Книга вторая ЖЕРТВА
Совсем продрогнув, Золотинка возвратилась в город и засветло постучала в лавку Чепчуга Яри.
Она застала в лавке человек пять его знакомцев и соседей. Однако ж не такие это были приятели, чтобы лекарь пустил их дальше прилавка, туда, где на сплошных, под самые своды, полках различались бока пузатых сосудцев с наклейками. Там же, за прилавком, стоял на скамье ушат с водой, а рядом грудились навалом склянки.
— Ага, за мазью. Готово, — сказал старый лекарь, щурясь и упираясь в прилавок, чтобы наклониться к Золотинке.
— Нет, дядюшка Чепчуг, я не за мазью, — молвила она.
В затруднении он подвинул по прилавку горшочек, как бы удивляясь, для чего же в таком случае готовил снадобье… Ледащий седой старик с крупным носом и соразмерными носу подслеповато мигающими глазами. Больше на тощем лице лекаря ничего значительного не помещалось, но и этого было довольно: совиные глаза и костлявый нос сообщали Чепчугу Яре вид недобросовестный и зловещий, что нисколько не соответствовало истинной натуре старикана.
Золотинка хорошо его знала, потому что братья, Поплева и Тучка, хранили в лавке лекаря наиболее ценные или редко необходимые книги. Тут у них имелся свой чулан, выгороженный на чердаке под черепичной кровлей. Ключ от этого чулана лежал у Золотинки в кошельке.
— Нужно попытать счастья, Чепчуг! — продолжал один из собеседников, остановившийся только для того, чтобы оглянуться на вошедшую девушку. — Судьба не простит тебе, если упустишь случай. — Невысокий лысый человек по имени Лямуд, который это говорил, отобрал у лекаря горшочек с мазью и отставил его подальше.
Не удавшись ростом, Лямуд зато обладал внушительной головой — лобастой и умной. Ум его сказывался в самом выражении лица, в уголках опущенных губ, привычно запечатанных скорбной думой. И тем значительней звучал в этих устах горячий упрек!
— Я скажу прямо, тут все свои, — начал другой, — ты заслужил свое счастье. Ты, Чепчуг, лучший лекарь Колобжега. Да и в Толпене — кто этих столичных лекарей щупал?
— Это слишком, слишком, — пробормотал Чепчуг, делая осторожную попытку завладеть отобранным у него горшочком.
— Попадешь на лад — хорошо. Не попадешь — тоже ведь голову не снимут, — галдели товарищи.
— Хозяйство на кого я оставлю? — возразил Чепчуг.
Неожиданный довод не был отвергнут с ходу, все задумались и несколько поскучнели. Чепчуг же, вспомнив о хозяйстве, оглянулся на гору посудин рядом с лоханью и крикнул в проем двери между полками:
— Зимка, ты помыла склянки, негодница? А?..
На ответ он, похоже, особенно не рассчитывал. Но Золотинка по естественному для нее побуждению (потому уже, что неряшливая гора склянок вызывала в руках зуд и что в лохани стояла чистая теплая вода, а рядом лежала губка) прошла за прилавок, чтобы принять на себя обязанности негодницы. Она взялась закатывать рукава.
— Да где подсохло-то, размочи, — ворчливо заметил лекарь. Он не придавал излишнего значения вполне уже обнаружившейся разнице между Зимкой и Золотинкой.
— Послушайте-ка лучше меня, — обратился Чепчуг к товарищам. — Любой из вас мог бы вылечить княжича не хуже лекаря. Если вообще рассуждать, в целом.
Послышался ропот несогласия, а Золотинка придержала недомытую фаянсовую чашку и прислушалась.
— Давайте подходить научно! — предложил лекарь, заметно воодушевляясь.
— Давайте! — тотчас же согласились все.
— Что такое научный подход? — продолжал он, трогая себя за коротко стриженную, сплошь седую макушку. Оживление в лавке сменилось благоразумной и настороженной сдержанностью.
Кто-то заметил:
— Зажгите свет!
— Зажгите свет! — загалдели все, потому что сгустился сумрак, а Чепчуговы приятели чувствовали потребность надлежащим образом осветить вопрос.
— Зимка, свечу! — велел лекарь Золотинке.
Она и не подумала возражать, прекрасно понимая, что не стоит задерживаться сейчас на пустяковых недоразумениях, и только спросила торопливо:
— А где свеча?
Но свечу Чепчуг уже нашарил, а у кого-то из курильщиков нашелся в кармане полный зажигательный прибор: кремень, кресало и трут. Высекли искру. Свеча затеплилась, в полумраке проступили носы, блестящие, обеспокоенные глаза, щеки, вздернутые бороды.
— Научный подход состоит в том, — заговорил лекарь, возвысив голос, — чтобы исключить из рассмотрения все лишнее, ненужное, не относящееся к делу и недостоверное. В данном случае мы должны, прежде всего, исключить врожденный изъян речи Юлия.
— Нет, недуг наследника не врожденный! — воскликнул кто-то. — Ни в коем случае!
— Далее мы должны были бы исключить волшбу и порчу.
— Исключить?..
— Но мы не можем этого сделать, — остудил горячие головы Чепчуг. — Мы не располагаем свидетельствами, которые позволили бы исключить злонамеренное волшебство. Однако мы можем принять такую возможность в качестве условного допущения: недуг княжича Юлия имеет естественную природу, а не вызван кознями чернокнижников. Мы обязаны сделать допущение, если хотим продвигаться дальше.
Тихонечко звякнув, Золотинка осторожно возвратилась к мытью склянок. Никто, впрочем, и не глянул в ее сторону.
