованин. Да и вообще принадлежал к человеческому роду… На боку его свисал богато украшенный, но совсем не игрушечный и не праздный меч.
— Как ты сюда попал? — сказал он чистым и властным голосом вельможи.
Золотинка неопределенно, но вполне убедительно показала на вход, незнакомец этим удовлетворился.
— Это ты закрыл дверь? — спросил он еще. Тут Золотинка и догадалась, отчего этот преходящий переполох: рыдавший во тьме незнакомец испугался, что не сумеет возвратиться во дворец! Что обратный путь отрезан нездешней силой.
— Я закрыл, — сказала Золотинка самым обыденным образом.
— Пришел за счастьем? — спросил незнакомец небрежно, словно не ожидая ответа. Словно бы разговаривал сам с собой. Хмыкнул. — Тогда торопись.
Другого напутствия не последовало. Золотинка постояла да и двинулась своим путем. Навстречу скользнула над полом возвратившаяся из глубин дворца ворона и вспорхнула на одну из верхних ступенек лестницы. Но едва птица коснулась тверди, она задергалась, как больная, подскочила под действием некой внешней силы, беспомощно растопырив крылья, и с хорошо известным всякому бывалому человеку хлопком обратилась в дородную девицу. Девица-оборотень поскользнулась, взвизгнула, хватаясь за балясины перил, но все-таки хлопнулась задом и тогда уж остановилась, давая себя рассмотреть. Это была весьма смазливая, пухленькая и крикливо одетая особа в расшитом платье с полуоткрытой грудью, с замысловатой, но изрядно растрепавшейся прической.
— Ага! — холодно усмехнувшись, сказал юноша. — С прибытием!
— Но может ли это быть? — даже не поздоровавшись, удивилась девица.
— Здесь все может, — возразил юноша.
— Не по закону это. Такое волшебство незаконное.
— У меня в отряде оказался оборотень, о чем я, доверенное лицо Замора, начальник отряда, не был поставлен в известность. Он скинулся через четверть часа, как мы проникли во дворец. Впрочем, это ему ничуть не помогло, все четырнадцать, что были со мной, сгинули. А я живой, — сообщил юноша с какой-то скукой. — Один я живой. Пока.
— Так это… Ага, — тараторила возбужденная пережитым девица, — так вы владетель Голочел, начальник того отряда… Ваше возвращение ждут все еще на заставе. Вы еще здесь. Вот что. А я, если по-честному, хочу выйти. Можно выйти?
— Выходи, — пожал плечами Голочел вполне равнодушно и оглянулся.
Все оглянулись. Там, где только что была дверь, тянулась ровная белая, без задоринки стена.
Девица-оборотень не казалась, впрочем, особенно испуганной, и не только потому, наверное, что не видела еще непосредственной опасности, — рядом с мужчиной, красивым мужчиной, рядом с вельможным красавцем, она испытывала подъем, который наполнял ее отвагой.
— Но ты же поможешь мне выбраться? — вопрос ее заключал в себе нечто игривое, потому что при всех обстоятельствах подразумевал утвердительный ответ.
Лениво ступая, Голочел прошел к лестнице и облокотился о завитой спуск перил в многозначительном соседстве с красавицей. Стали видны вызванные давнишним утомлением и беспорядочным образом жизни темные круги и морщины вкруг глаз при молодых еще, свежих щеках.
— А что, какой сегодня день? — молвил Голочел, помолчав. — Сегодня среда?
— Пятница, — беспричинно хихикнула девица, обегая взглядом своды и нигде в силу чрезвычайной живости своей натуры не задерживаясь, задела мимоходом глазками и Золотинку. Мальчишку Рукосилова лазутчица не забывала среди самых волнующих приключений, сопляк тревожил ее недремлющий, приученный к сопоставлениям ум.
— Пятница? — вскинул брови Голочел. — Значит завтра, в субботу днем можно ожидать медного истукана Порывая. Каждые сутки он сокращает расстояние на сто с лишком верст. Остановить его невозможно, и Замор имеет приказ уничтожить дворец прежде, чем истукан переступит его порог. У тебя мало времени, милая, чтобы убраться. — И он с оскорбительным равнодушием похлопал девицу по щеке.
