— Прелюбопытнейшая… да, занятно, — откинув голову, отчего он казался еще выше и величественнее, бормотал волшебник.
— А знаете что, товарищ! — встрепенулся он вдруг и громыхнул с божественным бесстыдством: — Зачем вам эта девица? Простите за откровенность… А? Чисто по-свойски… — глаза его прикрылись, разошлись толстые, любострастные губы. Он поплыл. Ладья воображения качалась без руля и ветрил… Потом встряхнул голову, отгоняя наваждение, и обратился к Поплеве с игривой живостью: — А что, милейший, отдайте эту юницу мне!
Поплева, и оскорбленный, и потерянный, молчал. Объявшая его немота была сродни ужасу.
И прозвучал звонкий голос Золотинки:
— Простите, сударь! — сказала она с налета. — Я слышала, что у воспитанных людей не принято называть друг друга «милейший». Моего отца зовут Поплева — честное имя! Вы можете называть его товарищ, можете сударь — как угодно.
Если бы Золотинка заговорила на тарабарском языке, ошарашенная ее дерзким негодованием толпа поняла бы, наверное, не больше. Но волшебник, имевший, видимо, известное представление о тарабарских языках, понял. А остальное домыслил.
— Ого! — произнес он и выпятил губы, как неробкий человек, получивший нежданно-негаданно позабавивший его отпор.
Улыбаясь тоненькими, словно нарисованными иглой морщинками, явился старообразный молодой человек. С величайшими предосторожностями, будто имел дело с драгоценным, но слегка надтреснутым сосудом, он принял Золотинку под локоток, увлекая ее к дому. Она не сопротивлялась. Впереди следовала другая пара — Поплева и Миха: они мило разговаривали, оглядываясь на молодежь. Рука старообразного молодого человека подрагивала, походка у него была дерганая.
Когда закрылась входная дверь, Золотинка в полумраке остановилась. Скоро на уровне поднятой свечи затеплился желтый свет, озаривший пальцы и обнаженное предплечье волшебника под опавшим рукавом. Сам собой светился самоцвет перстня.
— Сие есть не волшебство, — назидательно заметил Миха Лунь, — а предмет волшебству. Как солнце есть предмет свету.
— Да, солнце! — повторила Золотинка и зачем-то хихикнула. Хотелось смеяться.
Перед поворотом налево она ступила в мягко стекающие пряди волокнистого тумана, который призрачно светился. Лиловый подол платья всколыхнулся сумеречными переливами. Дальше больше — сползая по ступеням, распадающийся туман лизал ноги. Верхняя площадка лестницы, представлявшая собой закуток с грязноватыми стенами и кадкой в углу, залита была сплошь. Золотинка ахнула.
Через открытую настежь дверь было видно, что в горнице плещется сияющее море. И хотя темно-красные, в цветочек, стены замыкали стихию со всех сторон, пологая волна не теряла размаха. Она выкатывалась от посудного поставца с дальнего края горницы. По темному, сложенному скрещенными балками потолку бежали светлые солнечные жгуты отраженного волнами сияния. Но светила не было — только изумрудный клочок моря, заключенный в четыре стены.
Закрытые ставнями окна пропускали полосы света — от обыкновенного уличного солнца. И оно, как можно было понять, находилось в непримиримых отношениях с тем таинственным, невидимым светилом, которое зажигало волшебные волны. Там, где проникший в щель ставни луч пронзал море, он разъедал его начисто, словно растворял. В бегущей волне скользила неподвижная прореха.
Посреди комнаты плавал накрытый к завтраку стол, и здесь же, заливаемые по самую спинку, стулья. Нахлынув и спадая, волны, однако, не оставляли следов: и дерево, и скатерть оставались сухими.
— Каково, а? — Миха Лунь тронул Золотинкино плечо.
— О! Да! — часто закивала она, ошеломленная беспричинной радостью. — Чудо! Чудо, что такое!
— Вот я и думал, что должно понравиться, — самодовольно заметил волшебник.
Они оказались за столом втроем, а старообразный молодой человек прислуживал, без всплеска расхаживая по волнам.
Кудай — так звали ученика волшебника. Тесная одежда темных тонов безжалостно выставляла напоказ его хилые стати. Дыхание у него было зажатое, стесненное, словно Кудайка мучился, постоянно куда-то протискиваясь. Справедливость требовала, однако, отметить, что черты увядшего лица можно было признать приятными, несколько женственными и даже отчасти утонченными. А мелкие несообразности?.. Но это, видно, зыбкий зеленоватый свет, исходивший от колышущей волны, расквасил нос молодого человека багровой каплей — проступили старческие прожилки. Иногда Золотинка видела пугающие изменения в облике ученика, а в другой раз — ничего особенного.
— Бочонок портавара, нынче ночью мне доставили его из Мессалоники. Знатное винцо. За государевым столом этот портавар будут подавать недели через две. — Среди оживленного разговора с Поплевой Миха Лунь не упустил и маленькое Золотинкино затруднение: с некоторой опаской она держала на весу стакан вина.
Девушка не призналась, что никогда вина не пила, и покраснела.
— Из Мессалоники? Ночью? — сказала она с удивившей ее саму небрежностью — какой-то противной и… лживой.
— Я велю отослать бочонок вам на дом.
— Признаться, портавар нам не по карману, — с неуверенной улыбкой возразил Поплева.