— Могу только доложить вам, — продолжал Чепчуг, деятельно переставляя по прилавку горшочек с мазью, — что, совершив все первоначальные изъятия, то есть исключив все, что можно исключить, не покидая почву науки, и допустив все, что можно допустить, ощущая эту почву под ногами, я пришел к выводу, что болезнь наследника Юлия есть следствие внезапного душевного потрясения, называемого в обиходе испугом.
Слушатели переглянулись.
— Чепчуг! — протянул Лямуд с разочарованием. — Об этом… это все так прямо и сказано в государевой грамоте.
Лекарь пренебрежительно отмахнулся:
— Я не бунтовщик. Но едва ли кто-нибудь из самых верных подданных государя решится с чистой совестью утверждать, что государевы указы обнаруживают научный подход. Указ указом… А я вам говорю, что болезнь княжича происходит из тончайших душевных переживаний. Нарушена сопряженность душевных субстанций — вот где причина! Следовательно, излечение должно состоять в том, чтобы восстановить нарушенное равновесие и сопряжение умственных связей. Чтобы вправить повредившийся ум, нужно как бы возвратить княжича назад, именно в то положение, когда и произошел сдвиг. Возвратившись на роковое распутье, ум больного получит возможность избрать правильную дорогу и возвратиться к самому себе. И на то есть примеры у древних: у Сальватория, у Хорузия и, конечно, у Абу Усамы. Правда, Хорузий толкует несколько иной случай… Словом, друзья мои, позволю себе напомнить, с чего начал: каждый из вас, вообще, любой встречный-поперечный может излечить Юлия. Напугав больного, пишет Абу Усама, которому я вполне доверяю в этом вопросе, действительно, до глубины души его испугав, следует тотчас же, без промедления, открыть ему вздорную природу испуга с тем, чтобы встревоженный ум больного возвратился к основаниям разума.
Старый лекарь кончил. Под воздействием смелой мысли Абу Усамы маленькое товарищество вокруг чадящей свечи притихло. Сокрушенно как-то крякнул Лямуд:
— Так надо понимать, что ты отказываешься попытать счастья?.. И оставляешь свободу рук тому, кто возьмется вправить княжичу мозги по способу Абу-Этогосамого?
— Сам не собираюсь и никому из вас не советую, если уж говорить о деле, — резко отвечал Чепчуг, кинув на собеседника подслеповатый, но осмысленный взгляд. — Потому что среди нас тут нет ни одного Абу Усамы.
Скоро все распрощались, Чепчуг никого не удерживал. Заперев входную дверь и внезапно наткнувшись затем на Золотинку, которая заканчивала мытье склянок, лекарь удивился. Он поднял свечу, чтобы присмотреться к закутанной в платок девушке.
— Но это не Зимка, — сказал Чепчуг. — А где Зимка?
— Я не знаю, — виновато отозвалась девушка. — Я — Золотинка.
— А-а! — признал девушку Чепчуг. — Да-да-да… Как поживает почтенный Поплева?
— Боюсь, неважно он поживает. Он уехал по делам и никаких известий. Я очень беспокоюсь.
— А Тучка?
— Тучка… Тучка попал по делу курников на ладьи. Мне сказали, что он на «Фазане». Ладьи ушли в море. До конца студеня или даже до весны. Он гребет… Он прикован цепью к напарнику и гребет большим длинным веслом. В рукоять такого весла заливают два пуда свинца.
— Гребет? — удивился старик и почесал свободной рукой веко. — Такой любезный, воспитанный, любознательный молодой человек. Что же у нас, больше грести некому? И потом, когда человечество научилось использовать даровую силу ветра… Это не варварство ли, грести на ладье?
Золотинка улыбнулась сквозь слезы:
— Я буду у вас жить, дядюшка Чепчуг.
Старик принял это к сведению.
— Пойдем, я покажу тебе новый перевод из Хорузия, — сказал он. — В некоторых отношениях я бы поставил Хорузия выше Абу Усамы… Ты знаешь, у Хорузия была дочь… У него тоже была дочь… Да. — Тощее, словно усохшее до одного носа и потому смешное лицо старика омрачилось.
— Зимка — хорошая дочь, — мягко сказала Золотинка. — Только… немножко ветреная. И у нее живой ум.
— Да? — вспыхнул от удовольствия Чепчуг. — Вот как ты судишь?.. Ага. И она ведь слишком молода еще, верно?
— Конечно, — охотно согласилась Золотинка. Зимкина двадцатилетняя молодость давала Золотинке право и себя не считать старухой — в восемнадцать.
Зиму Золотинка провела у лекаря Чепчуга Яри, усердно помогая ему в лавке. Разговоры со стариком составляли нарочное занятие, которое требовало времени, навыков и известной самоотверженности. Пространные умствования старого человека бывали поучительны и любопытны, бывали утомительны, но слишком часто несвоевременны.
Зимка, единственная отрада давно овдовевшего лекаря, целиком и полностью уступила Золотинке обязанности записного слушателя. Тем более что старикова дочь и раньше-то ими пренебрегала. Золотинка не тяготилась стариком и скоро приноровилась под требующие неусыпного внимания, скачущие речи толочь минералы, запаривать травы, приготовлять мази. Лавка и приготовление лекарств сразу легли на ее плечи. Все ничего, да только Золотинка, заморенная разглагольствованиями лекаря, оставалась безмерно одинока. Часами поддакивая ему, она не имела возможности высказать и свое — наболевшее и тревожное. Старый Чепчуг не слушал и не слышал, не понимал ничего, что не касалось удачных или неудачных опытов врачевания, его любимой Зимки, разнообразных достоинств ее и опять же — недостатков и достоинств.