— Как это уничтожить дворец? — зарделась она, бросив тревожный взгляд на мальчишку.
— Замор впустит сюда толпы искателей, откроет обе заставы, народ хлынет потоком, и все в мгновение ока рухнет. На твою красивую, но замечательно глупую голову, милая. — Он задержал снисходительный взгляд на глубоком вырезе платья. И положил руку на грудь.
— Мы не одни! — возразила девица.
Юноша расхохотался — откровенно и нагло, невесело.
— Мы не одни! — с укором повторила девица, указывая на Золотинку. — Кто этот мальчишка? Ты подумал, кто он и как сюда попал? Зачем он слушает наши разговоры?
— А ты спроси, — небрежно кинул Голочел.
— Как тебя зовут, мальчик? Ты откуда? — допытывая Золотинку, девица бросала многозначительные взгляды на Голочела, призывая его одуматься и вспомнить о деле, которому они вместе служат.
А Золотинка молчала. Чутье подсказывало ей, что во дворце нельзя врать даже с благими намерениями, из лучших и возвышенных побуждений. Тяжелая основательность нависших над головой сводов была лишь видимостью, которая зависела от хрупкого, непостижимой природы равновесия.
— Нет, ты знаешь, кто этот мальчишка? — сердилась девица, раздосадованная равнодушием Голочела. — Это… это оборотень. Совсем не смешно. Он не тот, кем притворяется. Я его хорошенько рассмотрела, я знаю — у меня на него разнарядка. — Бурливое возмущение лазутчицы было прервано самым неподобающим образом: поскучневший уж было Голочел расхохотался, заслышав про «разнарядку».
— Если это оборотень, — сказал он затем с кривой ухмылкой, — он все равно здесь недолго протянет. Да и не все ли равно, кто сколько протянет? Ты что, милая, надеешься протянуть дольше всех?
Вопрос окончательно обескуражил готовую было возразить девицу, она смешалась, в досаде ее было что-то жалкое и простодушно-искреннее в то же время.
— Ты спрашиваешь, кто этот мальчишка, — продолжал Голочел, не обращая внимания на девичьи чувства, — но не спрашиваешь, кто я? Впору спросить, кто ты? Кто из нас опаснее? Кто из нас похвастается чистой совестью? — он окинул презрительным взором девицу и чуть долее задержался на Золотинке, что скромно стояла поодаль, словно бы ожидая разрешения старших удалиться. — Кто похвастается чистой совестью, если жил? Только не я. Я… — и он как-то странно сглотнул, то ли смешком подавившись, то ли слезами. — Я — отцеубийца. Я убил отца по приказу Замора, — заключил он с неестественной усмешкой. — Да! Собственного отца. Мне дали нож, и я это сделал. Не из трусости. Жизни моей ничего не грозило. Я сделал это… из низости. Потому что боялся потерять власть, положение, богатство — все то, что, казалось мне, придает смысл жизни.
По мере того как Голочел слово за слово погружался в дебри признания, он как будто бы испытывал облегчение и, может быть, даже находил известное удовольствие, пугая слушателей.
— Мой дворец в Толпене был полон прихлебателей и друзей, дружки да подружки так и кишели… кишмя кишели… м-да. Мне дьявольски везло в деньгах и в любви, я дьявольски богател при Могуте. И вот, скажите, все нужно было потерять из-за болтовни выжившего из ума старика, который полез в мятежники. Потерять по единственной причине — отец мой, окольничий Хоробрит, не умел держать язык за зубами. Это было дьявольски обидно. А они сказали: вот тебе нож, зарежь изменника. Все равно он был обречен. И отец сказал мне: смелее, сынок! Он не верил, что я это сделаю. Не верил, когда я взял нож, не верил, когда я подошел к нему и глянул в глаза… Не верил, когда занес руку… И когда клинок… саданул в сердце — все равно не поверил. Не успел.