— За морем телушка полушка, да червонец перевоз, — тонко усмехнулся Миха. — Я, собственно, имел в виду товарищескую любезность, не более того. Но если настаиваете на оплате, на полушке и сойдемся. Большего оно не стоит — в Мессалонике.
Поплева тоже покраснел вслед за Золотинкой, густо зарделся щеками. Зеленый свет, значит, ничего не скрывал. Напротив, в этом волшебном, морочном свете были они перед Михой Лунем, как на ладони, — оба, и Поплева, и его дочка. Тутошние товарищи волшебника. Туземцы.
Храбро сморщившись, Золотинка глотнула с треть стакана.
— …Да нет же, — с властной ленцой возражал между тем Поплеве Миха, — наоборот, товарищ, тут всё загадка. Почему все не кидаются волхвовать?.. Все это мельтешение безвестных поколений — извините. Тщета жизни. Можно ли жить брюхом, когда высоко-высоко… где-то над головами — не разглядишь! — таинственно шумит под ветрами вечности полная листьев и цветов крона?! Вот объясните это, товарищ! Вы человек из народа. Вы знаете жизнь. Что подсказывает вам природный рассудок, не испорченный еще эдакими, в самом деле… э… разными штучками? Беретесь вы объяснить? Почему, значит, жены не побросали мужей, а мужья жен и не кинулись все волхвовать? А?.. То-то! Вот мы с вами сидим, в некотором роде волшебники, — щедро расплескивая вино, Миха Лунь очертил стаканом объемлющий присутствующих круг. — Вот нас четверо товарищей, тех, кто ступил на этот исполненный сомнений и трудов, но благородный путь…
— Золотинка умничка, она тоже знает, — заметил Поплева, из скромности не касаясь собственных успехов. — Кое-что знает. Девочка наша.
— Сейчас! — развязно засмеялась она. А отец поощрительно кивнул, не замечая этого дурного смеха.
Она навалилась локтем на стол, а правую руку отставила — уперлась пятерней, словно хотела подняться. Нужно было слить в единое целое сложную последовательность умственных усилий — и быстро. Прежде ей требовалось на это час-полтора полнейшей сосредоточенности, теперь хватило бы, при удаче, и двенадцатой доли часа. Но голова непривычно гудела, может быть, от вина, и не за что было уцепиться. Золотинка не могла возбудить в себе ту бессознательную, изящную легкость, за которой стояли годы упорных упражнений.
— Нет, не могу… что-то соскочило, — легко сдалась она и хихикнула, что было уже совсем не к месту и лишало ее всякой надежды овладеть собой.
— Она не может! — изумляясь густыми бровями, молвил Миха Лунь. Как умудрился он вложить в безразличное замечание столько проникновенного одобрения?
— У вас есть кошка? — спросила Золотинка, ненужно улыбаясь.
— Только крысы, — с поклоном кабацкого подавальщика сообщил Кудай.
— Годятся и крысы, — сказал за девушку Поплева.
Волшебник поощрительно подмигнул ей.
— Будут вам крысы! — заявила Золотинка. И снова попробовала напрячься, опершись локтем о стол… Но крысы на ум не шли. Некоторое время она изображала усилие нарочно для зрителей, хотя внутренне уже сознавала поражение.
— Крысы далеко! — наконец, сказала она. И соврала. С тщеславием и обольщением в душе, бестолково взвинченная, она не только не способна была подманить зверьков, но даже не чувствовала их — далеко они там или нет.
— Далеко! — с готовностью подтвердил Миха Лунь.
Предательская улыбка тронула выпуклые влажные губы волшебника, тогда как глаза под суровыми бровями смотрели скорбно — печалились глаза.
Золотинка с важностью отхлебнула вина.
— …Вот я и говорю, товарищ, — как ни в чем не бывало продолжал свое Миха Лунь, — нынче при дворе плюнуть некуда — все волшебники и чародейки. Это ведь какие способности нужны, какая сметка, и глаз, и хватка, чтобы так все передрать, всю вот эту внешность соблюсти: и руками-то он помавает, и глазами вращает, и пыжится, и где нужно дым пускает. А посмотришь в итоге-то: пшик! Души в этом нет. Одна оболочка. Внутри-то пусто. Не работает. Похоже, а не работает. И потом, возьмите это… — оглянувшись на окна, он внезапно смолк и прислушался, рука его легла на спинку стула.
На площади, за ставнями окон, раздавался заливистый женский крик, сопровождаемый невнятным гомоном толпы.
Снизу доносился раздробленный стук в дверь.
— Ну вот, — расстроился Миха Лунь. — Требуют чуда. А нет — так стекла побьют. Позвольте! — возвысил голос волшебник, обращаясь к окнам вполоборота. — Может статься, я за всю свою жизнь одно чудо и совершу. Но почему именно сейчас? Вынь да положь! Вы хотите чуда, — с громыхающим укором внушал он ставням, — когда в обществе очаровательнейшей девицы и способной при том, — (соответствующий взгляд в сторону Золотинки), — в обществе многоуважаемого товарища… Я сижу со стаканом сладкого портавара, за уставленным яствами столом… — Тут ему понадобилось свериться, чем именно стол уставлен: — Печеный заяц, помидоры, огурчики, гм… перчик… креветки… сырка кусочек… и краюшка хлеба с маслицем… Подумайте и вразумитесь, совместимо ли это: печеный заяц — и чудо?