Юлий дернулся — вот поймал он колдунью на слове, вот добрался до определенности, что-то как будто забрезжило в зачарованном хороводе призрачной правды.
— Ты ее обратила? — повторил он, требовательно присматриваясь к Золотинке. — Да.
— Хорошо. А кем она была до того?
— До этого она была великой слованской государыней и великой княгиней Золотинкой.
— А ты что? Ты откуда взялась?
— Я только Золотинка. Еще я была пигаликом.
— Так, — он опять запнулся. — Вас становится все больше… Ты была Золотинкой, но не была княгиней, а она была Золотинкой, но не была пигаликом. Так?
— Что-то этого я уже не понимаю, — смутилась теперь Золотинка.
— Но ведь вас было две?
— Нас было две… — завороженно повторила она.
— Так, — измученно выдохнул он и помотал головой. — Начнем с начала. К черту всех посторонних. Семьсот шестьдесят девятый год. Лето. Это ведь вполне определенное время, тут путаницы не должно быть. Так?
— Так.
— Я таскаю помойный ушат по Колобжегу. И со мной еще кто-то, тоже вполне определенный человек. С кем я таскаю ушат?
— Со мной.
— С тобой? — повторил он в недоверчивом удивлении. Он совсем не ожидал такого простого и, главное, однозначного ответа. — С тобой? — Он посмотрел на девушку, словно чего-то еще ожидая. — С тобой?
Это-то и было самое важное.
Только тогда… только теперь он понял!
— Мы таскали ушат с тобой? — проговорил он тихо, словно опасаясь спугнуть новое, светло поднимающееся в нем чувство. — Это была ты? Это ты?
Золотинка не могла говорить. Только кивнула.
— Ты… — повторил Юлий размягченным голосом. — А потом, на скале, над Белой? Потом, в Каменце?.. Помнишь, что я сказал тебе на скале?
Золотинка кивнула и повторила тогдашние его слова без промедления:
— Бесполезно… бесполезно лгать на краю бездны. Что значат перед этими вечными далями наша бескрылая ложь и наша самодовольная, ограниченная правда? Я это запомнила.
— И ты поцеловала…
— …Камень.
— А когда ты ушла… я тоже поцеловал.
— Я слышала шум обвала или лавины.
— Я бросил тот камень в пропасть.
— А я…
— Ты, — молвил он, невесомо коснувшись кончиками пальцев ее запачканного песком колена, отчего Золотинка сбилась и ничего уже не смогла произнести, кроме коротенького, похожего на всхлип:
— Я.
— Боже! Да ведь я же тебя люблю, — проговорил, прошептал он, словно удивленный, словно сраженный этой нечаянностью. — Здравствуй, Золотинка.
Она кивнула и опустила голову, но не так быстро, чтобы он не заметил слезы. Они молчали так долго, что трудно было продолжать.
— Что у тебя с голосом? — глухо сказала она, наконец, не открывая лица.
— Ай! — отмахнулся он. — Скоморохи смазали глотку какой-то дрянью. — Обещали, к ночи пройдет.
Они сидели на горячем сухом песке, не замечая жаркой одури дня.
— Золотинка, — позвал потом Юлий.
— Да.
— Я все равно не понимаю.
— Я тоже. — Она подняла ясные, умытые слезами глаза.
— А почему у тебя волосы белые?
— Поседела, — сказала она с печальной усмешкой. — Мы прожили целую жизнь, Юлька. Порознь. Может, я бы не поседела, если бы мы шли с тобой вместе.
— Моя вина, — молвил он тихо. — Я очень любил тебя… — и удивился тому, что сказал, удивился этой чудовищной несуразице. — Я люблю тебя! — вскинул он взгляд. — Боже мой, я всегда любил тебя! А когда не любил, — тогда и не жил. Когда любил — то жил. Я любил тебя и тогда, когда любил ее…
Трудно было ему говорить об оборотне. Золотинка кивала часто и поспешно, чтобы он не договаривал до конца, не мучался. И они опять замолчали, от полноты чувств, от невозможности пережить и постичь все, что нахлынуло на них разом.
— А ты? — начал он. — Ты много пережила за эти годы?..
— Не так много, как ты.
Он удивился.
Она пояснила:
— Полгода я была в камне, без чувств. Я меньше тебя жила.
— Как странно, — сказал он, подумав. — Я совсем не знаю тебя.
— И я.
— Но я люблю тебя. И всегда любил.
— И я, — прошептала она эхом. Слабое, нежное эхо, от которого изнемогает сердце.
— Послушай! — спохватился он вдруг. — Но это правда? А кто запустил искрень? Сорокон и все это…
— Я.
— Ты запустила? И сейчас… можешь, когда захочешь?
— Ну да, — отозвалась она с некоторым недоумением. Почти обиженная.
— И ты меня любишь? — спросил он резко и требовательно.
— Люблю, — шепнула она, дрогнув.
— Аза что?
Тут только она поняла, почему он некстати помянул искрень и Сорокон. Через мгновение в глазах ее показались слезы. И она сказала, улыбаясь:
— Да я потому и запустила искрень… что люблю.
И она позволила себе. Она позволила себе радость: гибкими длинными пальцами обвела взъерошенные кудри, убрала их с грязного лба, с такой бережной негой коснулась, что от этой ласки пронизала ее саму дрожь, невольная и неодолимая. В глазах заблистали слезы… и опять заиграло солнце.
