Стенания и исступленные вопли «матушка государыня!» встряхнули Зимку, что-то встрепенулось в ее онемевшей душе. Гнетущий, разъедающий страх не прошел и не мог пройти, но словно бы побледнел, ослепленный сиянием жаркого дня, красочным плеском знамен, красивой скорбью придворных и половодьем народного горя. Теперь, когда тщеславие ее померкло во тьме несчастья, Зимка впервые, может быть, почувствовала искреннюю, до слез, признательность к тем, кто ее любил.
Драгоценные слезы текли по напудренным, нарумяненным щекам, Лжезолотинка, кусая губы, высунула за окно руку, чтобы махнуть народу. Толпа смяла железную цепь кольчужников, люди устремились к карете с криками «матушка, благослови!» Женщины протягивали ей детей, мужчины неистовствовали, мальчишки орали, трубачи величали это безумие голосами поющей меди, барабанщики подстилали горе дробным грохотом. Благодатные слезы омывали душу, и тем отчетливее Зимка чувствовала и понимала, что ночной мрак будет ничто перед тем, что надвигалось на нее впереди, тошнотворным ужасом подступало к горлу.
Через Белую протянулся заранее наведенный наплавной мост. И когда Зимка поняла, что заминки не будет и здесь, она совсем пала духом. Река отделяла ее от змеева логова, и этот мнившийся великим препятствием рубеж вдруг пал. Как рухнули все прежние рубежи и надежды. Карета вкатилась на зыбкую переправу.
Плеск холодной волны, покачивание кареты заставили Зимку вспомнить о сгубленных водой жизнях, о последних, судорожных мгновениях, когда разум так чудовищно ярок… Сейчас она знала, что чувствовали эти люди, когда в горло и в легкие хлынуло, когда захлебнулся крик, содрогается тело, а разум… разум еще сознает смерть.
Бледная, несмотря на пятнами горящий румянец (девушки, пристроившись бочком, ловчились заглаживать на щеках следы слез), она откинулась на подушки. Тяжелый, усыпанный алмазами венец тяготил голову, шитое золотом платье душило своими негнущимися, как латы, покровами. Зимка с утра еще хотела пить и ничего не просила. Губы ее расслабились, мышцы лица, казалось, онемели, их никогда уже — страшное слово «никогда!» — не сложить улыбкой.
Вдоль сельских дорог на правом берегу Белой тянулись сады, изгороди, виднелись деревни, островерхие особняки, окруженные вязами и дубами, — и всюду по обочинам сплошняком стояли люди. Солнце палило вовсю, блеклые, выжженные дали затянула мгла, хотя было еще часа три до полудня. В раскрытое оконце кареты заглянул, не слезая с лошади, Ананья. Черного бархата, туго схваченный в стане полукафтан не доставлял ему как будто никаких неудобств, в лице не видно было следов утомления, ни единой капельки пота, а шляпу с траурным крепом на тулье он держал в руках не для прохлады, а из учтивости.
— Логово Смока, государыня, — молвил Ананья, прижимая шляпу к груди таким сострадательным движением, что Зимка вздрогнула. — Далее, государыня, придется пойти пешком, — продолжал Ананья. — Лошади пугаются. Понесут.
— Хорошо, — бесцветно сказала Зимка.
Ананья отъехал. Знакомые люди: бояре, окольничие, думные дворяне — толпились у раскрытой дверцы, но Зимка не понимала, зачем они здесь. Она продолжала сидеть, не понимая и того, что разговор с Ананьей означает необходимость покинуть карету. Она поднялась с подушек, лишь когда седовласый боярин Селдевнос решился подать государыне руку — привычные жесты, привычный порядок вещей безотчетно действовали на Зимку.
Карета стояла во ржи за околицей опустелой деревушки. Весь поезд остановился еще прежде, в деревне. За околицей, за ржаными полями раскинулись развалины невиданных замков, дворцов, хоромин, церквей и вовсе каких-то неопределенных каменных хибар — целый город.
Никакого змея Зимка не видела, и это обожгло ее безумной надеждой.
— Что это? — хрипло сказала она, имея в виду развалины.
Услужливо, в несколько голосов ей объяснили: это блуждающие дворцы, которые собрались тут в чудовищный хоровод вокруг залегшего среди полей змея.
Словно подтверждая сказанное, одно из строений содрогнулось и рухнуло. Мгновение или два спустя докатился раскатистый, приземистый гром. И, будто перекинувшись, судороги охватили церковку, по правую руку от зрителей. Стройная увенчанная шестилучевым колесом башенка треснула, священное колесо соскочило и, грянувшись оземь, не покатилось, как можно было бы ожидать, а рассыпалось вдребезги. Над развалинами поднималась жаркая пыль. Небо за грядою блуждающих дворцов клубилось темно-розовой мглой, похожей на озаренные красным закатным солнцем тучи.
Непроизвольно, словно с намерением поторопить, Зимка бросила вопросительный взгляд на своего палача Ананью, который верхом на смирной лошадке оглядывал окрестности из-под руки.
— Небольшая заминочка, — понятливо отозвался он, извиняясь, — надо бы послать отрядец-другой, чтобы разогнали эту шваль — миродеров. Всегда вокруг дворцов это дрянцо — бродяги, бездельники и сумасшедшие.
