О змее молодой окольничий отозвался с горячностью, даже оскорбительной по отношению к государыне, которая только что стала поводом для самого сдержанного проявления чувств. Вряд ли только черствый до простодушия юноша способен был замечать такие тонкости. То было новое поколение, пригретая слованским оборотнем поросль молодых да ранних.
Смок, повествовал юноша, очнувшись от долгого обморока, смахнул крылом десяток потерявших осторожность зевак, подавил и пожрал других. Все, что касалось змея, вызывало оторопь: размах разрушений, блуждающие дворцы, отпечатки лап по полям вокруг логова, ледяное дыхание, которое вымораживало траву и деревья на полверсты, чудовищная жажда, на утоление которой шли озера воды. И видения, ставшие над логовом недужного змея.
— Сегодня утром со стен Вышгорода видели зарево, за сорок верст, — говорил Корех, раскрасневшись. — Видения. Они полыхают заревом. Уже в пяти верстах от змея никакой силой нельзя удержать войска, люди падают на колени, сходят с ума. И все равно толпы народа спешат на погибель. Тысячи, десятки тысяч. А прибавьте к этому выходки медного истукана под Вышгородом. По правде говоря, государыня, дело идет к полному расстройству государственного управления! Да-да! Впору было бы впасть в отчаяние, когда бы мы не знали, что прикрыты могущественной сенью нашего великого государя! — добавил он с пафосом. — Великий Могут смотрит далеко вперед! Потому что если Смок залежится там, за рекой, еще недели три… то… простите, государыня, я вынужден сказать, страна потеряет уважение к власти.
Последние новости об медном истукане государыня и свита узнали уже в предместье Вышгорода. Порывай, круживший вокруг горы в поисках сносного подъема, временами возвращался к воротам и тут стоял часами у пропасти перед поднятым мостом — болван болваном. А всякое сообщение с верхним городом тогда начисто прерывалось.
Теперь же петляющая по склонам дорога забита была подводами до самых ворот. Люди торопились в Вышгород, пока путь был открыт. Так что государыня въехала на мост после целого часа громогласной брани и криков своих конников, свиста плетей и лошадиного храпа. На дворцовой площади государыня улучила миг шепнуть пигалику несколько слов и вышла вон, громко распорядившись коней не откладывать, карету не убирать, — оборванный лохматый мальчишка остался за занавесками.
Некоторое время Золотинка таилась, прислушиваясь к ленивым голосам снаружи, потом вскарабкалась босыми ногами на бархат сиденья и, настороженно оглядываясь на яркие щели занавесок, вытащила из-за уха золотую заколку с камешком. Острой ее иглой малыш процарапал край атласных обоев под самой крышей кареты и, как только проделал дырку, достаточную, чтобы с некоторой натугой просунуть в нее уменьшенный до горошины камешек, затолкал его под обои, под атлас и под тонкий слой войлока, где камешек и затерялся вполне бесследно.
Всё, она осталась чиста, готовая к любым обыскам, даже самым изощренным и унизительным. Лучше без всякого камня, вчистую, голыми руками… И хотя это «голыми руками» давалось Золотинке не даром, смешно было бы теперь заботиться о нескольких лишних унциях золота за два-три случая произвольного волшебства. Быть может, последних в ее жизни.
На круглом личике пигалика застыло скучное, покойное выражение — он ждал.
Подземное логово чародея, сумрачное помещение с пробитыми в скале бойницами, встретило княгиню мертвящим спокойствием. Собаки на ковре едва подняли головы. Слованский оборотень рыхлой грудой мехов погрузился в широкое кресло. Сонные едулопы пристроились на корточках у дальней стены и только оскалились, когда появилась женщина. Один Ананья, верный человек Рукосила, почел необходимым подняться из-за своего столика, чтобы приветствовать государыню. Голые лавки вдоль стен, несколько пыльных древних поставцов с книгами и свитками подтверждали впечатление зловещего убожества, которое охватило Зимку на пороге логова.
На столе у Ананьи, где торчало в чернильнице перо и белели бумаги, горела свеча, поставленная в грязную надбитую чашку.
Раздвинутые решетки и занавес делили длинное помещение на две неравные части, и Зимка, оглянувшись на закрывшуюся за ней дверь, ступила на государеву половину. Оборотень кутался в широкую шубу с просторным, шире плеч меховым воротником.
— Все люди смертны, — молвил Лжевидохин невыразительным старческим голосом.
Зимка неверно улыбнулась, но, увы! не нашла ни единого слова, чтобы опровергнуть это бесспорное суждение; во рту сразу пересохло.
— Вот что ужасно, — закончил он будничным голосом. — Подумать только, со смертью ты уж ничем не лучше того, кто умер и рассыпался в прах десять тысяч лет назад. Ты становишься современником всех когда-либо живших. Равенство в смерти — самое чудовищное равенство на свете, неоспоримое и неизбежное. Ты думала об этом когда-нибудь?
— К чему это? — проговорила Зимка, слабея.
— У тебя обывательский ум, — сумрачно сказал Лжевидохин. — Сядь.
В комнате, впрочем, не было стульев, кроме того, который занимал Ананья, он поспешно поднялся и доставил это скромное, с вытертой обивкой седалище на ковер, поставив его рядом с государыней. Зимка опустилась, едва глянув куда.