— Нужно умыться, — заметила Золотинка, отстраняясь. — Я посмотрю твои ссадины и ушибы.
Пустяки, возразил Юлий, принимаясь отнекиваться с неожиданным упорством. Обескураженная сопротивлением, Золотинка не остановилась перед необходимостью заглянуть Юлию в душу, все равно нужно было приоткрыть внутреннее око, чтобы обследовать раны.
…Там было сознание неравенства отношений, подспудная боязнь зависимости от бесконечных волшебных благодеяний. Она поняла и это: некий ненужный и недостойный счет, которого не должно быть между близкими — кто больше дал и больше получил. Ощущая себя в долгу, в неоплатном долгу — может статься, с каменецкого еще излечения — Юлий постоянно помнил, что попал в положение облагодетельствованной стороны… На женскую половину, как понимал он это в соответствии со своими тарабарскими воззрениями. Наверное, он страдал бы еще больше, когда бы сообразил, как легко и ясно читала Золотинка в его душе этот мальчишеский бред.
Стыдно ей стало и смешно. Стыдно, оттого что Юлий был прав, опасаясь неравенства, опасаясь как раз того, что она и делала: лазила ему в душу безнаказанным волшебством. Смешно… потому что она любила.
— Ну, помыться-то все равно придется, — сказала она, улыбаясь.
Все-таки он сильно разбился, это обнаружилось, когда двинулся к морю ковыляющей походкой.
— А ты? — спросил он, скидывая с себя лохмотья у самой черты прибоя.
— Я там, — смутилась Золотинка и побежала по мокрому твердому песку за камни. Она разделась спиной к Юлию и торопливо опустилась в волну.
Она недаром торопилась — раз-другой бултыхнулась, ныряя глубоко в темную толщу вод, и поплыла сильными взмахами обратно. Юлий уж шел по берегу, без одежд, стряхивая с себя брызги.
Золотинка окинула его жадным и стыдным взглядом — первый раз в жизни она видела обнаженного мужчину. Спотыкаясь, вытащила спрятанный на мелководье Сорокон, на бегу уж надела его и кинулась к брошенному у воды платью. Облипающий шелк неловко тянулся по мокрому телу, Золотинка путалась, не успев в спешке даже волосы отжать, и бросила на песке штанишки, чулки и прочее.
Но это не спасло ее, потому что Юлий шел ровным неумолимым шагом и остановился, открытый весь на белом песке. Судорожный взгляд Золотинки обежал его сверху донизу, и зрачки дрогнули, когда она зацепилась за то, что нельзя было миновать никакой силой. Золотинка чувствовала, что горит от слабости, ужаса… от изнемогающей страсти, которая граничила с отвращением.
Лохмотья Юлия валялись в пятидесяти шагах по берегу, он не принес с собой даже тряпки.
— Ты весь… изранен. Печет же… от соленой воды, — пролепетала Золотинка, горя от стыда.
— Стой так! — испуганно воскликнула она, едва он сделал шаг.
Вытащила из-за пазухи Сорокон и ослепила Юлия вспышкой, предупреждая встречное его движение. Поневоле он зажмурился и остановился, расслабленный действием камня.
Кровавые царапины на лице затянулись сразу, словно волшебница загладила их движением ладони… ободранный локоть… синяки… внутренние ушибы… Дело помогало Золотинке владеть собой. Она вылечила Юлия, избавив его от раздражающих и отвлекающих болей, прежде, чем просохло влажное, местами совсем мокрое платье. Испачканный песком бледный шелк лип к груди, что вздымалась вместе с дыханием, тонкий шелк выдавал острые затвердевшие соски. Она обнимала его своей целительной силой, а он мешался со своими объятиями, совершенно лишая ее самообладания… руки его скользили, пробирались куда-то, трогали… И оказалась она в объятиях прежде, чем… что-нибудь поняла, потому что, жесткий и напряженный, он тыкал ее в низ живота каким-то локтем… И она обомлела на твердой, широкой его груди.
— Но нет! Нет! — забилась Золотинка с такой кликушеской силой, что Юлий слегка опешил:
— Но почему?
— Пусти! — билась она, не способная ни на что, только просить.
— Почему?
— Но я молю тебя… родной мой… любимый… лучший… радость моя… пусти… пусти… — она дрожала и, пытаясь защищаться, отталкивала его локтями.
— Почему? — повторил он, делая мучительное усилие над собой.
— Прости! — прошептала она в беспамятстве.
Он повернулся и пошел за своими лохмотьями.
Охваченная головокружением, Золотинка опустилась наземь.
Когда Юлий вернулся в своем живописном наряде, она сидела все так же и только подняла неподвижное, залитое слезами лицо. Тронутый и пристыженный, хотя он действительно не понимал «почему», Юлий опустился на горячий песок рядом.
— Прости! — прошептала Золотинка, касаясь руки. А потом потянулась поцеловать — словно влажным лепестком коснулась его подживших губ.
— Но почему? — сказал он с чисто мужской тупостью.
Ей трудно было говорить. Знала она почему или нет, только произнести не могла, заменяя ответ лаской. Он же был неподвижен, отчужденный и скучный, и она, страдая, должна была прошептать через силу:
— Потому что это я… — и припала лицом в колени между грязных его штанин.
Неуверенно, словно на пробу, он тронул ее за плечи и прижал к себе. Он понял.