С противоестественным ощущением, в котором было нечто и от ревности, Золотинка опять увидела самое себя. Слованская красавица гляделась безупречно. Сверкающие волосы Зимки-Золотинки покрывала сдвинутая на лоб, затейливо подвязанная на затылке косынка тончайшего прозрачного шелка. То было единственное облачко, набросившее пасмурную тень на прекрасный и гордый лик. Пронзительный взор, линия чуть вздернутого носа, неспокойный рот… в этом лице было еще и нечто стремительное.
Зимка-Золотинка медлила садиться в карету, не обращая внимания на склонившихся у распахнутой дверцы гайдуков.
— Вот бы нас прокатила! — Золотинка поймала взглядом одного из босяков, который только что вырвался из толкучки и еще задыхался от возбуждения.
— Но, еще скажешь! — выдохнул тот с презрительным пренебрежением к такого рода пустопорожним разговорам.
— Попроси!
— Сам проси! Чокнулся?
— И спрошу, бояться не буду! — взвинчивала страсти Золотинка.
— Тьфу! — не поверил пацан и выругался, подвинув на голове большой, не по размеру овчинный треух.
А Зимка-Золотинка, убедившись, что общество, разобрав серебро, все целиком нахлынуло к рядам стражи, ступила на подножку кареты.
— Государыня, смилуйся — пожалуй! — вскричала Золотинка противным голосом попрошайки и кинулась напролом.
Чтобы перехватить мальчишку, витязь, прянув конем, мазнул его плеткой. Но Зимка-Золотинка уже узнала пигалика. А если и не узнала — себе не поверила — то вздрогнула в предчувствии той самой беды, которую и ожидала со дня на день.
— Тебе чего? — спросила она с затаенным испугом, понятным, наверное, только для Золотинки. Слово государыни придержало ретивых охранников.
— Прокати, государыня, вот чего! — вскричал тут, как бухнул, из толпы мальчишка в меховом треухе. Все так и обомлели.
— Государыня, краешек подола поцеловать! Позволь подола коснуться! — бухнулась на колени Золотинка.
Главное, она не осталась в одиночестве. Дети галдели все скопом. То есть мятеж этот, несомненно, подходил под статью Уложения «Скоп и заговор». Скоп, неупорядоченное скопление народа, имелся налицо, а заговор живо изобразят в застенке. Вдохновленная этим обязывающим соображением, стража готовилась хватать, чья-то грубая рука уже примерилась к Золотинкиному загривку, но государыня не замедлила.
Могла ли она промедлить, если на совести ее лежал Камарицкий лес, — и об знал пигалик.
— Вот как! Забавно! — сказала она с преувеличенным оживлением. — Это кто же тут хочет покататься со своей государыней? Кто тут у нас такой смелый? Ладно, смелого прокачу! — продолжала она, обращаясь к народу.
И тотчас же должна была остановить развязного парня из лавочников, который, крякнув и заломив шапку, ступил вперед. На широкой ряшке его застыла глуповатая, сама себе не доверяющая улыбка.
— За ребенка что ли себя считаешь? — недобро ухмыльнулась государыня. — Я детей потешить. Маленьких.
Теперь все притихли, включая и Золотинку, которая не вставала с колен, не делая, впрочем, попыток целовать Зимкин подол. Взбудораженная толпа, не вовсе еще разобравшись в своих чувствах, склонялась, по видимости, к умилению с изрядной долей опаски. Никто больше не отзывался на приглашение покататься. Надо сказать, что и сам зачинщик, пацан в меховом треухе, который своевременно поддержал Золотинку, впал к этому времени в малодушие и подался назад, а не вперед, оказавшись пред ликом государыни.
Ощущая себя не очень складно в тенетах всеобщей немоты, Зимка-Золотинка догадалась поймать за руку первую подвернувшуюся девчонку. К несчастью, одурела от испуга и девочка — опрятная малышка в передничке и с корзиной для покупок, — она уперлась, вся деревянная, и скривилась мордашкой, так что толпа зевак, стража в лентах, витязи в перьях и со знаменем, величественные гайдуки-великаны и ездовые, сенные девушки у кареты — весь честной народ ужаснулся, ожидая неминучего рева.
Лжезолотинка, скрывая происходившую из нетерпения злость, тянула паршивку за руку, а та, вцепившись в корзину, где кто-то шевелился под тряпкой, обомлела до бесчувствия, до невозможности зареветь… Но беда нагрянула с другой стороны.
Неподалеку в толпе семейство добропорядочных горожан лихорадочно выдавливало из своей среды подходящего по размерам добровольца, который тоже сопротивлялся. Папаша и мамаша шипели, не разжимая губ, а мальчишка — эдакий ангелочек в сапожках, — выкатив безумные от ужаса глаза, хватался за материн подол. Да не тут-то было! Улучив миг, отец удачно рванул малыша от материнский юбки и такой снабдил его на дорогу затрещиной, что ошеломленный ангелочек хлопнулся наземь и — натурально! — взвыл.
Золотинка же, неприметно трогая болезненный рубец через плечо, который оставила плеть витязя, подумывала, не пора ли вставать с колен. И хотя по всему выходило, что пора, не вставала, понимая, что окажется в пустоте: государыня, деятельно волочившая к карете упрямую паршивку с корзиной, в который беспокоился гусь, не замечала, однако, затеявшего сыр-бор мальчишку.
