Золотинка спешила на помощь, со стонами припадая на порезанную осокой ступню, что давало ей время обдумать положение. Сейчас она с особенной ясностью осознала всегда таившуюся в глубинах сознания досаду на Юлия, который (при всех своих неоспоримых достоинствах) проиграл сражение под Медней, лишив тем самым Зимку надежды на честную и чистую жизнь… и вообще… Разве настоящий мужчина оглядывался бы на жену там, где нужно без лишних проволочек прикончить негодяя на месте?!
Мысль об убийстве, о кровавой расправе — камнем по голове, что ли? — пугала Зимку, человека вполне жизнерадостного. Но она знала, что смирилась бы с неизбежным, если бы Юлий взял все на себя и убил Ананью как-нибудь так… без лишнего шума, ненароком… оставив жене возможность честно ужаснуться содеянному. Но как объяснить Юлию, что Ананья и есть тот мерзавец, что взялся исполнить бесчеловечный приказ скормить слованскую государыню змею? Хотелось верить, что муж тогда бы и сам сообразил, в чем состоит долг мужчины.
— Найти бы веревку, мы его свяжем, — обронил Юлий, поймав нахмуренный взгляд жены.
— Государь! Государыня! — вскричал Ананья, молитвенно обращаясь к тому и к другому. — Я буду вам полезен.
И тут Зимка догадалась, что Ананья блуждает впотьмах. «Я буду вам полезен» он обращал более к Юлию, чем к Золотинке. Он полагал мужчину источником ближайшей опасности, не зная, что «государь» насупил брови, нимало не понимая, что пытается втолковать ему отдавшийся во власть победителя человек.
— Он снова не понимает людей, — выпалила вдруг Зимка, словно Ананье должна была она сообщить нечто важное против Юлия, а не наоборот. Несомненно, это было предательство. Хотя бы потому уже, что Зимка с острым уколом совести так это и почувствовала. Она совершила предательство прежде, чем уразумела, что делает. А когда поняла, то поспешила сама себе возразить, что иначе ведь и невозможно иметь дело с Ананьей, если не объяснить ему, что к чему.
— Государыня, я в вашей власти! — воскликнул Ананья, после незначительной заминки, которая понадобилась ему, чтобы осмыслить предупреждение. И как ни быстро проникал в суть явлений похожий на разболтанный буравчик человек, все ж таки пришлось ему еще раз или два призадуматься, прежде чем он изложил все, что считал необходимым. — Какое счастье, государыня, в таком случае, что я могу говорить с вами совершенно откровенно! — просипел он, изменившись к лучшему. То есть лицо его приобрело черты некоторой строгости и даже достоинства, которое совершенно необходимо, когда переходишь к по-настоящему значительному предмету. Эта перемена не укрылась от Юлия, он покосился на Золотинку, чтобы проверить впечатление, и позволил Ананье говорить, не вмешиваясь в то, чего не понимал.
— Государыня! — продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. — Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…
— Что за беда! Прорвемся! — перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.
— И-и! Избави, боже! — махнул Ананья с повадкой озабоченного благом родных дядюшки. — Это вам заказано, государыня. То есть совершенно. Ворона моя пролетела над дворцом и грохнулась наземь. Насмерть, государыня, насмерть! Дворцы возвращают оборотней к начальному облику. Если попадете туда вместе с Юлием… Боюсь, ни у меня, ни у вас, государыня, не хватит красноречия, чтобы убедительно объяснить ему превращение Золотинки в Чепчугову Зимку.
Вразумляя Лжезолотинку, Ананья, однако, не забывал и Юлия, обращался к нему как к собеседнику. Эта грубая игра лишний раз подчеркивала негласный сговор двух понимающих против третьего. Зимка, не делая ничего, чтобы выручить Юлия в его двусмысленном и унизительном положении, чувствовала, что глубже и глубже вязнет в липкой паутине обмана. Юлий слушал бесстрастно, раз или два кивнул, словно бы принимая в соображение особенно горячо высказанные доводы.
— Надо искать веревку! — решился он наконец подать голос, подметив, что Ананья кончил. — Свяжем и пусть лежит.
Лжезолотинка качнула головой так неопределенно, что Юлий остался в недоумении — слышит она или нет?
— Куда я денусь?! — хмыкнул Ананья и выразительно обвел рукой замкнутые полуразрушенными дворцами дали.
Юлий как будто понял, но колебался и все поглядывал на Золотинку. Его беспомощность странным образом возбуждала в ней какое-то мстительное удовлетворение, и она противилась недоброму чувству, понимая, как это несправедливо и несвоевременно. И все ж таки подспудно гнездившееся убеждение, что Юлий сам виноват в своем несчастье, которое она принимала за род придури, что он мог бы, во всяком случае, оставить эту дурь ради любимой, это предубеждение давало о себе знать.
— И потом, государыня, — вольно продолжал Ананья, улавливая душевный разлад женщины, — прежде, чем браться за веревку, за палку или за иное орудие, нужно установить главное: да жив ли великий государь Рукосил-Могут вообще? Жив ли он? Мы не знаем. Я не знаю. Нет, я не взялся бы утверждать под присягой, что государь жив и в великом княжестве не наступила эра безвластия.
Это основополагающее соображение имело такое воздействие на собеседницу, что Ананья воспользовался случаем подняться. С неторопливым, обстоятельным кряхтением он встал с натруженных колен, потрогал, скривившись, поясницу.
