Вошел дворянин из суточного наряда. Казалось, — хотя это было совершенно исключено — он многозначительно ухмыльнулся. Не имея сил встретить безмятежный взгляд Милавы, содрогаясь от новых записок Золотинки — за спиной дворянина чудилась ему доверенная посланница со свежими наставлениями крупным неровным почерком, — изнемогая в душевной смуте, Юлий чувствовал малодушную потребность бежать от всех разом.
— Я уезжаю на охоту, — сказал он дворянину вопреки всем прежним своим намерения. И соврал уже без всякой необходимости: — Давно собирался.
Повидавшись с доверенными боярами и сделав необходимые наказы, Юлий уехал к вечеру. Гонимый душевной смутой, он оказался так далеко от столицы и от всякого жилья, что не было и речи, чтобы возвращаться и вообще искать какой-либо ночлег, кроме того, что можно найти на охапке сухой травы под плащом.
Костер затушили, спутники, угадывая настроение государя, примолкли, слышен был только лес, умиротворенные шорохи чащи. Закутавшись в плащ, Юлий глядел на звездное небо, тоже тихое и покойное, неизменное что вчера, что сегодня — вечное. Глядя в эту вечность, невозможно было понять, сколько времени прошло с той поры, как Юлий, бежав от Обрюты, смешался с толпой бродяг. Он переставал различать, где он и кто, что было сном: дорога или дворец, пропахшее потом рубище или надушенные кружева. Все было сновидением и все действительностью — и Золотинка, и заслонившая ее девушка с белыми, призрачными волосами.
Прошлое путалось с настоящим, реальность с дремой… Колючую россыпь звезд покрыла ломаная тень, в очертаниях которой нетрудно было узнать змея. Юлий понял, что придется сражаться. В руках не было ничего, кроме метлы — коротко остриженного пучка березовых прутьев на длинном древке.
Покрывая собой полмира, змей навалился мраком. Несколько остервенелых ударов метлой обратили покрытую броней гору в чучело из лозы и рогожи, но упрямое чучело, несмотря на зияющие раны, продолжало двигаться — на колесах.
Подделка. Подлог. Он это понял, и чучело вновь обратилось змеем. С бешенством ярости и отчаяния, схватив метлу, как бердыш, он огрел чудовище поперек шеи, перебил крыло, саданул в брюхо — броня лопалась, обнаруживая пустое нутро, и Юлий уж знал, прежде чем увидел, что в сплетенном из лозы брюхе таится Золотинка — то ли проглоченная, то ли сама змей. Знал, но продолжал крушить без разбора.
Она закрылась руками, и он попал по рукам, потому что никакого змея уж не было. Он хотел закричать, чтобы проснуться, и, может быть, закричал, но проснуться все равно не сумел и сказал с необыкновенным бездушием:
— Отойди, не мешай!
Она исчезла. Или обратилась в змея, и змей — гора чешуйчатой брони — надвигался на Юлия. Вместо метлы в руке его оказался меч, он ударил по звенящей чешуе и попятился. Еще удар — Золотинка, зажимая смертельную рану, упала. Юлий немо вскричал, опять понимая в этот ужасный миг, что спит и что надо проснуться.
— Не ори, — сказала Золотинка довольно спокойно, несмотря на разверстую мечом рану.
— Но я люблю тебя, — сообщил Юлий не к месту.
— Пустяки! — отмахнулась седая девушка, имея в виду и любовь, и рану. — Ты принимаешь меня за кого-то другого.
«Ага! — сказал он себе, понимая, что это важно. — Ага! Вот оно что!» — отметил он, стараясь запомнить эту мысль накрепко, чтобы не забыть ее, когда проснется. «Она призналась. Я принимаю ее за кого-то другого».
И действительно, это была Милава. Совершенно одетая, в то время как Юлий оказался без штанов и в слишком короткой рубашке, не прикрывающей того, что следует прикрывать. Вокруг были люди, которые не замечали этого безобразия. Он тоже делал вид, что ничего не произошло, и даже не закрывал срама горстью, чтобы не выдавать себя. Однако мучительный стыд его немногим уступал едва только пережитому ужасу.
Оказалось, что это заседание государевой думы. И думный дьяк, бросив на него сострадательный взгляд, перешел к следующему вопросу.
— Вот эта женщина, — сказал он, указывая рукой на Милаву.
Юлий принимал царственный вид, насколько это, конечно, возможно, не имея на себе штанов и вообще ничего ниже пояса. Щеки его пылали огнем, но дьяк уже очинил перо и обязан был пустить его в ход.
— Хочу, чтоб ты меня понял, — обратилась к Юлию Милава, от который пахло лекарственным снадобьем против ушибов. Думный дьяк записывал речи истицы в огромную книгу. — Хочу, чтобы меня понимали! — повторила женщина, пьяно улыбаясь.
Но это невыносимо: все одеты, а Юлий — нет. Его знобило: если рубашкой нельзя прикрыть зад, то ужасно холодно.
Он заворочался и со стоном разомкнул глаза…
Очень холодно. Небо чуть-чуть светлее темного леса, ночь на исходе. Белиберда, с облегчением понял Юлий, просто кошмарная белиберда. Но было и нечто важное. Да! Он отчетливо вспомнил, как сделал заметку в памяти: не забыть!
«Я не та, за кого ты меня принимаешь», — вот что услышал он во сне.
