ти не хватало, чтобы разомкнуть железную хватку.
— Хе-хе! — хмыкнул змей, обдавая зловонным дыханием. — Попался!
— Сливень, умри! — просипела Золотинка, не имея другого оружия.
Змей не цапнул ее зубами — кожистая голова отшатнулась… потом, вполне овладев собою, он брезгливо обнюхал жертву и заметил с притворным, может быть, равнодушием:
— Ну, Сливень, Сливень — добрались. Ты думаешь, первый со Сливнем-то вылез? За семь тысяч лет никто не догадался? Было все это, было… сколько раз… Вот ты меня Сливнем угостил, ну так и у меня для тебя гостинец в запасе. Вопросец. Чур только, долго не думать.
— Спрашивай! — с несколько наигранной бодростью отозвалась Золотинка.
— Что нового под луной? — молвил змей.
— Это вопрос?
— Время не тяни!
Однако немедленный ответ, похоже, и не предполагался. Змей опустил крыло, поставив пленника на ноги, и, хотя не выпустил его из когтей, ослабил хватку.
— Что нового под луной? Ничего! Ничего нового под луной! — отвечала Золотинка не столько уверенно, сколько звонко. Сдается, вопрос не имеет ответа, решила она, и нужно это сразу же показать.
Но змей сказал:
— Раз.
— Что раз? — Золотинка предпочитала не понимать.
— Раз — неправильный ответ. Еще будет два. И хана.
Все зависело теперь от такого пустяка, как удачно подвернувшееся на язык слово. Змей ставил слишком широкий и потому заведомо недобросовестный вопрос. Может, простой ответ будет наоборот: все новое?
— Ново, что ты умираешь, — ляпнула она вдруг и тут же раскаялась.
— Два — неправильный ответ, — бесстрастно отозвался змей. — Смерть стара, как мир… А теперь думай живее. Знаю я ваши штучки, как дело дойдет до третьей попытки, куда это все ваше высокоумие девается, клещами ответа не вытянешь. Помнится… было — молодца одного так и прихлопнул, не дождался последнего слова. Он его с собою в могилу унес.
— А вы, значит, этот вопрос уже задавали? — пыталась поддерживать учтивую беседу Золотинка, лихорадочно между тем соображая.
— Задавали, задавали, — хмыкнул змей. — И задавали, и поддавали, и наддавали — все было.
Золотинка думала в том крайнем напряжении, когда мысль, кажется, теряет словесную оболочку и становится трудноуловимым постижением, становится образом и понятием. Весь мир перебирала она в воображении, словно видела все с лету, мгновенно перелистывая города и страны, эпохи, лица, все многообразие предметов и явлений… Нужно было искать дальше, дальше… чувствовала она, не может быть, чтобы змей имел в виду некую единичную частность, когда вопрос предельно широкий. Вот именно — предельно широкий. Где-то в области общих понятий.
Между тем, послушный заклинанию, змей, очевидно слабел. Он словно бы опускался, приваливался набок… просел горбом и уронил крылья, которые безвольно пластались по снегу. Здоровый глаз змей силился держать открытым, но временами чешуйчатые веки начинали смыкаться… и он встряхивал головой, понуждая себя очнуться. Не раз, выходит, слабел он уже вот так, пораженный в сердце роковым «Сливень, умри!» — но восставал опять, победив противника одним простым вопросом. И значит, между прочим, отведенный Золотинке на размышления срок точно, до мгновения совпадает со сроком жизни самого змея. В последнее мгновение, с последним ударом сердца, умирая, он должен был раздавить ее — и воспрянуть.
«Блуждающие дворцы, вот что!» — чуть не крикнула Золотинка, которая не переставала думать сразу в нескольких направлениях. И прикусила язык, сообразив, что вопрос-то старый. И ответ, значит, старый. Один ответ без перемены на все семь тысяч лет! На семьдесят! На семьсот тысяч лет!
— Ну что? — приоткрыл мутный глаз змей. — Пора, дружок… Умираю. — В самом деле, он уж едва ворочал языком. Судорожно, но слабо и неровно вздрагивала брюшина.
Когти стиснулись — в этом не было даже усилия, безотчетное движение, агония… Золотинка захрипела, не в силах сдержать сетью чудовищное давление.
— Жизнь! — прохрипела она в нежданном наитии и в мольбе, и уж когда сказала, поняла, что попала: жизнь каждый раз заново! Жизнь, сколько бы она ни повторялась, всегда нова!
Низко упавшая в грязь чешуйчатая голова еще как будто бы шевельнулась… когти разжались… И Золотинка, которую ноги не держали, уцепилась за когти, как за поручни.
Змей не очнулся, чтобы узнать, что проиграл. Он этого уж никогда не узнал.
Змей на глазах оседал — как медуза на солнце. Он становился ниже, на боках проваливалась кожа, чешуя распадалась, ослабли в суставах когти… Кожа разлезалась, и уже проступали ребра с клочьями высохшего мяса на них… В прохудившемся брюхе сквозила непонятная позеленевшая глыба.
Смерть словно бы торопилась наверстать то, что упустила за тысячи лет пережившей самое себя жизни.
И вот уже предстал Золотинке погруженный в грязь скелет. А между ребер, свернувшись калачиком, как в материнской утробе, покоился медный истукан Порывай. Нашел-таки он заветный повелитель-перстень в брюхе змея и, слившись с Пароконом в одно целое, успокоился — крепко стиснутый кулак его спекся зеленой коростой, тот же слой ржавчины покрывал покалеченное туловище.
