За спиной последнего всадника мотался парень в белой вышитой рубахе — половой из только что оставленной харчевни, вспомнила его вдруг Золотинка. Хозяин, значит, заранее послал человека оповестить стражу, и получается, что, погнавшись за котом, она чудом выскользнула из западни… Ненароком оглянувшись, признал тут пигалика и хозяйский малый, хватил лучника за кованое плечо: да вот он! назад! держи! Но Золотинка уже частила ногами, улепетывая в сторону перекрестка.
Опутанная сетью, она неслась с невозможной для человека прытью и отчаянно виляла среди остолбенелых от изумления зевак. Но никакая сеть не могла защитить ее от стрелы — что-то жестко звякнуло и сверкнуло в воздухе. На углу Золотинка резко прянула вбок, перепрыгнув через единственную ногу убогого, который расселся тут со своей чашей.
Дело обернулось худо: весь город, кажется, бросился в погоню, провожая беглеца улюлюканьем и камнями. Звон копыт и лошадиный храп наседали на спину — Золотинка вильнула в крошечный тесный дворик, где возле окутанной паром кадки распрямилась женщина с мыльными по локоть руками, и проскочила тут же в другой дворик, чуть просторнее, со всех сторон замкнутый… но — о, чудо! — без единого соглядатая.
Нужно было, не теряя даром мгновения, развязать торбу, выхватить мешочек с пеплом, тоже завязанный, пепел развеять и потом еще — боже! — нащупать за ухом Эфремон, заклятие — и все это сплясать на счет раз, два и три! Зажав между ног торбу, Золотинка рванула тесемки найденного мешочка — и обнаружила перед собой молодого мужчину в колпаке, лицо которого сразу же исказилось страхом и злобой. Он судорожно ухватил валявшуюся на землю мотыгу. А Золотинка не удержалась — тряхнула пепел, уже бесполезный, ибо невозможно обморочить человека прямо у него на глазах да еще в пяти шагах. Тот уже орал: «Ребята, сюда!» — и ломилась во дворик погоня, храпели лошади.
С развязанной торбой в руках Золотинка заскочила в попавшуюся на глаза открытую дверь. Напоследок оглянувшись, она увидела бегущего кольчужника с луком.
В темноте помещения она кого-то сшибла и потом, сокрушая горшки, нашла лестницу на верхнее жилье. Но там не было очага, чтобы собрать пепел… И еще одна лестница, крутая и скользкая, вывела ее на жилье вверх, под самую крышу — взвизгнула полуодетая женщина.
Золотинка нырнула в прорезанное на скате крыши окно и, едва зацепившись сетью за косяк, чтобы не скользнуть по соломе, увидела под собой запруженную народом улицу. В тот же миг внизу увидели беглеца — вой прокатился по узкой улочке. Сеть позволила Золотинке совершить великолепный прыжок на ту сторону улочки, на крутую кровлю дома пониже. Там она, с грохотом скользнув по черепице, закинула невидимые путы сил аж на самый гребень крыши. И уже с гребня, озирая чересполосицу дальних труб, шпилей и колоколен, а также ближайшие улицу и дворы, Золотинка обнаружила новый отряд конницы и городских стражников, которые спешили со стороны площади.
И что толку было нестись, прыгая с крыши на крышу, цепляясь за трубы и скользя по скатам, когда вой и крики неотступно преследовали ее понизу? Сверкнула со свистом стрела и рванула из рук торбу. Золотинка отчаянно качнулась и запала за толстую кирпичную трубу. Хотенчик Юлия из пробитой котомки переложила для верности за пазуху.
Она сидела за трубой, а погоня, приметив убежище пигалика, стягивалась со всех сторон. Верно, они уж поднимались по внутренним лестницам дома к чердачным окнам, рассчитывая так или иначе добраться до затравленной дичи.
Разве что сдаться властям?.. Чтобы через подземелья Приказа надворной охраны попасть к властителю Словании Рукосилу-Могуту? Нет, слишком высоко он стоит, великий чародей, слишком далек от мелкой попавшей в тенета охраны мошки. Так не достичь государева уха… В уме она не раз перебирала самые затейливые способы перехитрить всесильного Рукосила. И если уж ничего путного не придумала в часы досуга, то не здесь, трясясь за трубой, да еще имея на совести препозорнейшее недоразумение с котом — не здесь и не теперь принимать скоропалительные решения. Нет пути, и это не путь. Значит, нужно спасаться. Спасаться, чтобы взять разбег для неожиданных и смелых начинаний. Не из положения снизу, навзничь приниматься за борьбу с великаном.
Пребывая в тоскливом отчаянии за трубой, она расслышала вдруг самый что ни есть мирный звук — тоненькое хныканье младенца, причем под самой крышей. Золотинка поймала себя на том, что различает вложенное в плаксивые всхлипы чувство: мне мерзко! мне мокро! я один…
Я один! — сообразила она. Рядом ни мамы, ни живого лица!
Высмотрев прорезанное в скате крыши окно, за которым ревел обмочившийся малыш, Золотинка распласталась по соломе и, оттолкнувшись от трубы, заскользила на животе вниз. Истово надеясь, что снизу ее маневра не заметят… Она толкнула окно, на счастье, незапертое, — здесь, на крыше, под небом не ожидали воров.