А где же затерялась та худенькая, с голодными глазами нищенка в драном платьице, что мечтала коснуться государынева подола? Тут она была, на виду. Помутившись от непосильных чувств, бедняжка так и обмерла, не смея ступить вперед, но страстно еще надеясь, что прекрасное божество ее бросит неблагодарную девчонку с гусем и обратит внимание на того… на того, кто замлел от горячего, непосильного чувства.
Между тем растревоженный тряской гусь, выпростал из мешка голову, поднявшись над корзиной, и в припадке мстительного отчаяния цапнул клювом, что пришлось. Лжезолотинка со вскриком отдернула украшенную неясной отметиной руку.
Этим и окончилась борьба.
Государыня, страдальчески изломив брови, поднесла было руку к губам, но удержалась от того, чтобы поцеловать самой себе «ваву», и бросила сиплым от переживаний голосом:
— Пойдем, девочка. Все-е-ех прокачу.
Смельчаков набралось немного: в карету набились Золотинка, понятное дело, и трое самых оборванных мальчишек, среди которых затесался сорванец в меховом треухе. Все четверо, с нескладными ужимками, потея от напряжения, затиснулись на переднее сиденье, а государыня раскинула свои юбки на заднем. Сенные девушки ее остались на мостовой.
— Трогай! — крикнула звенящим голосом государыня.
В толпе прокатилось жиденькое «ура!».
Государыня, нестерпимо прекрасная, откинулась на подушки сиденья, не пытаясь даже изображать гостеприимство. Хмурый взор ее брезгливо скользнул по лохмотьям, по грязным босым ступням, которые мальчишки поджимали, не зная, куда девать. Скромно пристроившийся пигалик заставил ее болезненно подернуться. Руки Зимки, сложенные на черной с белым узором юбке, не находили места, скованные и неловкие.
Обомлевшие пацаны, разумеется, не могли оценить близкое к припадку состояние государыни, принимая эти подергивания за обычные проявления величавости. Они тихонько шептали друг другу «лафа!» и понемногу смелели, сдержанно толкаясь локтями, отодвигали занавески на окнах и выглядывали в надежде, что кто-нибудь из уличной шантрапы остолбенеет на месте, признав в карете великой государыни знакомую рожу.
Золотинка же, вихрастый розовощекий малыш, не сводила с соперницы сурового взгляда. Недобрые мысли мучили Золотинку, побуждая к какой-нибудь дикой выходке, и нужно было зажмуриться, чтобы вспомнить, зачем она здесь, зачем искала свидания. Не время было для злобы, чувства, вообще говоря, и бесполезного, и вредного.
Не время… когда бы только можно было вместить, зачем это Юлька ее любил? Любил и любит — ее, а не меня. Это не новое соображение каждый раз поражало Золотинку своей полнейшей безысходной несуразностью.
— Ну что, соколики, покатались? — сказала вдруг Лжезолотинка, нехорошо усмехнувшись. — Вываливайте!
Она смахнула пацанов, как сор со стола, освобождая место для дела. Оборванцы, верно, думали, что так и нужно. Что этого требуют обычаи и установления великокняжеского двора — спрыгивать на ходу в знак особого смирения и признательности. Тем более, что карета катилась не слишком шибко — по улице, где сплошной толпой жались к стенам, освобождая проезд, прохожие. Удостоенные великой милости посыпались вон, прыгая в объятия изумленных кумушек. Последним, вопросительно оглянувшись на Золотинку, выскочил пацан в овчинном треухе, который мнил себя зачинщиком предприятия.
Два оборотня, две Золотинки, остались наедине лицом к лицу.
— Куда прикажите ехать? — с вызывающей язвительностью осведомилась Лжезолотинка.
— О, прошу вас, не меняйте из-за меня своих привычек! — кротко отозвался пигалик, задвигая между делом тяжелые парчовые занавеси.
— Да ведь время-то какое! — возразила Лжезолотинка, опять откинувшись на подушки, и отбросила волосы, отчего они явственно зашелестели и засверкали, точно заледеневшая, покрытая инеем трава под ветром. Руки за голову, грудь открыта — Лжезолотинка нарочито подставлялась, высокомерно пренебрегая чужой враждой.
Но злоба уже прошла мимолетной дурью, Золотинка успокоилась.
— Время-то какое, неласковое, — повторила Лжезолотинка нараспев, — повсюду погромы. Вчера по столице, мне говорили, — если я чего не напутала — убито что-то чуть ли не тридцать пигаликов. Или триста. Я всегда путаюсь в числах.
— Да, я видел одного повешенного, — подтвердила Золотинка, не выдавая себя. — Именно поэтому я набрался смелости напроситься на свидание.
Скорбное замечание заставило Зимку задуматься. Она высунулась в окно, придерживая на голове кисейную накидку, и громко бросила:
— По Дубненской дороге! — Занавеска задернулась. — Однако, — продолжала затем Лжезолотинка, устраиваясь на подушках с удобством, — я вовсе не уверена, что смогу защитить тебя от преследований. Власть моя не столь велика, как это представляется со стороны. Я здесь для украшения и только. Наше великое государство представляет собой союз силы и красоты. К сожалению, иногда кажется, что красота у силы в заложницах. Выходит так, — повторила она, как будто пигалик собирался возразить. Звуки собственного голоса, который звучал уверенно и снисходительно, взбодрили Лжезолотинку. — И опять же, кто поручится, что мои доблестные витязи не схватят тебя и не свяжут, как только карета остановится и ты попробуешь улизнуть? Никто не поручится. Я, во всяком случае, в этой стране ни за что поручиться не могу.