Нелепое заявление Ананьи представилось ей вдруг уловкой, призванной оправдать не объяснимую иначе задержку… задержку, которая предвещает, быть может…
Ослепленная очередной вспышкой надежды, Зимка ничего не говорила и не спрашивала. Она позволила боярам усадить себя за стол, наскоро приготовленный подле избенки с пустыми окнами. Пила и ела, не замечая вкус сладкого вина, которое ей подливали с избытком. Мясо, фрукты и сладости она продолжала есть через меру, потому что самая мысль о мере у подножия лобного места казалась ей издевательством, одной из тех насмешек, которые способны еще что-то задеть в цепенеющей душе обреченного.
Отъехав от деревни в поле на солнцепек, весь в черном, Ананья нетерпеливо оглядывал просторный небесный свод — отсюда, с юго-восточной стороны, ожидал он разрешения некоторых своих затруднений. Досадуя на задержку, Ананья с неудовольствием оборачивался, когда раскатистые сотрясения в воздухе сообщали о новых судорогах того или другого блуждающего дворца — развалины гляделись грядою неровных скалистых холмов, отличных от прилегающих полей и перелесков полным отсутствием растительности. Кое-где, разделившись на отряды, скакали великокняжеские конники, получившие приказ травить миродеров в ближайших окрестностях дворцов, но эта охота мало занимала Ананью, он ждал крылатого вестника из столицы.
Досадливое нетерпение судьи выражалось негромким, но явственным чертыханьем, временами он позволял себе и такие сильные выражения как «старый хрен!» Впрочем, даже в полнейшем уединении Ананья остерегался называть старого хрена по имени. Так что, застигнутый врасплох или поставленный на очную ставку с каким-нибудь свидетелем, предусмотрительный судья всегда сохранял возможность оправдаться тем, что имел в виду самого себя. Наконец он приметил в небе черное, махающее крыльями пятнышко.
Крупная орлица, вздымая ветер, свалилась судье на руки, и он без промедления срезал плотно примотанный к костлявой ноге мешочек. Посылка содержала в себе сморщенную посинелую кочерыжку. Это был палец великого слованского государя — с глубоко въевшимся в плоть волшебным перстнем Параконом.
Настороженно оглянувшись на скромно стоявших поодаль дворян, Ананья попытался сдернуть кольцо с обрубка, на котором запеклась почернелая кровь, а когда не справился с этим, поглубже спрятал его в карман. Затем развернул испачканную кровью записку.
«Что, старый висельник, — писал Лжевидохин. Неровные буквы злобно скакали, отражая стреляющие боли в лишенной пальца левой руке, — получил, что хотел?! Благодарности не дождешься! Шиш с маслом тебе, каналья! И если что — пеняй теперь на себя. Скотина ты, выродок!»
Лицо Ананьи не изменилось, пока он читал жестокие, но маловразумительные упреки.
— Возвращайся к хозяину не мешкая, — сказал он орлице, которая снова взлетела с земли на руки, отчего человек принужден был отклоняться, опасаясь резких взмахов крыла. — Я действую, как задумано, и покорно прошу хозяина известить меня, определилось ли что с истуканом. Как только истукан двинется в сторону змеева логова — если двинется, — пришлите весточку. Так что туда и назад — живо!
Томительное ожидание сменилось лихорадочной, если не сказать неприличной спешкой. Не утруждая себя больше учтивостями, Ананья поднял обомлевшую государыню из-за стола. Толпой человек в сорок — бояре, дворяне, витязи в медных полудоспехах — двинулись наспех через поле, прокладывая во ржи тропу. Стесненная золотым платьем, путаясь в подоле, Зимка отмахивалась от мух и не успевала стирать капающий с бровей пот. Наконец с бессильным стоном она споткнулась и упала, обронив с головы венец.
— Фу-ты! Вот еще новости! — прошипел сквозь зубы Ананья, когда дворяне кинулись поднимать государыню. Судья удержался от упреков и понуканий, но выразительно выпятил толстые губы. Последние шаги на краю ржаного поля, где начинался подступавший к самым развалинам жухлый и пыльный луг, шестеро дворян, поочередно меняясь, поддерживали ослабевшую государыню под руки. Она ни слова не говорила и только облизывала губы. Драгоценный венец несли отдельно, и один нарочно приставленный человек, поспешая за государыней след в след, время от времени нагибался, чтобы перекинуть подол платья через камни и былье, не давая ему запутаться.
Непостижимое малодушие овладело известными своей любезностью и утонченными взглядами людей, мало кто удержался от крепкого словца. Казалось, еще немного и раздражение выльется на государыню, которая вызывала подспудную неприязнь явным нежеланием переставлять ноги, мертвенным выражением серого, в разводах пота, лица и тусклым невидящим взглядом. Обозначилось озлобленное настроение поскорее покончить с неизбежным, и государыня Золотинка, не понимавшая суровой необходимости неизбежного, не вызывала сочувствия у тех, кто и сам из-за нее мучился. Не по воле своей тащившие на заклание зверю прекрасную женщину, витязи страдали от угрызений совести, от ощущения вины, от сознания, что поруганы честь и все самое возвышенное. И, понятно, они хотели бы видеть у жертвы побольше мужества.
Блуждающие дворцы сошлись вокруг змеева логова огромным, верст пять в поперечнике, хороводом, который нигде, однако, не составлял сплош