Потом, убедительно обращаясь к Юлию, поведал тихими словами, как это было. Как то есть великий государь Рукосил-Могут покалечил себе руку, чтобы избавиться от невыносимой боли, которую причинял ему застрявший на пальце волшебный перстень. И как этот перстень вместе пальцем оказался за воротником отданной на растерзание змею государыни. И как Рукосил рассчитал время, чтобы войти во дворец, когда медный истукан Порывай в погоне за перстнем схватится со змеем.
В благообразном пересказе Ананьи замысел, далеко не безупречный с точки зрения поставленной к жертвенному столбу женщины, выглядел вполне разумно. Лжезолотинка кривила плотно сомкнутые губы. Юлий же глаз не поднимал, и можно было думать, что слушает.
— Что же… надежды, значит, что великий государь Рукосил-Могут жив, не так уж много? — спросила Лжезолотинка с душевным трепетом, который заставил ее понизить голос.
— Все в руце божией! — благочестиво возразил Ананья, указывая скорбными очами на источник благодати — на небеса. — Будем надеяться.
— На благоприятный исход? — жадно переспросила Лжезолотинка.
— На благоприятный исход, — подтвердил Ананья. — Посему я и думаю, что лучше отложить наши разногласия на потом. До лучших времен, государыня.
Захваченная множеством будоражащих соображений, Лжезолотинка молчала.
— Государыня! — объявил Ананья с твердостью, которую не умаляла даже и шепелявость речи. — Я человек маленький, поэтому не буду оправдываться. Мне это не к лицу. Долг маленького человека — повиноваться. Я получил приказ поставить вас к жертвенному столбу. Я это сделал. Маленький человек, государыня, имеет свое понятие о чести. Моя честь, государыня, в том, чтобы не отрекаться от содеянного. Я это сделал. Если не к столбу, то к дереву. Я мог бы сказать, государыня, в свое оправдание, что вы пошли на жертву добровольно. Я мог бы сказать, что видел в ваших глазах выражение жертвенности. Мог бы, но не буду этого делать. Сухо, бездушно и верно служил я великому государю Рукосилу… пока он был жив.
— Да… но как мы узнаем? — молвила Лжезолотинка, касаясь рукой чистого, безгрешного лба.
— Думаю, как только выберемся из этого заповедника для простофиль, — живо отвечал Ананья, нисколько не заблуждаясь относительно того, что именно занимает княгиню.
И зачем-то покосился на Юлия, который, сгорбившись, опирался на кол. Все ж таки липкое ощущение паутины на чистом, только что вымытом теле не оставляло Зимку, она колебалась. Этот буравчик с разбитой губой, казалось, усмехался. Словно они вдвоем уже составили заговор против лучшего человека на свете, самого верного, смелого и великодушного — против Юлия! Зимка бунтовала душой. Что не мешало ей, впрочем, придерживаться благоразумного соображения, что лучше не выводить мужа из столь удобного неведения. Тем более, что и при самых добрых намерениях неясно было, как это сделать. Последнее соображение показалось Зимке убедительным.
— Значит вот что, старый негодяй! — воскликнула она, на глазах Юлия хватая Ананью за грязные, замусоленные вихры. Тот покорно поддался. — Так вот! Ты пойдешь с нами! Пойдем искать выход. И только попробуй у меня убежать! Пощады не будет. Смотри!
Отторгнутый, наконец, от карающей руки, Ананья воспользовался случаем поклониться. Угроза, звучавшая в голосе Золотинки, решительные ее повадки многое объясняли Юлию, и он заметил вполне определенно:
— Моли бога, чтобы мне не пришлось тебя догонять.
Оборванный человечек проворно опустился наземь, словно приготовившись к каре за одно только дикое предположение, что он способен сбежать. И принялся стаскивать башмаки — это были шитые из разноцветного сукна мягкие туфли с длинными острыми носками и широкими отворотами на щиколотках. Но только теперь, когда он остался в узких рваных ногавицах, то есть штанах, бывших одновременно и чулками, замысел его обнаружился в полной мере: как истый витязь и предусмотрительный царедворец он предложил свои детские туфельки разутой княгине. И туфли пришлись ей впору!
Но комнатный человечек, как выяснилось, и не предполагал, что за хитрая наука ходить в одних чулках. Поотстав от государей, Ананья, ковыляя и прихрамывая по острым камешкам, бежал на зов по одному только взгляду Юлия.
Разлегшуюся на многие версты гряду дворцов нельзя было охватить взором. Так что следовало, наверное, осмотреть ближайший участок стены с южной стороны заповедника, а потом, взяв направо, добраться до большого разрыва, где каменный пояс обвалился.
Заметно осевшая стена высилась недвижно и безжизненно. Изваяния по забралу крыш попадали, обрушились сами крыши, местами и верхние ярусы дворца, так что груды битого камня подводили к самым проломам. Глубокие трещины там и здесь раздирали кладку, и, что удивительно, из расселин тянулись ростки зелени, словно развалины эти многие годы стояли под дождем и солнцем. Печать времени лежала на каменных осыпях, затянутых потеками грязи и мусора, как это бывает после многолетних дождей. Из-под обломков пробивалась трава, острые грани расколотых плит притупились и покрылись лишайником. Изредка попадающиеся двери и ворота не поддавались усилиям — перекосились и заржавели в петлях.