В сущности, она не знала, кому желает победы: Рукосилу или Золотинке, оба были равно опасны. И потому малодушная мысль выдать Золотинку с головой — за известную цену — опять посетила ее томительным позывом. И только Юлий, ни на мгновение не уходивший из памяти царственный ее супруг, поддерживал Зимкино мужество. Она подумала, что строгий в правилах Юлий одобрил бы ее стойкость и признал бы подлинной своей подругой, когда бы видел ее сейчас.
Лжевидохин помахал пястью, пытаясь стряхнуть боль: на левой руке на безымянном пальце въелся в плоть перстень. Волшебный Паракон, попелянский подарок кота, нельзя было стащить с пальца никакой силой. Два сустава до самого ногтя потемнели и вспухли, причиняя оборотню немалые страдания.
— Один раньше, другой позже — все умрут, — продолжал Лжевидохин, мучаясь. — Не знаю, послужит ли это тебе утешением… Право, не знаю. Что-то я не припомню, чтобы ты выказывала склонность к философическим обобщениям. А с другой стороны, сказать «на миру и смерть красна» — это поможет? Если скажу, что ты умрешь славной красивой смертью, имя твое войдет в века, в песни и сказания слованского народа?.. Не уверен… что ты сочла бы вечную славу достаточным возмещением… Одна насмешка. — Лжевидохин протяжно-измученно вздохнул и заметил: — Сидела бы ты теперь в своем задрипанном Колобжеге замужем за каким-нибудь любвеобильным пекарем и думать бы не думала о посмертной славе.
— Короче, — молвила Зимка хрипло.
— Короче, девочка ты моя честолюбивая, стране нужна жертва. В этот тяжелый час слованский государь должен показать пример, пожертвовать самым дорогим, что только у него есть. Я приношу тебя в жертву змею. Дороже ничего нет… Да, вот так. Дело решенное. Так что я просил бы воздержаться от бесполезных препирательств. И слез тоже не надо. Возьми в расчет, что я крепко подумал, прежде чем вспомнил о давно забытых обычаях наших праотцев. Да… И если ты воображаешь, что великую слованскую государыню можно подменить какой-нибудь подделкой, то выкинь это из головы. Не пройдет. Первой попавшейся красавицей тебя не заменишь. Этого замшелого негодяя не проведешь, он и не такие виды видал за тысячу лет. Так что без обману: парчовое платье, пуд золота, полпуда драгоценностей. Расчесанные, как у невесты, волосы. Ну, ты сама знаешь все эти штучки: благовония, кружевное бельишко, там туфельки, чулочки — как положено. Нельзя упускать мелочей, если имеешь дело с таким негодяем, как Смок.
Лжевидохин наконец замолчал. Зимка онемела, упуская случай возразить. И тогда чародей не без удовлетворения закончил:
— Можешь еще поесть. Только не знаю… хорошо ли на полный желудок?.. Словом, что тянуть! Всем будет легче, если мы быстро с этим покончим, не разводя турусы на колесах. И думаю, обойдемся без бани, девушки помоют тебя в тазу.
Зимка облизнула сухие, горячие губы. Ананья встал.
— Государыня, вы позволите вызвать стражу, чтобы отвести вас в жилые покои? Я думаю, удобнее будет, если мы подберем платье и прочее в вашем присутствии. Потом же все это нужно будет надеть. — И он с сожалением развел руками, указывая, что не в силах избавить государыню от последнего беспокойства.
— Я жертвую тобой для пользы отечества, — сказал Рукосил.
— А Золотинкой ты бы пожертвовал? — спросила она зачем-то.
— Золотинкой? — удивился Лжевидохин, как бы пытаясь сообразить, кто же в таком случае сидящая перед ним княгиня. По старости хитроумный оборотень нередко путался в самых простых вещах. — Ну, да… ну, да… — протянул он, шамкая. — Без сомнения. Конечно.
Зимка молчала. Она сидела, изо всех сил пытаясь привести мысли в порядок. Мысли дробились и путались… Потом появилась стража, и поздно было что-либо уже соображать, — Рукосиловы дворяне с оружием. Тогда Зимка поднялась — не иначе как ее об этом просили. У порога она вспомнила о пигалике, которого привезла в карете.
Она сказала, что пигалики не виноваты. И долго после этого говорила. Тем более долго, что на этот раз никто ее не торопил, и она могла путаться и повторяться без помех.
— Так это, выходит, тот пигалик, которого ты приняла за Золотинку? Когда возвращалась из Святогорского монастыря? — переспросил еще раз Лжевидохин.
Простой вопрос этот вызвал неожиданные затруднения, Зимка тронула расслабленной рукой висок, провела по приоткрытым губам и ничего не сообразила. Хотя все уже как будто сказала. Но разговор не кончился, и по прошествии многих ненужных слов и туманных суждений кто-то заметил словно бы между прочим:
— …Как бы там ни было, жертва должна быть у змея еще до заката.
Так Зимка и не поняла, что значило знаменательное «как бы там ни было», сулит ли оно надежду. Она вышла, окруженная скорбными рожами, — расслабленные ноги ее едва находили себе опору.
Когда Ржавая железная дверь закрылась за последним из провожавших государыню дворян, чародей осклабился и удовлетворенно крякнул. Похоже, и Ананья испытывал немалое облегчение, покончив с неприятным делом. В ухватках его явилась приподнятая деловитость.