— Нужно ли понимать слова великого слованского государя как объявление войны? — поднялся в мрачном, отрешенном спокойствии мессалонский посол.
— Сядьте, Деруи! Сядьте, я говорю! — закричал Лжевидохин, срывая слабый старческий голос. — Сядьте или война! Вы хотите войну, вы ее получите! Сядьте! Вы дождетесь! Вы заставите меня… Пусть меня понесут в карательный поход на носилках, вам от этого легче не станет. Сядьте или я велю отрубить вам голову — для начала.
Побелевший Деруи стоял под градом угроз, но товарищи его, похоже, не одобряли заносчивой выходки кавалера, что видно было по их испуганным, смятенным лицам. Да и сам Деруи, конечно же, помнил о строжайших наказах искать мира. Он медленно опустился.
Бедная Нута осматривалась, плохо понимая, что происходит. Ей представлялось, должно быть, что она пропустила нечто особенно важное, нечто такое, что могло бы объяснить внезапное бешенство самодержца. Бледная и немощная, принцесса поднялась, словно во сне:
— Если из-за меня… Зачем такие угрозы? — несколько слов она кинула затем по-мессалонски, но послы, хоть и повернули головы, держались так, словно заранее знали, что ничего разумного ожидать с этой стороны не приходится. Словно у них, послов, не было ничего общего со своей оторванной от родины соотечественницей из оттесненного от власти рода.
— Молчи, не лезь, — тихо прошипела тут Лжезолотинка, понимая общее настроение, которого совершенно не учитывала Нута. — Без тебя разберутся. Не лезь под удар. Дура. — Последнее уже совсем тихо, только себе. Широта натуры и некое тщеславное великодушие побуждали Зимку, пренебрегая недавними оскорблениями, предостеречь маленькую принцессу против опасных глупостей.
— Если только я послужила причиной раздора… — продолжала Нута, обращаясь прямо к государю.
— Да, послужила! — обронил Рукосил-Могут и недобро осклабился.
— …То это нестоящая причина.
— И ты готова пострадать, чтобы устранить источник недоразумений? — спросил Лжевидохин с язвительным любопытством.
— О, да! — откликнулась Нута, понимая все, что происходит, только по самому общему смыслу.
— Деруи… — задыхаясь от возбуждения, Лжевидохин вынужден был говорить отрывисто. Широкое бульдожье лицо его под низко севшим на глаза венцом побагровело и приняло синюшный оттенок. — Устранить повод… к войне… Что лучше? Мы с вами заложим основание новой, небывалой между народами дружбы.
— Надеюсь, государь, — сдержанно отвечал кавалер.
Лжевидохин глянул в пространство — ни на кого в особенности, но несколько дворян, маячивших в тылу за престолами, насторожились, готовые к услугам.
— Возьмите принцессу, привяжите ее… вон к тому горшку, — указал он на высокую вазу с цветами, вокруг который полулежали и сидели притихшие скоморохи.
Несколько мгновений оторопелая тишина сопровождала этот несообразный приказ. Первым спохватился старший в наряде пожилой дворянин, добродушный с виду, с рыжеватой короткой бородой, в мехах и в желтых чулках с красными подвязками. Он засуетился и для неведомой надобности подозвал витязей, из тех, что стояли у дверей. Увенчанные пышными перьями латники с бердышами в руках поднялись на помост, где сидела принцесса. Пожилой дворянин спросил кого-то, понизив голос, но вполне явственно: а веревка?
— Простите, великий государь, я не понимаю ваших намерений, — сказал мессалонский толмач, что держался за стулом посла, не присаживаясь. Самого Деруи на этот раз никто, кажется, и не слышал.
— Надо устранить причину недоразумений, — расслабленно сообщил Лжевидохин. Словно передразнивая посла, он тоже едва шевелил языком и в крайней телесной слабости откинулся на спинку кресла. То была расплата за излишнюю, не по летам живость.
— Государь! — взвился вдруг Деруи, вставая. — Я не позволю…
Однако поздно было уже внушать что-либо слованскому оборотню: тот тяжело дышал, прикрыв глаза, сознание его, как видно, туманилось. Все приостановилось.
Рыжебородый дворянин и витязи в перьях вывели принцессу на середину палаты и тут замешкали между скоморохами, обратив взоры к обомлевшему государю. Мессалонский посол по-прежнему стоял, ожидая часа, чтобы выразить возмущение. Принцесса, уронив руки, потупилась и, кажется, ничего не ждала. Понемногу по всей палате установился скучный приглушенный гул, люди перешептывались, многие, не выдержав напряжения, потихоньку ели и пили.
Заметное движение происходило только среди скоморохов. Чернявый юноша с тонкими чертами живого, выдающего страстную натуру лица, раз от разу перекатывался по полу среди товарищей, подбирался все поближе к принцессе и, наконец, вовсе встал, желая привлечь ее внимание. Нута глянула, но так и не отличила юношу от стороживших ее людей.
Принцесса не узнала Лепеля. Что было ему не совсем понятно, ведь он, казалось бы, не переменился к худшему, не поседел, не обрюзг, не переменил ни нрав, ни обличье за прошедшие после последней встречи два года — они мелькнули для него сплошным крутящимся колесом, как не было.