Вещий сон ничем не помог Юлию, однако, когда время приспело, всякий шаг ведет к цели, — туда, куда влекут человека и порядок вещей, и собственное его неразумение. Еще два дня Юлий таскался по лесным дебрям, а на третий, возвращаясь в столицу зеленым берегом Белой, свернул на пронзительный шум и гам, который доносился с широкой, открытой на реку луговины.
На берегу бродячие лицедеи стояли табором человек на семьдесят. Иные возились у костров, поскольку время шло к обеду, другие — мужчины, женщины и дети — изощрялись в своем искусстве. Торопливые напевы гудков, причитания голосистых дудок, бодрые переклички барабанов и зловещие завывания волынок создавали такую катавасию, что ревел медведь. От обиды, быть может, — привязанный к дереву, он оставался не у дел. Тем обиднее ему было, что в нескольких шагах от него две обезьяны ходили в свое удовольствие на ходулях. Еще одна, барственно развалившись, раскачивалась в нарядных качелях, подвешенных к высокой ветке дуба. Еще две — о, боже! — играли клюшками в мяч. И, наконец, — верх блаженства! — маленькая обезьянка устроилась на конце длинного шеста, который скоморох, задрав голову, удерживал без помощи рук на подбородке.
В общем, куражились, кто во что горазд. Обыденно одетый скоморох подкидывал и ловил сверкающие ножи, другой плясал с наполненным водой кубком, рядом змеею скользила гибкая женщина.
Юлий вел лошадь на поводу и жадно оглядывался в ожидании чудес. Никто не признавал просто одетого государя и его спутников. Он вольно останавливался там и здесь, улавливая обрывки песен и размеренный речитатив сказителей. И конечно же, нельзя было миновать кукольный балаган.
В выгороженной разноцветными полотнищами раме неистово суетились показанные по пояс принц и принцесса. Перед балаганом устроилась на скамеечке молоденькая девушка или даже девочка с тонкой палочкой. Указывая по мере надобности на кукол, она повествовала детским взволнованным голоском об удивительных и ужасных событиях, которые пробудили страсти в груди маленьких человечков.
Не прерывая поучительной повести о страданиях и любви деревянной принцессы, девушка замерла, уставившись на пришельца расширенными глазами, — это был миг, когда она узнала его. Потом запросто ему кивнула.
Принцесса Нута.
В простеньком выцветшем платье, такая же худенькая и стройная, как три года назад, когда государственный договор между Слованией и Мессалоникой свел их с Юлием… Одетая в ту пору по чужеземному образцу, с голой, что пятка, головой она тогда производила на Юлия гнетущее и жалкое впечатление. Теперь буйная черная грива придавала ее детской рожице задорное и смелое выражение.
— Здравствуй, Нута, — тихо, словно бы опасаясь чего-то, сказал Юлий и оглянулся.
— Здравствуй, Юлий! — отвечала она как ни в чем не бывало.
Куклы остановились, потом вовсе провалились под землю и вместо них явилась живая голова. Это был чернобровый, красивый юноша с быстрым цепким взглядом. Юлий неуверенно оглянулся на спутников, прикидывая, что им лучше было бы удалиться, но Нута не выказывала смущения.
— Это мой муж, — сказала она. — Лепель.
Юноша в балагане слегка склонил голову — скоморох, безусловно, узнал государя и не вымолвил ни слова. Нута заговорила свободно и просто, как если бы это была встреча старых добрых друзей:
— Сегодня вечером мы грузимся на ладью. И вот готовимся, пока время есть. Потом уж будет негде и некогда до самого Колобжега. Поэтому вот… — она обвела указкой скомороший стан, где многие оставили свои занятия и подтягивались к кукольному балагану. Прошелестела весть, что юноша в зеленом зипуне и шапке — великий князь.
— Мы спешим всей ватагой на праздник солнцеворота. В Кол обжег. Будет уйма народа. Так что надо разучить две новые сказки.
Она оглянулась на мужа и улыбнулась той непроизвольной и непритязательной улыбкой, которую рождает спокойное и радостное чувство. Лепель же, слегка ухмыляясь в ответ, кланялся — насмехался как будто бы над женой и над Юлием, над самим собой и над всеми вместе, полагая, что все они тут друг друга стоят.
— Ты счастлив? — спросила Нута, помолчав, и Юлий поежился от неловкости.
Она ждала ответа и нисколько, кажется, не сомневалась, что на заданный по существу вопрос следует ожидать такой же, по существу, ответ. Она, эта балованная и застенчивая принцесса, совершенно не стеснялась людей. Считала их всех своими и разговаривала в толпе, как в кругу семьи, и не сомневалась, что ее поймут. Юлий терялся, не зная, как себя вести… и не произнес ничего. А она кивнула, словно услышала то, о чем он молчал, со всем согласилась и сказала:
— А я хочу мальчиков, чтобы было пять мальчиков.
— И погодки! — вставил от себя Лепель. Казалось, Нутин муж испытывает неловкость оттого, что в речах жены чуть больше подлинного, личного и искреннего, чем это нужно для хорошего представления на открытом воздухе. И однако же не видит никакой возможности поправлять ее.
— Я рад, Нута, очень рад… хорошо, что мы встретились, — сказал Юлий. — Я причинил тебе много зла. Не сознавая… нет, хуже, сознавая, что делаю. Прости… Прости меня.