Да и воровать-то, как обнаружилось, было нечего. Когда Золотинка перевалилась внутрь, то увидела просторный чердак. Наклонным потолком помещению служила солома, уложенная на обрешетку из жердей. Тряпье на полу изображало постель, какой-то ящик — сундук, тут же колыбель с ребенком. Колченогий стол, чурбан и — проклятье! — никакого очага. Да и кто бы, в самом деле, решился разводить огонь под соломой?!
Откинутое творило на дощатом полу открывало лаз с лестницей-стремянкой, оттуда доносились голоса — хозяйка, значит, спустилась к соседке и, надо думать, высунулась вместе с ней в окно, привлеченная уличным переполохом.
Беспокойно озираясь, — оставалось два выхода: вверх, на крышу, и вниз, где голоса, — Золотинка бегло глянула на колыбель… Замерла.
И опять приходилось действовать, не теряя мгновения. Она быстро выпотрошила мальчика, как оказалось, из мокрого тряпья, отчего он признательно затих. Перенесла его в постель на полу, где и уложила под самый скат крыши, заслонив снаружи тряпьем.
Внизу хлопали двери и грохотали сапоги, лучники поднимались, заполняя дом.
— Марфутка, негодница! А дитя?! — раздался гневный окрик.
Звук оплеухи, плаксивый ответ девочки-подростка. И снова:
— Дитя бросила! Вот ужо, получишь ты у меня!
Пока маленькая нянька юлила, тянула и отбрехивалась, Золотинка как раз успела распорядиться. Сменив пеленки на такие же грязные, но сухие, из тех, что висели по чердаку на веревках, Золотинка тронула Эфремон и принялась уменьшаться в размерах — старый, известный всякому сколько-нибудь путному волшебнику фокус. Скоро она стала ростом с годовалого малыша. Новоявленный годовичок по-взрослому ловко перекинулся через заднюю стойку низкой колыбельки и тотчас же, раскачиваясь в люльке, замотался в тряпки с головой и башмаками, наподобие кокона. Все что осталось — прикрыть личико краем пеленки, спрятать руки и закрыть глаза.
Башмаки топали, звенело железо, чердак наполнился наглыми, пропахшими табаком голосами.
— Погляди там, — сказал кто-то, и Золотинка — в глубокой колыбели она ничего не видела, кроме жердей да соломы над головой, — представила себе заскрипевшее под рукой стражника окно.
Несильные, но сноровистые руки выхватили Золотинку из люльки, принялись ее трясти, вскидывать и перекладывать. Маленькая нянька подворачивала, не глядя, пеленки, а потом закачала малыша — а-а-а! — так и не бросив на него взгляда. В чем Золотинка убедилась, когда решилась приподнять веки: курносая девочка со страстным любопытством во взоре ходила по пятам за вояками, заглядывая всюду, куда только они совали нос. Разве на крышу не полезла, хотя и подступилась было к окну. Мимолетная затрещина мамаши, прибежавшей присмотреть за обыском, заставила ее скривиться, и девочка, глубоко огорченная, со злостью сунула малышу соску. Да так шибко, что ударила Золотинку по губам — та не вдруг догадалась, что такое суют ей в рот. То была осклизлая вонючая тряпица, туго перевязанная ниткой.
Надо было заплакать — для правдоподобия, ибо трудно представить себе стойкого духом ребенка, который не пришел бы в волнение при такой обиде, — но Золотинка вместо того лицемерно зачмокала и даже зажмурилась, не от удовольствия, правда, — от тошноты.
Кое-кто из обыскивавших чердак, может, и заметил блаженствующего в постели взрослых карапуза, но вряд ли этому удивился. Откуда ж ему было знать, что настоящий младенец в комнате только один, — один из двух. Двое лучников вылезли-таки через окно на крышу. Там они вспарывали сапогами слежавшуюся солому, чтобы удержаться на крутом скате, и кричали, что никого нет.
— Не видно, сгинул чертов пигалик! — где-то там, снаружи, с улицы, видно, слышались ответные голоса.
Захваченная небывалыми событиями малолетняя нянька, натура, может быть, и не черствая, но заполошенная, небрежно таскала растрепавшийся сверток, то и дело околачивая его об углы, о чьи-то локти, железные набрюшники и ратовища бердышей. В крайне восторженном состоянии она неспособна была заметить, каким бесценным сокровищем терпения и благоразумия выказывает себя младенец. Нет, неблагодарная, она не ценила его достоинств! Четверть часа спустя, когда вояки схлынули, мамаша выпроводила прочих посторонних и поспешила к лестнице, заповедав дочери напоследок: из дома ни ногой! Девочка швырнула младенца в колыбель, жестоко брякнув его о закраину, и обиженно запричитала:
— Так всегда! Буду я… как же! Как они — вот… а как мне… вот!..
В голосе ее кипели слезы.
Невольные слезы проступали на глазах ушибленного младенца — он страдал, черпая силы в надежде на скорый конец мучений. Можно было думать, что юная мятежница от жалоб перейдет к действию и бросит обузу на произвол судьбы — иного от нее и не требовалось. Однако девочка, посылая проклятия братику, не смела его оставить.
И тут…
— А вдруг он здесь? — испуганно пробормотала девочка и… пропала. Напрягая слух, Золотинка ничего не могла разобрать. Верно, девочка перестала дышать, а если ступала, то на цыпочках, неслышно. После томительного промежутка заскрипела крышка сундука… Девочка уронила его и с воплем бросилась к люльке. Золотинка взлетела, теряя голову, задергалась, кувыркаясь, низринулась, и взлетела, и снова перевернулась, утратив всякое представление о пространстве.