Увы! Нута не только не помнила Лепеля, но вовсе не держала в памяти все происшедшее тогда в Толпене между прыжком из окна и беспощадным приговором, который вынес ей Юлий. Только это и осталось: холод на краю пропасти и потом сразу, без перехода — обморочная слабость в душе от нестерпимой обиды и боли. Лепель, стоявший в промежутке между этими событиями, затерялся как нечто незначащее, мимолетное.
— Государь! — с пылом воскликнул наконец кавалер Деруи, заметив, что слованский оборотень мотнул головой и повел мутным взором, поправив венец. — Государь! Я не позволю надругаться над женщиной в моем присутствии!
По всей палате перестали есть и встревожились.
— Тогда я советую вам выйти, — отвечал Рукосил, улавливая суть препирательства. — Да, я бы советовал! Зрелище не из приятных: я велю привязать принцессу и затравить ее собаками! — и он перестал замечать посла.
Действительно ли Лжевидохин имел такое бесчеловечное намерение, являлась ли невероятная угроза следствием беспамятства или же это была издевательская дразнилка, призванная вывести из себя мессалонского посла и до смерти напугать принцессу — никто не мог знать наверняка.
Похоже, он готов был и отступить… когда бы нашелся способ. Беда в том, что ничего путного на ум не приходило.
— Ну! — вскричал Рукосил, озлобляясь. — За чем дело стало?
— Веревки нет! — с мрачным спокойствием сообщил рыжебородый дворянин в желтых чулках.
Едва ли он успел подумать о последствиях язвительно прозвучавшего ответа.
— Кто этот человек? — с деланным замешательством изумился Лжевидохин, показывая пальцем. — Как его сюда допустили? Уберите его. В железо. Пусть палач объяснит умнику, где искать веревку.
Стража окружила дворянина, который только сейчас по-настоящему сообразил, чего будет стоить ему нечаянное слово: он зевал, пытаясь что-то сказать, но не говорил, руки тряслись, когда сдавал меч.
— А этот? — продолжал удивляться Лжевидохин, обнаружив возле принцессы скомороха. — Этот болван для чего поставлен?
— Поставлен искать веревку! — бодро сообщил Лепель.
Можно было ожидать, что государь испепелит негодника, а он изволил вместо того усмехнуться. Кривое подобие улыбки на бульдожьем лице под венцом вызвало по всем концам палаты некое подобие вздоха, в котором выразилась надежда на благополучный исход дела.
— Зачем же тебе веревка? — продолжал государь.
— Чтобы поддержать принцессу.
— Поддержать? Неплохо сказано, — опять, второй раз подряд! усмехнулся Лжевидохин. — Сдается, мы тут с тобой, приятель, одни только и понимаем друг друга.
— Приятно, что вы это заметили, государь, — доброжелательно откликнулся Лепель.
А двор и чужеземцы расхрабрились уже настолько, что послышался смех. Опечаленного до потери речи дворянина, что начал разговор о веревке, между тем увели, и никто его больше не вспоминал. Мессалонский посол догадался сесть.
— Принцесса хромает на ногу, — неспешно толковал Лепель, — как же ее не поддержать? Тут годится и веревка, и дыба, и кол — любой способ привести человека в устойчивое состояние.
— Когда же ты заметил, что у принцессы неладно с ногой? — продолжал государь.
— Как только она заговорила.
Венценосный оборотень хмыкнул, по палате прокатился почти уж совсем веселый смех.
— Ты заметил, а никто больше не видит.
— А я это обнаружил на ощупь. Когда я ощупал себя и обнаружил, что довольствуюсь одной ногой, то сейчас же сообразил, что сходный недуг постиг и принцессу.
— Ну… что ты хочешь этим сказать? — с некоторым недовольством уже, помолчав, возразил государь.
— Всякий человек стоит на двух ногах. Одна нога — правда, другая — ложь. Невозможно прожить одной правдой, как невозможно прожить одной ложью. Принцесса открывает рот только для того, чтобы поведать правду, а я — чтобы солгать. Вот и получается, что мы оба калеки, каждый на свой салтык. Мы оба нуждаемся в снисхождении.
— Это ты верно заметил, дурак, — вздохнул государь. — Или оба нуждаетесь в наказании… Веревку-то принесли? — спросил он, как раз приметив поспешно бегущего человечка с целым мотком шелковой бечевки. — Ну так привяжите дурака к вазе.
— И все скоморохи вон! — прикрикнул Лжевидохин, когда стража с особенным, веселым рвением исполнила приказ и примотала Лепеля к узкой высокой вазе, доходившей ему до груди. Над головой юноши диким венком свисали заморские цветы: непомерно большие, мясистые, они источали сладковатый трупный запах.
— Вон! — повторил оборотень, и в голосе его звучало нечто пронзительное, отчего являлась слабость в ногах и сухость в горле, исчезала всякая мысль о сопротивлении. Скоморохи бросились врассыпную через множество лазеек между столами. Повинуясь особому указанию государя, отступила стража.
На опустевшем пространстве посреди палаты остался запутанный в пышные заросли цветов Лепель. Возле него, словно пытаясь что-то понять, озиралась Нута. На мраморном полу валялись позабытые в спешке бубен и мячики.