Золотинка вздохнула глубоко-глубоко.
Мало-помалу подтягивались любопытные. С опасливым недоумением они трогали истончающиеся к хвосту позвонки, худую решетку крыльев, пробирались к кривым доскам ребер и узнавали позеленевшего истукана.
Догадки изнуренных людей не шли дальше того, что вот медный истукан Порывай, значит, здесь… а где же Смок? Они не могли постичь связь между неизвестно откуда взявшимся скелетом ископаемого чудовища и змеем — ведь его видели тут четверть часа назад. Все эти люди с землистыми осунувшимися лицами, закутанные по-бабьи в случайные тряпки, с безобразными обмотками на ногах, все эти снулые, засыпающие на ходу невольники потеряли способность чувствовать и соображать, что объяснялось не только перенесенными страданиями, но и голодной слабостью.
Никому и в голову не приходило, что затерявшийся в толпе пигалик, большеглазый малыш в долгополом, с чужого плеча кафтане, и есть тот сильномогучий богатырь, который одержал победу над высохшим от древности скелетом.
— А навоз-то теплый, парной еще! Глядите, хлопцы, скелет обделался! — закутанный в чужие обноски юноша ковырялся в куче обломком кости. На темном от солнца, обгорелом лице исследователя блуждала полоумная ухмылка.
Золотинка так и встрепенулась. Да, это был Лепель! Вдохновенный скоморох, поэт подмостков и отважный малый, который не знал благоговения перед властью обстоятельств и именно по этой причине вынул когда-то Золотинку из петли. Она кинулась к юноше, как к родному, и, хотя поостереглась выдавать себя, сияла улыбкой.
Лепель был очень слаб. Помолчав, он прислонился к змееву ребру и прикрыл глаза. Обросшие недельные щетиной, запавшие щеки говорили о далеко зашедшем истощении. И все же он выглядел самым живым и разумным человеком в царстве призраков. Не дожидаясь, когда юноша переведет дух, Золотинка высказала предположение, что змей мертв. И принялась толковать, что нужно поднимать людей, пока они еще ходят, и спускаться с гор. Ждать нечего.
— Ты разумный малый, — утомленно произнес Лепель, приоткрыв глаза. — Даже слишком. Но эти… — он повел рукой вокруг, — не сдвинутся. Змей слопал их волю, а остальное уже дело времени.
— Но змея нет, — повторила Золотинка.
— Они не знают об этом.
— А ты?
— Я облазил все эти похабные горы — выбраться отсюда непросто. Проще прикорнуть на снегу и заснуть.
— А там? — Золотинка показала назад, в ту сторону, откуда пришла по воздуху волшебная тропа, ныне бесследно исчезнувшая.
Полого спускаясь от скелета, снежные наметы переваливали белым сверкающим языком через закраину скал, и за ними открывался простор. Ущелье, заполненное по ложу рябым льдом, ширилось, горы расступались, и вдали угадывались зеленеющие склоны, которые наводили на мысль о лугах, о лесе, о чистых и быстрых речках, о хижине пастуха, о сером хлебе с солью и круге белого сыра…
Забывшись, глядел в эту даль и Лепель, словно впервые видел.
— Там?.. — проговорил он. — Там нужно сорок саженей веревки.
— А связать кафтаны, штаны, юбки?
— Я уж связывал, не хватило даже до первой осыпи.
— Это сколько?
Лепель лишь рукой махнул.
— Если всех подымем, наберем сколько надо.
— Всех не подымем. У меня на руках принцесса, она не встает.
— Принцесса Нута? — спросила Золотинка с не ясным и себе самой трепетом.
Лепель кивнул, не желая распространяться, глянул на измазанный змеевым навозом кончик обломка, который держал в руках, и уж собрался бросить, когда воскликнул:
— А гляди-ка — зерно!
— Покажи! — всунулся неказистый мужичок с мятым лицом в щетине, которая торчала даже из ноздрей.
— Да что ты? Где? — зашевелился народ. — Дай посмотреть! Зерно нашли! Зерно!
Вялое возбуждение охватило людей. Невольники, мужчины и женщины, дети, теснили друг друга, чтобы поглядеть на находку.
Лепель перевернул обломок кости, и точно — среди коричневого навоза предстала глазам белеющая крупинка. Тонкое продолговатое зернышко.
— Овес! — веско сказал кто-то.
— Тут что-то не так, — вкрадчиво вставила Золотинка. — Не обошлось тут без волшебства. Подумайте, где зерно было. И как оно уцелело? Зерно волшебное.
Молодая женщина с красными обмороженными щеками крикливо повторила:
— Зерно волшебное!
— Нужно посадить зернышко, вот что. В землю. Вот тогда узнаем, — опять встряла Золотинка. Но так скромно и ненавязчиво, что опять-таки два-три человека принуждены были развить и усилить эту мысль как свою. Нашлись и противники, которые держались иного мнения. Они приводили доводы, вроде того что «ишь ты! вот еще! ну да, конечно!» и, наконец, «мели, Емеля, твоя неделя!»
Изворачиваясь между спорщиками, Золотинка пробилась к Лепелю и тронула зерно пальцем… другой рукой она коснулась при этом за пазухой Сорокона и отстранилась прежде, чем возбудила возмущение толпы. Дальнейшее, все то, что обратилось потом в легенду, не требовало прямого вмешательства волшебницы и затраты душевных сил. Следовало только проследить, чтобы они ничего не перепутали и не напортили по дороге к чуду.